Дом Дракона. Оковы

— Подведём итоги: у нас есть Вхагар, Тессарион, Среброкрылая и Вермитор. У чёрных Караксес, Сиракс и Овцекрад. Пламенная мечта и ещё пара мелких драконов не в счёт. Три из четырех наших драконов сейчас в Тамблтоне, один здесь, — перечислил Эймонд. Было довольно поздно, и в кабинете был разожжен камин, в канделябрах от незаметного, но неизменного во всех замках сквозняка пугливо дрожали огоньки свеч. В рабочем кабинете Эймонда собралось шесть человек, включая его самого и Кристона Коля. — Ваше Высочество, наш человек из Редфорда сообщил, что Овцекрада и его наездницу видели летевшими куда-то на восток, — произнёс сир Дункан. — С тех пор прошло около двух недель, но их больше нигде не видели. Есть вероятность, что Крапива сбежала, поняв, что после предательства двух других бастардов её тоже будут подозревать. Может статься, что сейчас она и вовсе пересекает Узкое море. — Не исключено, — чуть опустил голову в согласии Эймонд, — однако нам это достоверно не известно. Поэтому лучше учитывать Овцекрада в наших расчетах. — Ещё нам следует держать ухо в остро с этими перебежчиками. Мы так и не поняли, с какой целью они переметнулись, — проговорил Коль, который априори не доверял ничему, хоть раз соприкоснувшемуся с Рейнирой Таргариен и ее мужем. — Я слышал, ситуация в Тамблтоне удручающая, — подал голос лорд Стэкхауз. — Солдаты Ормунда, оставшиеся без командования, устроили там беспредел, который продолжается до сих пор. Грабежи, убийства, насилие — все это лишь верхушка айсберга. В его голосе было слышно порицание, которое разделяли все. — Вот, что случается, когда оставляешь волков без вожака, — скривил губы сир Дункан. — Пример не самый удачный, мой дорогой Дункан, — отозвался Эймонд, — учитывая то, что всю эту дикость там устроили не волки, а драконы. — Не сочтите за дерзость, но я не понимаю, как принц Дейрон позволил подобному произойти, — не выдержал Дункан, было похоже, что слова эти уже давно вертелись у него на языке и только сейчас нашли выход. Эймонд поджал губы. Дерзость или нет, но это был справедливый вопрос. Дейрон никогда бы не стал соучастником подобного, да и закрывать на это глаза, если на то пошло, тоже. Он не выносил жестокости, не выносил вероломства. Эймонду сложно было представить себе Дейрона, спокойно проходящего мимо негодяев, насиловавших женщину. Оставалось два варианта: либо война переменила Дейрона больше, чем он думал — а в этот вариант Эймонд не верил, либо он потерял контроль над ситуацией. — Принц Дейрон юн и неопытен, он привычен скорее подчиняться приказам, но ему еще не доводилось их отдавать. — Коль тоже хорошо знал младшего из сыновей Алисенты. — А мужчины, окружающие его, будут подчиняться тому, кто сумеет доказать свой бесспорный авторитет. — Хоберт Хайтауэр… — заикнулся было сир Мутон. — Не смешите меня, — презрительно перебил его Стэкхауз. — Хоберт Хайтауэр хорош только в том, что помещается за карточным столом. В нем нет ни капли силы и мужества его кузена, покойного Ормунда. Ненадолго все замолчали, обдумывая ситуацию. Гибель Ормунда Хайтауэра стала тяжелым ударом по их позициям, потому что, как оказалось, достойной замены, способной подчинить себе несколько тысяч необузданных мужчин, вкусивших вседозволенность, после себя он не оставил. — Выхода нет, нам придется послать в Тамблтон кого-то, достаточно сильного, кто сумеет взять под контроль войско Простора, — сказал Эймонд. — Думаю, Лорду Командующему это по силам. Лорд Стэкхауз отправится с вами. Коль кивнул. Если бы Эймонд не назвал его, он бы сам вызвался. Строго говоря, он был единственным из присутствующих, не считая Эймонда, кто справился бы с огромной озверевшей армией. — Но, Ваше Высочество, что же тогда будет с Речными Землями? И Западными? Если Лорд Командующий с войском отправится в Простор, кто будет отвоевывать Речные Земли? — непонимающе спросил сир Дункан. — Никто, Дункан, в этом и вся соль, — криво улыбнулся Эймонд и, видя непонимание на обращенных к нему лицах, пояснил: — Мы оставим достаточно людей, чтобы удерживать Харренхолл. Тем временем мы с Вхагар разберемся с Речными лордами. Но мы не будем давать им прямой бой, мы будем играть с ними так же, как Эльмо играл с нами. Нужно учиться не только у друзей, прилежней всего стоит учиться у врагов. — Что ж, это может сработать, — медленно проговорил Стэкхауз, погладив свою короткую бородку. — Вы будете их выманивать и убивать. — Я буду выманивать, но не их, — холодно произнес Эймонд, небрежно вертя между пальцами маленькую фигурку красного дракона. — Я убежден, что Деймон не просто так засел в Риверране, он выжидает. Выжидает подходящий момент, чтобы напасть на нас в миг наибольшей нашей уязвимости. Его цель — я. Но я не буду давать ему фору в этот раз. Теперь он будет рвать волосы, видя хаос, который я учиню на этих землях. Рано или поздно, дядя не выдержит и придет сразиться со мной. Но уже на моей территории и на моих правилах. Стэкхауз и Коль переглянулись. В голосе Эймонда слышался холодный расчет, его слова звучали трезво и продуманно. Но был в них не заметный на первый взгляд, опасный смысл. Ненависть, с которой все это было сказано, чувствовалась кожей. Эймонд был одержим необходимостью убить Деймона, и теперь больше ни у кого не оставалось сомнений, что эти двое однажды сойдутся в смертельном бою, таком же неизбежном, как приход зимы. Однако никто, даже Кристон Коль, не стал отговаривать его от этой затеи. Просто неминуемость этой битвы более не ставилась под сомнение никем. Деймон и Эймонд — два маяка, горящих на противоположных островах посреди бушующего моря, с перетянутым между ними тросом. И потушить огонь на любом из них можно только, перебравшись по этому тросу. Когда все разошлись, Эймонд еще какое-то время устало сидел, не в силах заставить себя подняться. Протянув руку, он бездумно взял с карты маленький черный флажок и повертел его в руке. Когда-то эти цвета, черный и зеленый, были всего лишь знаком того, на чьей ты стороне в нескончаемых дворцовых интригах. Теперь же они были символом того, за кого ты готов умирать. Больше года прошло с того дня, как его отец умер в тишине своей спальни. И как изменилась их жизнь за этот год…. Люк мертв, Джейс мертв, Эйгон пропал, Хелейна сошла с ума, двое их сыновей также мертвы. Вот уже год, как они выживают в этой кровопролитной войне. Вот уже год, как орошают кровью земли Вестероса. Того самого, чей макет с такой любовью его отец создавал. Ты видишь все, что происходит сейчас, отец? Ты, конечно же, поддерживаешь Рейниру. Даже там, с небес, ты наверняка на ее стороне. От этой мысли стало больно, хотя Эймонд был уверен, что давно перерос свое детское желание быть нужным отцу, быть им увиденным. У Визериса были весьма чёткие представления о справедливости, и не нашлось бы никого, кто посмел бы усомниться в наличии у него оной. Кроме его детей. В ночь, когда его родной отец простил искалечившего его бастарда, вместо наказания обещав тому защиту, в ночь, когда Эймонд — десятилетий ребёнок, ставший калекой — больше всего нуждался в его заботе и поддержке, но единственным оставшимся глазом видел разгневанного, растерянного старика, больше заботившегося о мире в семье и любимой дочери, а не чувствах сына, Эймонд осознал, что такое разочарование. Как и то, что справедливость не более, чем красивая ложь, выдуманная людьми. Эймонд мог с уверенностью сказать, что самым страшным чувством на свете является разочарование. Гнев сверкает молниями, ненависть горит пламенем, обида топит проливным дождем. Но разочарование оседает на душе пустотой и пеплом. А пустота — наперстница смерти. Так и живут потом люди улыбающимися мертвецами, разочарованными в любви, в дружбе, в жизни. Горькие мысли были прерваны стуком в дверь. Не дожидаясь приглашения, стучавший вошел. При виде позднего гостя у Эймонда скрипнули зубы. Алис Риверс завела дурную привычку заявляться к нему среди ночи. — Я слишком устал, чтобы вести с тобой философские беседы, Риверс. Уходи. — Как невежливо с вашей стороны, мой принц, — пропела она, совершенно не смутившись. — Так вы, не ровен час, оттолкнете от себя вероятно единственную женщину, которая понимает вас и при этом не презирает. Эта женщина была до скрежета зубов нахальна и невыносима. После той ночи, когда он спьяну переспал с ней, она заявилась к нему снова после битвы, якобы желая залечить его раны. Но при этом наряд для лечения она выбрала уж слишком откровенный. Эймонду казалось, что тогда он прогнал ее в достаточно доступных выражениях, чтобы отбить желание вновь к нему заявляться. Вспоминая об этой ночи, Эймонд испытывал чувства, смутно напоминавшие угрызения совести. Он многое бы отдал за возможность вернуть время вспять и исправить ту ошибку. Нет, его не мучали мысли о том, что он изменник и недостойнейший из мужей, а сожаления из разряда «как я мог?» не тревожили его душу. Как бы цинично это не звучало, но за время походов он повидал множество прелюбодеяний, чтобы привыкнуть к ним, как к природному явлению, возникающему там, где множество разгоряченных близостью смерти и женского тела мужчин остаются наедине со своими желаниями и безнаказанностью. И что бы ни думали по этому поводу женщины, а для мужчин измена никогда не является концом света — ошибкой, помутнением, глупостью, которую они больше никогда не повторят (и они в это зачастую искренне верят) — но никогда трагедией. Если, конечно, совершили ее они сами. Возможно, собственная измена беспокоила бы его совесть больше, не чувствуй он себя изначально таким преданным и высмеянным. Ненужным. Однако Эймонда мучили иные мысли, злившие его самим своим существованием. Как отреагирует Анна? Простит ли она его? Насколько сильно ей будет больно? Эймонд старательно игнорировал скребущихся внутри кошек, иронично говоривших, что он не хочет, чтобы она узнавала. Что тут скажешь, таким трусом он себя давно не ощущал. Если точнее, никогда. — Похоже, я говорю слишком быстро для тебя, — теряя терпение, произнес он. — Повторю медленнее. Я. В тебе. Не. Нуждаюсь. — И ты даже не поблагодаришь меня, за то, как хорошо я лечу твою ненаглядную жену? — улыбнулась ведьма, подходя ближе. Эймонд присел на краешек стола, скрестив руки на груди. Тут Алис его удивила, она пришла, чтобы требовать с него платы. Подумать только. — Что ж, тут ты права, я не люблю оставаться в долгу. Чего ты желаешь? — прищурился он и ехидно добавил: — Только не говори, что хочешь быть моей любовницей. Я буду разочарован. Серебристый, словно переливание колокольчиков, смех прервал его. Отсмеявшись, словно он сказал хорошую шутку, Алис подошла вплотную. — Мой глупый, самовлюбленный принц. Ты правда думаешь, что я буду предлагать себя тому, кто слишком глуп, чтобы меня оценить? Ты сильно удивишься, но мир полон мужчин, на любой вкус и цвет. — Отлично, и чего же ты хочешь? Риверс, продолжая улыбаться, обвела взглядом комнату, не то собираясь с мыслями, не то смелостью. Хотя Эймонд бы поклялся, что с наглостью. — Я родилась в этом замке, почти вся моя жизнь прошла в нем, — заговорила она. — Я чувствую этот замок, словно он живой. Он страдает, ибо он осиротел, в тот день, когда ты перебил всех Стронгов, что жили здесь. — Как же женщины любят все утрировать, — закатил глаз Эймонд. — До Стронгов этим замком правили Тауэрсы, до них Харровеи, а до них Хоары. Этот замок переживал гибель этих домов с философством кота, которому наплевать, кто его кормит. Но я не понимаю, к чему ты завела об этом разговор? — К тому, что это и есть мое желание. — Алис оперлась о край стола справа от него. — Я желаю Харренхолл. Услышав эти слова, Эймонд с секунду смотрел на нее, не понимая, шутит она или говорит всерьез. Однако выражение лица женщины оставалось донельзя серьезным. Помолчав немного в тщетной попытке взять себя в руки, Эймонд, не сдержавшись, расхохотался. Наглость этой плутовки просто не знала границ! С минуту он безудержно хохотал, вытирая слезы с глаза. А Алис тем временем непринужденно взирала на него, терпеливо ожидая, когда он отсмеется. — Клянусь честью, Риверс, я готов держать тебя при себе, хотя бы ради твоего чувства юмора! Уж что, а настроение поднимать ты умеешь. — Рада, что повеселила тебя. К тому же я умею поднимать не только настроение, — невозмутимо отозвалась Алис, Эймонд в ответ весело фыркнул. — Итак? — А дальше ты захочешь, чтобы я отнял у Ланнистеров Утес Кастерли и даровал его тебе? — продолжая веселиться, поинтересовался он. — Ммм, звучит весьма заманчиво, но, пожалуй, Харренхолла будет вполне достаточно, — бесстыже улыбнулась Алис. — Этому не бывать, и ты это знаешь. — Не думала, что жизнь своей жены ты так низко оцениваешь, — как бы невзначай промолвила Алис, невинно опустив глаза в пол. — Если бы не я, будь уверен, она была бы уже мертва. — Осторожно, ведьма, я становлюсь крайне нетерпим, когда речь заходит о моей жене. Ты помогла ей, потому что знала, что я с тобой сделаю, если она умрет. — Эймонд на мгновение замолчал. — И знаешь до сих пор. — О, не надо делать такое страшное лицо, — отмахнулась Риверс, не впечатлившись. — Я и не думала причинять ей вред. Но все имеет свою плату. Подумай над моим предложением, мой глупый принц. После войны тебе Харренхолл не нужен, а вот я буду здесь твоими ушами и глазами. Алис нежно провела рукой по его груди и, соблазнительно покачивая бедрами, направилась к выходу. — Ты ведь изначально хотела замок, не так ли? — голос Эймонда догнал ее у дверей. — Видят боги, твое тщеславие просто неуёмно. — Вот видите, мой принц, у нас больше общего, чем вы думаете, — проворковала Алис и, услышав, как Эймонд пробормотал ей вслед что-то нелицеприятное, звонко рассмеялась, уходя. *** Мисария из Лиса с любопытством рассматривала картину из масла, висевшую в просторном холле Красного Замка. На ней изображалась сцена, где Эйгон Завоеватель со своими сёстрами-жёнами захватывает Дорн. Победа Эйгона преподносилась, как величайшее проявление доблести и героизма. Однако Мисария хорошо знала, что самые кровавые страницы истории Дорна последовали после этой победы. Не смирившиеся с порабощением дорнийцы восстали против захватчиков. И когда младшая из сестёр Эйгона, Рейнис, прилетела в Дорн подавлять мятеж, готовые защищать свою свободу ценой жизни — своей и чужой — дорнийцы совершили невозможное. Они победили дракона. После этого Эйгон и его сестра Висенья обрушили свой праведный гнев на Дорн, загубив сотни тысяч жизней. Кровавый геноцид, совершенный ими, позже воспевался в песнях. Мисария усмехнулась. Вот она, лицемерная история, которую пишут победители. Потеряв интерес к картине, она пошла дальше, намереваясь пройти в тронный зал, где Рейнира устраивала встречу с подданными. С тех пор, как чёрные захватили столицу, Мисария, она же Бледная Пиявка, стала частым гостем в Красном Замке, который она отныне могла посещать без всякого страха. Королева Рейнира была столь благосклонна, что назначила её мастером над шептунами, и Мисария полностью оправдывала возложенные на неё обязанности. Не успела она пройти несколько шагов, как позади себя услышала шуршание юбки и гулкие шаги гвардейцев. Обернувшись, Мисария увидела Алисенту, что также направлялась в тронный зал в сопровождении своего конвоя. Невзирая на свое положение, Алисента выглядела и держалась, что называется, по-королевский, только изрядно прибавившаяся седина в волосах говорила о тяжести её бремени. Вдовствующая королева, заметив её, скривила губы в отвращение. Поравнявшись с Мисарией, Алисента чуть заметно кивнула в её сторону, и вместе они направились в зал. — Как нынче живётся королевам? — поинтересовалась Мисария. — А Королевам в Оковах? Так Алисенту называли за глаза с тех пор, как столица была захвачена. Рейнира рассудила, что унижать пусть и бывшую королеву на глазах у подданных не только не поднимет её собственный авторитет, но и подаст народу сигнал, что с королевами можно не церемониться, лишись они трона. А это однажды может обернуться против неё самой. Конечно же, такая предусмотрительность принадлежала не её сереброволосой головке, которая никогда не отличалась дальновидностью. Её десница, лорд Корлис, посоветовал ей продемонстрировать подданным свою лояльность. Потому Алисенту не ограничивали в перемещениях, она была вольна идти куда пожелает в пределах дворца и даже посещала общие собрания, на которых, как правило, не обсуждалось ничего важнее мелких ссор лордов и рыцарей. Со стороны Алисента выглядела обманчиво свободной, если бы её тень неизменно не сливалась с тенью конвоиров, а каждый её шаг не докладывался уже вечером Рейнире. — Сносно, — сдержанно ответила она. — А шлюхам? — Лучше, чем некоторым королевам, — рассмеялась Мисария, легко маскируя за смехом свою уязвленность. — Не сомневаюсь. Когда на трон садится одна шлюха, остальным — разгулье. — Осторожнее, Ваше Величество, как бы королева Рейнира не услышала ваши слова. — О, будьте добры, передайте ей их, — презрительно кинула Алисента. — Заодно расскажите, как вы ублажали её мужа, пока он не отправился в Риверран. Мисария поджала губы. Эта была болезненная темя для неё, как и все, что было связано с Деймоном Таргариеном. Этот человек был единственным, кто мог похвастаться тем, что пленил её сердце. Даже спустя годы и предательства с его стороны, он не утратил власти над ней. И стоило ему поманить её лишь пальцем, как она вновь лежала у его ног, как послушная собачонка. После таких случаев Мисария ненавидела себя, и Алисента ударила по самому больному месту, не подозревая, насколько эта рана сильно кровила. Войдя в зал, где уже собралось множество лордов и леди, Алисента подошла к правой стороне зала, где сидела её дочь. Мисария неожиданно пошла туда же и села с другой стороны от Хелейны. Очередной лорд выступал перед Рейнирой с ходатайством. Чего он просил, Мисария так и не поняла из-за расплывчатых, запутанных формулировок, которые он использовал. Судя по выражению лица и стеклянным глазам Рейниры, она тоже. Мисария скосила глаза на сидевшую справа от неё, королеву Хелейну. Та с отсутствующим выражением лица смотрела на железный трон. Её губы беззвучно шевелились. Мисария не была лишена определённой доли сострадания, присущего любой женщине. Глубоко в глубине души она жалела о содеянном, ведь кому, как не ей знать боль матери, лишившейся дитя. Но именно эта боль питала ее ненависть из года в год, именно она взращивала злобу в ее душе с заботой садовода, поливающего любимый цветок. Много лет назад, во времена их бурной молодости, Деймон был вынужден отослать её, беременную, с Драконьего Камня обратно в столичный бордель по приказу своего брата, которого оскорбила связь со шлюхой. Тогда Мисария, попав в страшный шторм, потеряла ребенка, что носила под сердцем. Трагедия эта оставила глубокую рану в её сердце, что до сих пор временами кровоточила в одиночестве ночи, ибо некоторые раны не имеют свойства затягиваться. Настолько она была глубока, что Мисария всей своей далеко не безгрешной душой возненавидела Визериса Первого своего имени и все, что было с ним связано. Порой женщина и сама затруднялась ответить, что стало причиной выбранной ею стороны, любовь ли к Деймону или ненависть к его брату. Разве это справедливо, что ему боги даровали пятерых детей, а её единственное дитя умерло из-за него и его гордыни? Каждый раз, при воспоминании об этом, гнев пробуждался с утроенной силой внутри Мисарии, не оставляя места сочувствию. Сейчас после ядовитых слов Алисенты в ней и подавно его не было. Чёрная злоба заслонила в ней здравый смысл, пока некий лорд продолжал свою нудную речь. Нагнувшись к самому уху Хелейны, она прошептала. — Я так и не принесла вам свои соболезнования, Ваше Величество. Хелейна не отреагировала, продолжая неслышно бормотать себе под нос. За прошедшие месяцы состояние Хелейны Таргариен почти не улучшилось, она все также была погружена в себя, редко говорила какие-то короткие фразы, зачастую лишённые смысла. Однако приступы случались у неё намного реже, заботой матери и служанок Хелейна стала спокойнее, больше не чуждаясь и не пугаясь большого скопления людей. Алисента начала выводить ее на подобные сборища, надеясь, что голоса различных людей благотворно повлияют на нее. Но это был весь прогресс, которого они смогли добиться. И все же по некоторым признакам можно было понять, что Хелейна слышит все, что ей говорят. Потому Мисарию ничуть не смутило молчание Хелейны, и она продолжила все так же тихо, чтобы слышала лишь молодая королева. — Это ужасная трагедия раздавила всех нас, — зашептала она. — Принц Мейлор был так юн, у него вся жизнь была впереди. Трагедию Мейлора скрывали от Хелейны, имя ее сына стало табу в ее присутствии. Стоило сказать, что даже черные — Рейнира и ее семейство — проявляли в этом понимание. В редких случаях, когда Хелейна оказывалась рядом с ними, погруженная в себя и никого не замечающая, они старательно избегали запретной темы. Никто из них не одобрял того, что случилось с Мейлором. При упоминании имени сына Хелейна застыла, губы перестали двигаться. Убедившись, что ее слушают и, возможно, даже понимают, Мисария еще ближе придвинулась к Хелейне. — Бедное дитя. Толпа, желающая вознаграждения, растерзала его. В Королевскую Гавань вашего сына, мертвого, приносили уже по частям. А ведь он был таким прекрасным ребенком, — она вздохнула. — Дети не должны нести на плечах бремя войны. Она поглядела на молодую королеву. Глаза Хелейны были выпучены, рот искривился. Резко приложив руки к ушам, она зашептала: «Драконы уснут в воде, драконы уснут в воде…». С каждым мгновением голос ее становился все громче, пока из шепота не перешел во вполне слышимое бормотание. Люди вокруг начали оборачиваться. Алисента нагнулась к дочери, не догадываясь, что стало причиной приступа. Но чем больше она успокаивала дочь, тем громче та бормотала. Выступавший с ходатайством лорд остановился на полуслове. Теперь все, включая Рейниру, смотрели на Хелейну. Алисента, поняв, что унять этот приступ ей не удастся, обняла дочь и, при помощи фрейлины, приставленной к Хелейне, постаралась вывести ее из зала. Хелейна не сопротивлялась, словно сама хотела, чтобы её увели из этого места, вот только ее симпатичное лицо было искривлено гримасой боли, по щекам катились слезы, а бормотание у выхода превратилось в самые настоящие крики, отчаянные и измученные. В суматохе никто не обратил внимания на едва заметную ухмылку Мисарии. Спектакль, устроенный ею, был маленькой местью Алисенте, посмевшей разозлить Бледную Пиявку. Алисента провела дочь в ее спальню, попутно крича служанкам позвать мейстера Орвиля. Девушки, приставленные к Хелейне с того самого дня, как Джейхейриса убили на её глазах, были привычны к приступам и быстро помогли Алисенте дать ей успокаивающего зелья и уложить в постель. Через пару минут она успокоилась и перестала кричать, а потом и бормотание сошло на нет. Мейстер Орвиль примчался так быстро, как позволяли ему его старческие ноги и сердце. Встревоженная не на шутку Алисента рассказала ему подробности приступа, и Орвиль задумчиво почесал бороду. — Ваше Величество, у королевы Хелейны давно не было приступов, возможно там она услышала что-то, расстроившее ее? — Нет, — Алисента взмахнула рукой. — Лорд Горвуд требовал, чтобы ему передали пару ярдов земель его соседа. Разве только… Алисента замолчала. — Ваше Величество? — Нет, ничего, мейстер Орвиль. Что вы можете посоветовать еще? — Приступ был силен, и потому я бы посоветовал не оставлять ее одну, по крайней мере, пару дней. — Орвиль был умен в достаточной мере, чтобы понимать, что королева не захотела чего-то рассказывать и сделал вид, что ничего не заметил. После его ухода Алисента осталась у постели своей дочери, отпустив служанок. Она просидела с ней весь день, занимая себя чтением и вышиванием, пока Хелейна спала под действием слез Лиса. К часу волка Алисента утомленно потерла глаза, трепыхание свеч и прыгающие тени мешали сосредоточиться на чтении, а глаза изрядно устали. Отложив книгу, она подошла к дочери и нежно провела рукой по ее волосам. Её бедное дитя вот уже год, как жила в своём мире, закрывшись от всех. Порой коварные мысли, что лучше бы дочь умерла, запомнившись им живой и весёлой, посещали её, но Алисента пугливо начинала молиться, прося Семерых простить её. Надежда на выздоровление дочери почти покинула Алисенту, но даже такая — безучастная ко всему — она была необходима своей матери, которая до боли в груди тосковала по улыбке дочери. Укрыв её одеялом, она вновь уселась в кресло и решила закрыть ненадолго глаза, в которые словно насыпали песка. Алисента не собиралась спать, она лишь хотела прикрыть глаза. Когда за окном стояли предрассветные сумерки, голоса в голове становились громче. Они всегда становились отчетливее и настойчивее в это время суток, вынуждая ее просыпаться раньше всего остального замка. Хелейна открывала глаза и подолгу смотрела в белый потолок. Он был таким белым, что на него хотелось смотреть часами, выискивая сероватые пятна, остававшиеся от дыма свечей. Хелейна не знала, какое сейчас число или время года. Не знала, как зовут служанок, помогавших ей одеваться, их лица были незнакомы, но они были заботливыми, а их голоса неизменно мягкими. Успокаивающими. Хелейна не задумывалась над происходившими вокруг нее событиями, почему она видит Рейниру и Деймона, куда подевались Эйгон и Эймонд, или Анна. Она не вспоминала о них, только лишь смутно чувствовала отсутствие чего-то важного. Например, иногда ей хотелось услышать определенный голос, женский голос. Она помнила, что он был такой мягкий и в нем всегда сквозила доброта по отношению к ней. Хелейна даже помнила отголоски веселья, связанные с этим голосом, но не могла ухватиться за него. Еще были детские голоса, которые она желала услышать, но не помнила почему. И только голос матери всегда был при ней. Хелейна просыпалась с ним и засыпала. Он приносил успокоение, она знала, что все хорошо, пока этот голос рядом с ней. Все остальные голоса снаружи были ей безразличны, она почти не вслушивалась в них, если только они не шептали у самого ее уха. Зато голоса внутри стали громче. Она уже не могла их заглушать. Они шептали постоянно, иногда одновременно говоря разные вещи. Она не всегда понимала, а может и вовсе не понимала их. Например, вот уже долгое время они упорно повторяют, что драконы уснут в воде. В какой воде? Что за драконы? Разве драконы могут спать в воде? Подобные запутанные мысли роились в ее голове постоянно. Сегодня голос фрейлин провел ее в место, где звучало множество других голосов, а потом они умолкли, и заговорил один. Он говорил много, смысл его слов ускользал от нее, как, впрочем, смысл многих слов. Она иногда пыталась ухватиться за него, пыталась понять, что происходит, но все бывало без толку. Это расстраивало ее, но не очень сильно. А потом прямо у самого уха появился другой голос. Женский. Он произнес: «Мейлор». Это имя пробудило ураган в ее душе. Что это за имя? Очень быстро перед глазами встал образ маленького мальчика с белыми волосами, ему не было и двух лет. Сын. Это был ее сын. Эта мысль прозвучала в ее голове так четко и отчетливо, что она растерялась. Некоторые инстинкты не изжить, потому что они берут корни не из мозга, а из сердца, из самых первобытных его глубин. Внутри растеклось тепло, и Хелейна поняла, по кому так сильно скучала. Хелейна прислушалась к этому голосу, ведь он знает, где ее сын. А голос продолжал говорить. То, что он произносил, было страшно. Растерзали. Мертв. По частям. Смысл страшных слов доходил до нее, как сквозь толщу воды. Что было после, Хелейна помнила смутно. Ей дали что-то выпить, и наступила тьма. Ближе к рассвету она проснулась, но не потому, что голоса пробудили ее, а скорее по привычке. Медленно поднявшись, она посмотрела на женщину, сидевшую в кресле. Мама спала. Хелейна тихо встала и босыми ногами вышла на балкон. Впервые за долгое время в голове было тихо, голоса звучали приглушенно. Впервые за долгие месяцы в голове было ясно. Она Хелейна Таргариен. У нее было трое детей. Это была единственная ясная мысль в ее голове. Было, потому что одного у нее отняли. А теперь отняли второго… Хелейна зажмурилась и закрыла уши руками. Почему ей так больно? Почему она плачет? Ее маленький сын, такой смешливый и жизнерадостный… Мейлор… где же ты? Она подошла к парапету и потерянно посмотрела вниз. Ветер играл в ее распущенных волосах и ласково обнимал за плечи. Но Хелейне было так больно, что она застонала. Месяцы пустоты прорвались одним женским голосом, и сотни эмоций хлынули в нее. Она не могла этого вынести. Пусть голоса снова станут громкими и заглушат этот жестокий женский голос! И голоса услышали ее призыв. «Драконы уснут в воде…» «Когда последний дракон улетит туда, где восходит солнце…» «В чёрной воде не властна смерть…» «На шее отступницы петля обернётся…» «Драконья королева должна полететь…» Ветер стал сильнее, нещадно хлестая по ее лицу. Все верно, она должна полететь. Тогда больше не будет боли, она помнила, что ей всегда нравилось летать. Хелейна придвинула небольшое плетеное кресло и поднялась на него, а потом шагнула на широкие перилла. Если она полетит, то встретится в небе со своими детьми. Ведь у них тоже есть драконы, они тоже умеют летать. Нужно только взлететь. Хелейна широко раскрыла руки и со счастливой улыбкой нагнулась вперед, к бесконечности. К своим детям. *** Ее рана почти полностью зажила. Вот уже две недели Анна исправно пила зелья Алис, а на саму рану накладывала повязку, смоченную в другом зелье, так же принесенном женщиной. Боль и жар отступили, и Анна чувствовала себя прекрасно. А с улучшением самочувствия в ней пробудился волчий аппетит. Она поглощала всю еду, приносимую служанками под зорким надзором Маргарет и ее ворчанием по поводу того, что от Анны остались одни кости да кожа. И рассматривая себя в высоком, в полный рост зеркале, Анна не могла с ней не согласиться. Настроение у нее также улучшилось. Подведя итоги своего путешествия в Перплхилл, Анна могла признать, что все закончилось лучше, чем она ожидала. Она жива, Эймонд жив, Харренхолл отвоеван. Единственным, что отзывалось в ее душе грустью, была, как ни странно, не смерть Руперта и его сына, а гибель Родрика. Молодой Тирелл за долгие месяцы стал почти неотъемлемой, молчаливой и надежной, как скала, частью ее жизни. Она корила себя за то, что позволила ему поехать с ней в Перплхилл, ведь иначе он мог быть еще жив. Правда, ровно до тех пор, пока Эймонд не догадался бы о его чувствах к жене. Но с этим Анна бы что-нибудь да придумала, к примеру, отослала бы Родрика к войску Ормунда Хайтауэра. Еще она безмерно скучала по Геймону. Чем бы она ни была занята, мысли о сыне постоянно напоминали о себе. Она поглощала кашу и думала, покормили ли ее сына. Ложась спать, она спрашивала себя, спит ли он или капризничает. Вдыхая запах свежих простыней, она жалела, что второпях не взяла что-то из его вещей, чтобы хотя бы его запах был с ней. И только висевший у нее на шее маленький мешочек, хранивший частичку ее сына, был ей утешением. Она разрывалась между вполне здоровой необходимостью быть рядом с сыном и болезненной тягой к его отцу. К счастью или нет, нужда делать выбор отпадала, пока Эймонд не обнаружил безопасный способ для нее покинуть Харренхолл. Это означало бы одно: он отправит ее прямиком в Пентос, потому Анна втайне надеялась, что он еще долго не вспомнит о своем обещании. В остальном Анна чувствовала приподнятость духа. Немалую роль в этом играло присутствие веселой тёти и её непоседливого сына. Маргарет также была счастлива вновь быть рядом с Анной, это напоминало ей безоблачные, счастливые дни в Лесной Тени. Обе женщины были солидарны еще в одном: они с одинаковой силой невзлюбили Харренхолл. Простенькое поместье в Лесной Тени было им ближе и роднее, чем этот величественный замок, построенный на века. Харренхолл разительно отличался от Штормового Предела. Штормовой Предел напоминал угрюмого, ворчливого старика, грозного на вид, однако готового защищать своих обитателей от всех врагов. Харренхолл же был похож на сухопарого, молчаливого хозяина, коварно поглядывающего на своих гостей, и временами тихо приговаривающего под нос: «Я пустил вас в свои стены, но будьте осторожны, я не люблю чужаков. Я буду терпеливо ждать, когда вы потеряете бдительность, и тогда я придушу вас во сне». Анна всей душой воспылала неприязнью к этому замку. Его гуляющие по всем помещениям сквозняки, полуразрушенные башни, тёмные коридоры, внушавшие ей потусторонний страх, подгонявший её невольно ускоряться, чтобы как можно быстрее оказаться в своей комнате. Этот проклятый замок, что не принёс счастья ещё ни одному своему владельцу, заглядывал в души своих обитателей, шептал непрошенные мысли и пробуждал потаенные страхи и печали. Иными словами, Анна бы в тот же миг покинула это зловещее место, если не навязчивая необходимость находиться рядом с Эймондом. Пока она была в Королевской Гавани или замке Баратеонов, она и не представляла, насколько сильно по нему скучала. Но сейчас ей было достаточно знания, что он рядом, в одном с ней замке, протяни руку и дотянешься. Одна лишь мысль о том, что они находятся под одной крышей после месяцев жизни порознь заставляла её сердце биться чаще (хотя мейстер сказал бы, что это последствия потери крови) и искать с ним встреч. И хотя встречи эти приносили ей не больше радости, чем зимние морозы, Анна продолжала их желать с беспокойством влюбленной двенадцатилетней девицы. В первые дни, когда она не вставала с постели, Эймонд пару раз навещал ее, чтобы лично удостовериться в её поправке. Однако такая вокруг него царила аура отчуждения и холодности, что Анну пробирало от этого. Мыслями он был где-то далеко, и Анна не могла отделаться от мысли, что, навещая её, он выполняет какой-то одному ему известный долг. Позднее она начала вставать и ходить по замку, и с этого дня они — Анна, Маргарет, Марко и Эймонд — собирались за столом каждый ужин. Кристон Коль время от времени присоединялся к ним. В его присутствии за столом обычно шла лёгкая, наполовину светская беседа, поддерживаемая лишь Маргарет и им, Эймонд и Анна же молчали, как воду в рот набрав. В отсутствие же Коля эти ужины проходили бы в гробовом безмолвии, если бы не Марко. Поначалу ребенок побаивался Эймонда, ведя себя донельзя тихо, что вполне устраивало его мать. Пока однажды детское терпение не лопнуло, и любопытство не прорвалось наружу весьма неожиданным вопросом. — А что у вас под этой повязкой? После этого вопроса Маргарет поперхнулась яблочным соком и поспешно одернула сына, искренне опасаясь за его здоровье. Эймонд посмотрел на ребенка с таким выражением, словно всерьёз сомневался в его умственных способностях. — Прошу прощения, Ваше Высочество, — забормотала Маргарет. — Марко еще мал и не понимает многого, из того, что говорит. Анна с любопытством ждала реакции Эймонда. Он никогда не любил компанию детей, общение с которыми было для него за семью печатями. Пару мгновений он задумчиво рассматривал Марко, все так же серьезно ожидавшего ответа на свой вопрос (ведь взрослые говорили ему, что невежливо оставлять вопрос неотвеченным), и вопреки её ожиданиям усмехнулся. — За этой повязкой я прячу волшебный глаз, который превращает в камень все, на что я посмотрю. Чистейшим восторгом засветилось лицо ребенка, и не оставалось сомнений, что теперь он не отстанет от Эймонда, пока тот не покажет ему глаз. Анна мысленно вздохнула, все-таки у ее мужа не было никакого опыта общения с детьми. Вот теперь пусть не жалуется, когда Марко будет бегать за ним по пятам, упрашивая снять повязку. — Особенно я люблю превращать в камень мальчиков, которые ко мне пристают с глупыми вопросами, — припечатал Эймонд, закончив свою мысль. После этого разговора Марко воспылал к Эймонду истинно мужским уважением, хотя больше не рисковал надоедать со своей детской непосредственностью, а то ведь и правда в камень превратит. За едой он незаметно, как ему казалось, наблюдал за принцем и старательно копировал его манеру сидеть, есть и говорить. Однажды он даже откопал где-то черный платочек и попытался сотворить из него повязку, чем страшно разозлил свою мать. Что до Маргарет, то она восторгов сына не разделяла. Анна замечала, что во время совместных ужинов тётя сидит слишком прямо и старательно не смотрит в сторону Эймонда. Когда тот задавал ей вопрос, что случалось довольно редко, Маргарет отвечала сухо и односложно. Анну Эймонд и вовсе игнорировал, делая вид, что её не существует. Первое время ей с трудом удавалось сдерживать слезы от его открытого пренебрежения, однако вскоре она приняла условия игры. И даже пришла к удивительному выводу: молчаливое презрение и неприязнь чуть лучше переваривается, чем неприкрытая ненависть. Подобно своему малолетнему кузену, она исподтишка наблюдала за Эймондом, с жадностью впитывая каждое его движение. Вот он изящно, как умеет только рожденный во дворце принц, разрезает мясо, вот, не глядя и почти незаметно, с легкой небрежностью постукивает по бокалу пальцем, и юркий чашник тут же наполняет его вином. Вот поджимает губы, вспомнив о чем-то неприятном. Все эти мелочи были ей до боли знакомы, но, боги, как же давно она не имела возможности так постыдно подсматривать за ними. Ей хотелось пересесть поближе, прикоснуться к его руке, почувствовав тепло его кожи, хотелось поймать ускользающий взгляд и утонуть в нем. Но все, что ей оставалось, это стискивать кулаки и ждать. За прошедшее время она много думала об их отношениях, но еще больше о своих чувствах. Она по-прежнему его любила — до сбившегося дыхания, до боли в груди — любила. С осознанием этого пришло облегчение. Она никому ничего не должна. Вот же он перед ней! Нужно было просто сказать ему, как сильно она в нем нуждается, а дальше будь, что будет. Но дни шли, а решимость, покинувшая ее в самый критический миг, не желала возвращаться. Потому она избрала путь выматывания (себя или его?), абсолютно спокойно терпя его отстранённость и убеждая себя, что даже самая крепкая ледяная стена однажды дает трещину. В свою очередь, она решила не брезговать средствами, чтобы эти трещины наносить, даже если это означало сознательно лезть в глотку дракону. — Почему мне нельзя поехать с сиром Кристоном? — этот вопрос Марко задавал своей матери уже не в первый раз, и не дожидаясь ответа, продолжил: — Я уже могу драться деревянным мечом, я хочу быть оружеловцем! — Мы это уже обсуждали, милый, — сдержанно ответила мать, и Анна была уверена, что терпению Маргарет позавидовали бы молчаливые сестры. — Тогда пусть Эймонд меня потренирует. Нож в руке Эймонда так и замер силой дерзости ребенка. Но прежде, чем он что-то ответил, Анна нарочито громко фыркнула. — Марко, боюсь, ты переоцениваешь способности принца Эймонда, как наставника. Я бы посоветовала тебе потренироваться с сиром Остином, — и будто про себя добавила: — Да хоть с медведем-гризли. Эймонд откинулся на спинку стула и, наконец, посмотрел прямо ей в лицо. Тонкая, опасная улыбка растянула его губы. — Мне безмерно льстит твое сравнение, золотко, медведи довольно опасные хищники. Но что-то мне подсказывает, что ты несколько несправедлива. Я наделен поразительной выдержкой и терпением. И ты лучшее тому доказательство. — О твоей выдержке и терпении ходят легенды. Как и о твоём милосердии, — прохладно ответила она. — Если ты говоришь о том экзотическом понятии милосердия, которое тебе внушили с детства, то, слава Семерым, меня оно обошло стороной. Как и твое сомнительное понимание честности. — Обо мне, по крайней мере, не ходят слухи, от которых маленьким детям после снятся кошмары, — парировала она. — А ты эти слухи, не сомневаюсь, самоотверженно поддерживаешь, — хмыкнул он. — Уверен, на правах жены, ты ещё и добавляешь от себя. Я даже немного растерян, как же твоя благородная, справедливая натура до сих пор не треснула от тяжести такого бремени — жены медведя-гризли. — У меня было достаточно времени свыкнуться с этим бременем. Эймонд стиснул челюсть. Было видно, что он еще много чего мог сказать на эту тему, уж чего-чего, а запаса колючего сарказма у него всегда было в переизбытке. Но то ли он не желал тратить на нее свое драгоценное время, то ли ее слова задели его сильнее обычного, однако он криво и зло улыбнулся. — Надеюсь, свое время в Пентосе ты потратишь с большей пользой, — процедил он и, резко поднявшись, покинул комнату. Маргарет сочувственно посмотрела на Анну, но вопреки её мыслям, внутри Анны загоралось ликование. Они поссорились, но впервые за две недели она безраздельно завладела его вниманием. Ей удалось разбить эту глыбу льда, вынудив его проявить истинные эмоции. И пусть это были злость и раздражение, она была рада и этому. Ибо огонь больше подходил ему, чем лёд. С того дня Анна больше не хранила молчание на ужинах, ведя неторопливые беседы с Маргарет и Кристоном Колем, всячески привлекая к себе его внимание. И ей это удавалось. Волей не волей, Эймонду приходилось отвечать на её выпады, косвенно относившиеся к нему. В итоге совместные ужины превращались в эдакую тренировочную площадку, на которой они соревновались в язвительности и сарказме. Маргарет укоризненно на них поглядывала, а Коль, судя по виду, получал от этих пикировок искреннее удовольствие. О Пентосе больше речь не заходила. Кроме одного единственного раза, когда Эймонду принесли срочное письмо оттуда. Прежде чем он успел его развернуть, Анна разглядела на нем сургучную печать Мопатис. С замиранием сердца она следила за его выражением лица. За тем, как он сначала удивлённо вскинул брови, а после на его лице расцвела внезапная торжествующая улыбка, которую редко можно было на нем видеть. Он тут же спрятал письмо, ни словом не обмолвившись о его содержимом, но Анна отчего-то была убеждена, что это связано с её отъездом. После ужина Анна и Маргарет обычно собирались в своих комнатах и подолгу беседовали. Эти ночные беседы были для Анны словно глоток свежего воздуха. А утром начиналась прежняя рутина. Алис Риверс навещала Анну через день, проверяя ее повязку и, уходя, оставляла очередной пузырек лекарства. Анна, в отличии от Маргарет, с первого дня интуитивно невзлюбившей женщину, не испытывала к той неприязни. Алис казалась открытой и веселой, однако Анна чувствовала, что женщина эта полна загадок. И однажды она решила приоткрыть эту завесу тайны. На следующий день после неудачного вечернего разговора с Эймондом Алис по обыкновению пришла к Анне, и пока она осматривала её рану, Анна рассматривала её. — Что ж, Ваше Высочество, — выпрямилась Алис, сняв повязку, — могу сказать, что вы полностью поправились. Больше эта рана вас не потревожит, повязка также больше не нужна. Останется шрам, но с этим я, увы, бессильна. Она вытерла руки полотенцем и принялась складывать мази на поднос. Анна села на край кровати и начала застегивать тесемки на ночной сорочке. Помимо них в спальне не было никого. — Я перед вами в неоплатном долгу, Алис, — произнесла Анна. — О, не стоит, Ваше Высочество, долгов неуплаченных за вами нет, — хитровато улыбнулась Алис, и по неясной причине улыбка эта показалась Анне двусмысленной. — Служанки всякое о вас рассказывают, Алис, — заговорила она. — Я несколько теряюсь в догадках. — И что же они говорят? — без особого интереса спросила та. — Кто-то утверждает, что вы дочь покойного лорда Лионеля Стронга, другие говорят, что вы старше него самого. Одни заявляют, что вы ведьма, выносившая множество бастардов, другие — что вы пьете кровь девственниц, чтобы сохранять вечную молодость. Анна понимала, что тема эта была щекотливая и, вероятно, даже неприятная для Алис. Анна Бриклэйер проявила бы деликатность и не стала бы начинать подобный разговор вовсе. Анна Таргариен умела задавать неловкие вопросы, чтобы утолить свое любопытство, ибо осознавала за собой право их задавать. — И чему из всего этого вы поверили? — Алис чуть склонила голову набок. — Ничему, кроме того, что вы бастард, — ответила Анна, вставая и подходя к столу. — Но мне хотелось бы услышать вашу историю от вас самой. Уверена, это весьма любопытный рассказ. Алис хмыкнула себе под нос. Вальяжно усевшись на кушетку, прежде чем заговорить, она смерила Анну надменным взглядом. — Я расскажу вам, Ваше Высочество, ну а верить мне или нет — решать вам, — улыбнулась она, а Анна вся подобралась, приготовляясь слушать. — Я родилась ровно тридцать три года назад в небольшой коморке этого замка. Моя мать была обычной прачкой, служившей в замке. Она была необразованна, не блистала умом, зато блистала красотой, такой необычной, что многие мужчины желали владеть ею. Возжелал ее и кто-то из Стронгов. Не спрашивайте меня, который — я не знаю, до приезда вашего мужа здесь было много Стронгов. Знаю лишь, что он был немолод, но добр к ней. Настолько добр, что сделал её своей любовницей, навсегда отрезав путь к благочестивой и достойной жизни, а когда спустя девять месяцев она скончалась от родильной горячки, он оставил меня во дворце и позволил учиться грамоте. Алис задумчиво уставилась в окно, словно видела за ним свое, без сомнения, невеселое детство. — Я плохо помню те годы, — проговорила она, и Анна почувствовала в ее голосе фальшь, — однако, когда мне еще не было и тринадцати, мимо этих земель проезжала одна красная жрица. Она путешествовала по Вестеросу, ища последователей. Видимо во мне она увидела то, что искала, потому что она сразу же предложила мне отправиться с ней, обещав научить меня тайным знаниям и искусству служения Владыке Света. Тайные знания, дающие могущество и власть — разве может быть нечто более притягательное. И вот уже через три дня я оставила Харренхолл, как мне думалось, навсегда. Пять лет я следовала за ней повсюду, училась говорить с Владыкой Света, училась различать ядовитую коллизию от лекарственного шиповника, училась соблазнять мужчин… Но, когда пришло время мне надеть красное одеяние и стать одной из жриц, я отказалась. — Почему? — прошептала Анна, видя, что женщина умолкла. Её впечатлил рассказ этой женщины, сорвавшей с себя оковы общества и выбравшей свободу. — Почему? — усмехнулась Алис, неприятно так усмехнулась. — Да потому что я вовсе не горела желанием всю жизнь бегать по Семи Королевствам и склонять глупцов и недостойных на сторону Владыки. Получив нужные мне знания, я собиралась вернуться в свой дом. Жрица, обучившая меня, посчитала это предательством и попыталась убить меня во сне, за что поплатилась жизнью сама. Алис мечтательно прикрыла глаза, вспоминая, очевидно, момент убийства жрицы, и это выглядело настолько пугающе ненормально, что у Анны волосы встали дыбом. — О, поверь, моя принцесса, она заслуживала смерть, — тихо произнесла Алис, заметив выражение лица Анны. — Эта ведьма творила такое, от чего твое нежное сердечко содрогнулось бы от ужаса. Возвращение с того света усопших лишь детские шалости, по сравнению с её обычными делами. — Я понимаю, — промолвила Анна, хотя совершенно не понимала, как и не поверила в слова про возвращение с того света. — Что же было после? — После я благополучно вернулась в Харренхолл. И тут обнаружила, что местные меня почти забыли, будто и не было здесь никогда девочки по имени Алис, — в голосе женщины появилась желчь. — На меня взирали, как на незнакомку или блудную дочь, которую уже никто и не ждал. Кое-кто из стариков даже подумал, что это моя мать вернулась с того света — отсюда и слухи о моем неопределенном возрасте и вечной молодости. К счастью, нашлись среди господ те, у кого память была длиннее прочих, да и похотливости у них было хоть отбавляй, так что договориться с ними не составляло труда. Словом, мне позволили здесь остаться. Анне стало противно, когда она поняла, каким образом эта женщина привыкла добиваться своих целей. А еще стало не по себе от мысли, что Эймонд провел с этой жгучей и совершенно бесстыжей красавицей столько времени в одном замке. — И с тех пор ты живешь здесь? — подытожила она. — О, да. Я занимаюсь тем, что мне нравится, и иногда, когда мне скучно, помогаю обитателям этой крепости. А они платят мне тем, что раздувают слухи о моих колдовских прегрешениях. Ну, и деньгами, само собой. Анна внимательно разглядывала Алис. После рассказа женщины у неё не осталось сомнений, что та многого не договаривает. Познания Алис в области врачевания были куда обширнее, чем у обычных мейстеров и, не исключено было, что включали они и колдовство. А там, где есть колдовство, есть место не только для лечения болезней, но и для наведения порчи, сглазов, отравления и многого другого, чем обычно промышляют ведьмы. — Думаю, не ошибусь, если предположу, что под помощью ты подразумеваешь не только лечение недугов? — Ты догадлива, юная принцесса, — широко улыбнулась Алис. Анна никак не отреагировала на вольное обращение женщины, решив, что осадить её она еще успеет. Сейчас же, был вопрос, который волновал ее куда больше. — Когда мой муж прибыл сюда, я слышала, он перебил всех Стронгов, — Анна не сводила с ведьмы глаз. — И лишь тебе была дарована жизнь. Почему? — Может, потому что я не Стронг, а Риверс? — Сомневаюсь, что причина в этом. — Хмм. Алис чуть откинулась назад, оперевшись рукой о кушетку позади. Чуть опустив веки, она изучала Анну, так же, как и та ее. И тут случилось то, что обычно происходит, когда друг на друга смотрят женщины, связанные одним мужчиной. Женщины не меняются. Века могут сменять друг друга, но женщины не потеряют способность распознавать соперниц даже среди сотен других представительниц своего пола. И для этого им достаточно лишь внимательно посмотреть другой в глаза и задать мысленный вопрос. Этот вопрос будет услышан с противоположной стороны, и ответ на него высветится в глазах. Анну словно окатили ледяной водой. Затаив дыхание, она ждала ответа у ведьмы, хотя больше в нем не нуждалась. — Я сказала принцу, что многое умею: залечивать раны и утешать, отгонять одиночество и тоску. А он, углядев мою полезность, оставил меня при себе. Все это было сказано хладнокровным и вызывающим тоном, от которого у Анны моментально зачесались руки. Она понимала, что должна сохранять достоинство и лицо — ведь она принцесса, она леди, наконец, а не какая-то крестьянка со двора. Все эти мысли, вышколенные ею с детства, пронеслись в голове, но не удержались в ней дольше секунды. Вместо этого красная пелена ярости заслонила все вокруг. Лишь мгновение отделяло Алис Риверс от смерти или покалечивания, ибо рядом с Анной на столе лежали столовые приборы, а в быстроте и молниеносности ведьма уступала ей. Громкий голос Марко, вбежавшего в комнаты и размахивающего деревянным мечом, спас Алис. Улыбнувшись Анне улыбкой, говорившей, что она знала, что только что едва не произошло, Алис покинула комнату. И только после этого Анна задышала так, словно пробежала несколько миль. Анна в ужасе посмотрела на свою дрожавшую руку. Она только что едва не совершила убийство! Но не это несовершенное преступление звучало набатом в ее ушах, а последние слова ведьмы: «… он, углядев мою полезность, оставил меня при себе». *** За пару недель, что войско Простора обосновалось в городе, Тамблтон стал самой гниющей и кровоточащей раной всего Вестероса. Ужасы, творимые там, еще долго пересказывались и порицались потомками. Оставленное без сильного лидера воинство, творило ужасающие по своей жестокости поступки. После того, как в городе не осталось ни одного защитника, почувствовавшие безнаказанность солдаты громили и грабили торговые лавки, забирая оттуда все, что приглянется. Если кто-то пробовал оказывать им сопротивление, его жестоко избивали. Они выламывали двери богатых домов и требовали хозяев отдать им все золото, что у них было. Перепуганные хозяева отдавали все золото, но прятали своих женщин… Самым опасным местом для женщин стал именно Тамблтон. Их насиловали в собственных домах, на глазах у детей и мужей, кого-то, взвалив на плечи, забирали, как трофей. Дошло до того, что солдаты начали предаваться животной похоти прямо на улицах, совершенно не стесняясь проходящих мимо людей. А те, низко опустив головы, спешили уйти подальше от отвратительного зрелища и голоса собственной совести. Крики и мольба стали привычными слуху звуками в Тамблтоне. Вскоре, однако, крики стали тише — женщины больше не взывали о помощи, которая не приходила. Истерзанных женщин они после бросали прямо на улице, словно сломанную игрушку. Солдаты могли запросто убить неугодного на улице. Там или тут можно было наткнуться на бездвижное тело, к которому никто не решался приблизиться. Через две недели улицы Тамблтона опустели. Люди прятались в домах, стараясь без лишней необходимости не высовываться на улицу. Храбрости солдатам придавало еще и то, что двое из трех драконьев наездников полностью разделяли их развлечения, нисколько от них не отставая. Армия зеленых расположилась в шатрах внутри крепости и никак не могла определиться с тем, кто же ими командует. Дейрон назначил Ульфа Белого лордом Горького Моста, однако того это не устроило — он желал Хайгарден. Хью, так и вовсе возомнив себя спасителем начал говорить, что более достоин Железного трона, чем принцы, не сумевшие за год победить в войне. Лордов Простора и Дейрона оскорбляла подобная наглость, но поделать ничего не могли — сила была на стороне бастардов. Несколько раз их собрания уже выливались в открытые оскорбления и угрозы. Пока зелёные делили шкуру неубитого медведя, Рейнира послала войско с семь тысяч человек, чтобы отвоевать Тамблтон. Как именно это войско должно было победить трех крупных драконов, никому не было ясно, в том числе и Ройсу Касвеллу, которого отправили возглавлять эту самоубийственную миссию. Ройс Касвелл стоял в темноте деревьев и взирал на город, укутанный ночью. Его солдаты, кроме дежурных, отдыхали в палатках. Ройс был мрачен. Это битва должна была стать его последней, ибо он не сомневался в том, что он, как и все собравшиеся тут люди завтра умрут. Только вот черта с два он дёшево продаст свою жизнь. — Милорд, — рядом раздался голос оруженосца, — к лагерю приблизился неизвестный, который отказывается показывать лицо и хочет поговорить с вами. Ройс удивлённо обернулся в его сторону. — Мы не ждём гостей. Кто он такой, что ставит подобные требования, — разозлился обычно всегда невозмутимый Касвелл. — Прошу прощения, милорд, если хотите, мы арестуем его и приведём к вам, — залепетал оруженосец. — Идиот, — пробормотал под нос Ройс. — Ладно. Просто приведи его сюда. Незадачливый оруженосец торопливо поклонился и побежал в ту сторону, откуда пришёл. Спустя пять минут он вернулся вместе с мужчиной, облаченным в длинный тёмный плащ. Капюшон скрывал лицо прибывшего. — Кто ты такой? — громко спросил Ройс. — Уже не узнаешь старых друзей, Ройс? Святые Семеро, стоит умереть, как тебя уже перестают признавать, — раздалось из-под капюшона. Ройсу показалось, что он ослышался. Этот голос… — Не может быть, — прошептал он. Незнакомец рассмеялся и одним движением скинул с головы капюшон, явив улыбающееся лицо. — Джейс! — воскликнул Ройс и шагнул вперёд. — Ты же умер? Так они сказали… — Будь я мёртв, разве смог бы ты меня обнять? — широко улыбнулся Джейс, раскинув руки. Он был бородат, как если бы не брился месяц, но это точно был он! Касвелл знал Джейса как облупленного, эта его мягкая улыбка, эта привычка трясти головой, чтобы откинуть лезущие в глаза волосы. Не дожидаясь второго приглашения, Ройс крепко обнял старого друга. — Осторожно, задушишь, — засмеялся Веларион, хотя сам, обнимал друга не менее крепко. — Ты обязан рассказать мне, как случилось, что ты выжил! Погоди, пройдём в палатку. Вместе они прошли в палатку Ройса, тот приказал принести еды и вина. Пока Джейс с наслаждением вгрызался в мясо, весть о том, что принц Джекейрис жив, пронеслась по всему лагерю. Лорды и рыцари один за другим приходили выразить наследному принцу свое почтение и радость за его чудесное возвращение. Джекейрис скромно благодарил всех, на все вопросы шутливо отвечая лишь, что ещё не один дракон не утонул в воде, и он не собирался быть первым. Оставшись, наконец, наедине с другом детства, Джейс поведал ему историю своего «воскрешения». Оказалось, что в тот момент, когда град стрел полетел на них, Вермакс ловко повернулся набок, прикрывая спину с сидевшим на ней Джекейрисом и одновременно подняв столб воды. А потом очень быстро нырнул в воду и за пару минут проплыл под водой приличное расстояние. Все это время Джейс, привязанный к седлу, задерживал дыхание. Якорь, распоровший дракону бок, прочно застрял в его теле, однако верёвка оказалась не столь крепкой и порвалась. Когда они вынырнули, флот Триархии был уже далеко. В темноте, да и в пылу битвы никто не заметил дракона, взлетевшего в небо. Вермакс проявил чудеса выносливости и живучести, сумев долететь до берега. Но уже там силы покинули его. Джейс хмуро поведал Ройсу, что Вермакс чудом выжил. И хотя жизненно важные органы не были повреждены, рана на его теле была столь глубока, что несколько недель он не мог взлетать. Не без гордости он сообщил, что ещё на Драконьем Камне просил драконоблюстителей обучить его азам лечения драконов на подобный случай. Джейс самостоятельно ухаживал за раненым драконом, отыскивал целебные травы и делал из них примочки на рану. На вопрос как он выживал сам в лесу, он легкомысленно отмахнулся со словами, что ещё не разучился охотиться на кроликов. — Пока Вермакс поправлялся, я иногда делал небольшие вылазки в ближайшие деревни. Я так оброс, что никто и не подумал заподозрить во мне принца, принимая за нищего. Там я узнал про случившееся в Тамблтоне. Слухи о бесчинствах, учиненных здесь, дошли даже до самых отдалённых мест. Тогда я и решил, что пора вступать в игру. Вермакс достаточно поправился и мы прилетели сюда, — закончил он свой рассказ. — Ты вовремя, приятель, — мрачно произнёс Касвелл. — Ты знаешь, я безмерно уважаю Её Величество и готов отдать жизнь за неё… Но, как мне кажется, она потеряла контроль над ситуацией. Посмотри, она послала нас сюда отвоевывать город, который стерегут три дракона! Джейс хмуро уставился в стол. Уж если Касвелл осмелился так открыто критиковать решения его матери, значит дела совсем плохи. За то время, что он провел, скрываясь, до него доносился шепот недовольства людей, что жили на много миль вдали от столицы. Растущие налоги, угроза голода, самовольство солдат, которых, казалось, никто не контролировал… Это было эхо куда более опасного пламени, грозившего однажды перерасти в неконтролируемый пожар. Джейсу было сложно это признать, но его мать совершала ошибки за ошибками и почти потеряла нити от контроля из рук. Он собственными глазами видел беспредел, что творили солдаты в провинциях. Если средоточием зверств зеленых был Тамблтон — этот эпицентр зеленой ярости и беспощадности, то жестокость черных, словно масло, была равномерно размазана по всем землям Вестероса, где ступала нога солдат-победителей Рейниры. — Я многого не знаю, Ройс, и мне нужно, чтобы ты посвятил меня в происходящее, — Веларион серьёзно посмотрел на друга. — А после мы решим, как нам с семитысячным войском и одним драконом победить тринадцать тысяч врагов и трех драконов.