Дом Дракона. Оковы

Если бы кто-нибудь однажды сказал Эйгону, что его любимым занятием будет не пьянство на Блошином Конце, не блуд на Шелковой улице, не игра в карты с неприлично высокими ставками, а обычная рыбалка, он бы поднял этого человека на смех. Или на пики. И тем не менее, вот он, Эйгон Таргариен, второй своего имени, сидит в лодке и как ни в чем не бывало рыбачит. В стоявших около его ног двух ведерках уже плавало по три-четыре рыбы, и Эйгон считал это неплохим уловом за день. Одну рыбу они оставят себе, а остальные продадут, а на вырученные деньги купят другой еды. И все же Эйгон не торопился возвращаться, наслаждаясь одиночеством. Правое бедро привычно заныло, предвещая скорый дождь, а может и вовсе ливень, и Эйгон, по-старчески заскрипев, вытянул ногу вперед. Старые раны его почти не тревожили, разве что сломанное бедро давало о себе знать, когда он подолгу стоял на ногах или, как сегодня, перед дождем. Да еще левая несуществующая рука издевалась над ним фантомными болями, порой даже пробуждавшими ото сна. А еще ему пришлось смириться и свыкнуться с мыслью, что его легкая хромота, первое время казавшаяся временной, отныне останется с ним до конца его дней. В остальном Эйгон чувствовал себя как никогда хорошо. И трезво. Откинувшись на бортик лодки, он подставил лицо теплому солнцу, которое в этих краях не часто баловало их своим присутствием. Вдалеке, на востоке виднелись тяжелые, грозовые облака, что судя по направлению и силе ветра, должны были добраться до берегов острова уже к завтрашнему утру. После шторма обычно еще пару дней, пока море окончательно не успокаивалось, вся рыба уплывала подальше от берега, да поглубже от поверхности, и об улове можно было не мечтать. Потому Эйгон решил попытать рыбацкое счастье еще некоторое время. Ещё бы сюда одну из тех книг, что ему читала Анна, подумалось ему. Однако Эйгон и так не жаловался на жизнь. За последние месяцы он привык каждый день выходить в море и рыбачить. По сути, это был единственный способ добычи пропитания, в котором он преуспел. Охотиться с одной рукой, как и рубить дрова, оказалось довольно-таки затруднительно. Посему очень скоро они с Уотерсом разделили обязанности. Он рыбачил, а Уотерс охотился, время от времени изображая из себя дровосека. Но лучших результатов добилась, пожалуй, Эшара, в которой открылся неожиданный талант. Она начала создавать удивительной красоты шали, от которых юные девицы бывали в восторге. Началось все с того, что эта модница как-то, заметив дырку в своей накидке, решила вместо обычной заплатки украсить ее мудреным узором в традиционном дорнийском стиле. Когда она, надев её, пошла в ближайшую деревню продавать рыбу, молоденькие крестьянки пришли в неописуемый восторг и упросили ее украсить похожей вышивкой и их скромные туалеты. Эшара забирала домой их тускло-унылые старые платки и шали и возвращала настоящие произведения искусств. Так девицы вместо старых, выцветших вещиц приобретали новые наряды с уникальными узорами. Желающих приобрести у Лулу шаль, платок, а после и платье с узором оказалось так много, что от покупательниц вскоре отбоя не было. Причём, по мнению Эйгона, с каждым разом её рисунки становились все вычурнее и замысловатее. Но покуда прибыль они приносили недурную, он и Уотерс снисходительно отмалчивались. Вспомнив об Эшаре, Эйгон расплылся в самой что ни есть глупой улыбке. Ещё пару часов, и он вернётся домой, чтобы с превеликим удовольствием наблюдать на её лице восхищение его уловом. А ведь поначалу она не верила, что у него хватит терпения на это занятие. Наблюдая за редкими облаками, Эйгон расслабленно позволил своим мыслям неудержимым потоком устремиться к девушке. Вот уже десять месяцев, как они жили под одной крышей — она, он и Уотерс. Но последний не в счёт. Первое время дорнийка его ужасно раздражала. Причём абсолютно всем: бьющей через край энергией, своенравным и вспыльчивым характером, дерзостью и упрямством, а также полным игнорированием той немаловажной детали, что он её король, как никак. А ещё она была просто вопиюще невежественна. Нет, она умела читать и писать, неплохо разбиралась в вопросах этикета и даже знала некоторые азы истории. Но в остальном она была безнадёжна. Рядом с ней Эйгон казался самому себе великим мейстером, когда с наслаждением посвящал её в доступные ему (то есть довольно поверхностные) дебри науки и искусства. Эйгон открыто поражался тому, как Анна терпела эту невоспитанную девицу столько времени, на что Эшара хмыкала и флегматично отмечала, что у той и выбора особо не было. Что бы это не значило. Эйгон приходил в священный ужас от одной мысли, что это девчонка, у которой руки явно росли не из того места, прислуживала у них во дворце. Просто чудо, что в Красном Замке ни разу не вспыхнул пожар или ещё чего похуже! Но время шло, и она стала немного терпимее. После он начал находить её вполне забавной, с ней было весело и легко, не было нужды кем-то притворяться. Вскоре её общество стало необходимым как… ветер морю. Это странное сравнение пришло ему в голову однажды, и Эйгон решил, что оно наилучшим образом характеризует девушку. Дорнийка словно была ветром, непокорным, своевольным, но таким приятным, приносящим прохладу даже в самую знойную жару. Ветром, без которого одинокое море лишилось бы своих волн. Что до внешности, сначала она казалась ему непривлекательной. Чёрные, кудрявые волосы, которые от влажного морского воздуха становились только ещё более непослушными, смуглая кожа, нос с небольшой горбинкой, худощавая, невысокая (не зря он назвал её мартышкой), словом неказистая. Но потом он обнаружил, что у неё очень выразительные глаза. Большие, темно-карие, которые в гневе становятся почти чёрными — в них можно было навсегда потеряться. Наблюдая за ней, он заметил в её движениях небрежную грацию танцовщицы, в каждом движении была своеобразная изысканность, а в гордой осанке, расправленных плечах и взгляде истинной дорнийки читалась независимость. И однажды он пришел к опасному выводу, что Эшара очень даже хороша собой. За мыслями о девушке он не заметил, как задремал. Проснулся лишь когда солнце начало клониться к закату. Поняв, что он безбожно опоздал, Эйгон собрал свои удочки и начал грести к берегу. С одной кистью это было несколько проблематично, потому медленно. К тому времени, как он доплыл до берега, солнце почти село. Уже подплывая, он заметил маячившую на берегу фигуру, которая не могла устоять на месте, постоянно перемещаясь. Улыбнувшись, Эйгон активнее заработал веслом. — Ваше Величество, вас не учили таким вещам, как ответственность? Мы чуть с ума не сошли, когда вы не вернулись! — негодующе запричитала дорнийка, не успел он доплыть до берега. Возмущению Эшары не было предела, но её беспокойство чрезвычайно льстило его самолюбию. Продолжая улыбаться, Эйгон спрыгнул с лодки и начал тянуть её к берегу. — Я уже решила, что вас похитили или сожрало морское чудовище! — И что бы ты сделала, если бы меня сожрало чудовище? — спросил Эйгон, привязывая лодку. — Вздохнула бы с облегчением! Эйгон рассмеялся. — Признайся, мартышка, — проговорил он, не без труда выпрямляясь, — ты бы расстроилась. Такой красавец, и сгинул в кишках какого-то чудища! Хотя, уверен, у него случилось бы несварение. — Вы безнадёжны. Вы хоть о чем-то можете говорить серьёзно? Девчонка выглядела ужасно сердитой, тонкие брови сошлись на переносице, ни дать, ни взять, капризный, обиженный ребенок, не получивший обещанный подарок. Эйгон залюбовался ею. Её длинные, распущенные волосы пышными волнами развевались на ветру, делая ее фигуру особенно хрупкой, и он, не сдержавшись, протянул руку и заправил один локон ей за ухо. От неожиданности девушка растерялась. — Почему вы так на меня смотрите? — в её голосе послышались нотки совершенно не присущей ей стеснительности. Эйгон выдохнул и быстро убрал руку. Нужно было спасать положение, иначе она догадается о том, о чем догадываться не должна. — Не злись. Зато у меня потрясающий улов. У Уотерса от зависти челюсть упадёт, когда он увидит, — Эйгон чуть улыбнулся. — Идём домой. Идём домой. Два простых слова, но при них в его животе разливалось тепло, позабытое в далеком детстве. Дорнийка, все еще недовольная, кивнула, и, взяв каждый по ведерку, они пошли к дому — Эшара легкой и пружинящей походкой, Эйгон, прихрамывая следом. Шли молча, но это нисколько их не смущало. За последние месяцы Эйгон стал молчалив и необщителен, нередко на него нападало мрачное и угрюмое настроение, и в такие моменты, Эшара и Уотерс его не трогали, понимая, что ему нужно переболеть в одиночестве. Однако молчание рядом с Эшарой всегда звучало самой естественной вещью на свете. Они почти добрались до своей лачуги, как вдруг девушка указала пальцем в сторону моря. — Взгляните, что это? Присмотревшись, Эйгон увидел маленькую чёрную точку, приближавшуюся к ним, но в сгустившихся сумерках сложно было что-то различить. Точка начала увеличиваться в размерах, приобретая по-прежнему нечёткие очертания. И лишь когда она приблизилась на пару сотен метров, они поняли, что это дракон, который по неизвестной причине летел прямо над поверхностью воды. Эшара вскрикнула, а Эйгон, не отдавая себе отчёта в том, что делает, дёрнул её к себе за спину, бросив ведерко. Дракон их заметил и теперь летел прямо на них. — Беги, — коротко приказал он, но упрямая дорнийка вцепилась в него руками и никуда бежать не собиралась. Тут Эйгон заметил, что дракон двигался немного необычно. Правым крылом он взмахивал чаще, чем левым, да и летал с явным трудом. Прищурившись, Эйгон изумленно вскрикнул. Это был Солнечный огонь! Не долетев до берега совсем немного, обессиленный ящер неуклюже плюхнулся в воду. На крик и шум из хижины выбежал Уотерс с мечом наперевес, да так и застыл на месте. Опустив руку Эшары, Эйгон медленно, под испуганные протесты девушки, подошёл к своему дракону, ступая по колено в воде. Солнечный огонь непрерывно следил за каждым его шагом, и Эйгон не был уверен, что тот его узнает. Когда между ними оставался один метр, Эйгон неторопливо вскинул руку, чтобы коснуться чешуйчатой морды. Ящер предупреждающе оскалился, утробно зарычав. Эшара испуганно взмолилась ему, прося отойти, но Эйгон просто не мог отступить перед собственным драконом. — Âersīs ârodzh khōmungō dellâ — произнёс он успокаивающим голосом. Солнечный огонь прислушался к знакомому голосу, вглядываясь в него. Эйгону было очевидно, что дракон сильно одичал и был опасен даже для него. Особенно для него. — Rhūla de Aegon, — повторил наездник. — Kesus mnōgtho ydrasse lizde. В огромных глазах дракона он видел свое отражение и узнавание. Солнечный огонь фыркнул. Эйгон дотянулся до него и ласково провел рукой по жесткой морде, ощущая бешеное биение своего сердца и едва уловимое тепло под пальцами. Переведя взгляд на его крыло, он понял, почему Солнечный огонь так странно летал: половина его крыла отсутствовала, а то, что осталось, срослось под неправильным, странным углом. Потому он так долго сюда добирался. Эйгон прижался лицом к жёсткому телу, сглатывая ком в горле. Его великолепный красавец, его лучший друг, понимавший его без слов… Что же они с тобой сделали? Что мы с тобой сделали?.. Через сколько бедствий тебе пришлось пройти… Но ты все же долетел сюда за мной. Эйгон зажмурился, чувствуя, как глаза жгут слезы. Руки сами по себе сжались в кулаки. Солнечный огонь, безошибочно считывая его эмоции, слегка прикрыл глаза, издав тихий рык. — Tâero gnōtty ydrâzdoo mùerio hendzōnna sjidegri lâenūbi. İlviz trendând obâdand. Солнечный огонь согласно зарычал и чуть резко дёрнул огромной головой, едва не сбив его с ног. Все же он отвык от близости человека. Со стороны это, должно быть, выглядело пугающе, и боковым зрением Эйгон увидел, как Эшара дёрнулась к ним, что-то воскликнув. — Нет! — резко крикнул он и тут же, заметив, как Солнечный Огонь повернулся к девушке, добавил спокойнее, чтобы не встревожить наполовину одичавшего дракона: — Не подходи, Эшара. Он может быть опасен для тебя. Эшара послушно остановилась. Эйгон не шутил. Дракон всегда потенциально опасен для чужаков. Голодный дракон опасен вдвойне. А голодный дракон, много месяцев проведший вдали от хозяина, опасен во сто крат больше. Поглаживая шею дракона, Эйгон размышлял о том, что пришло его время вступить в игру. После стольких месяцев бессильной злости и унизительного ощущения собственной беспомощности боги впервые за долгое время решили проявить к нему благосклонность. Возможно, им стало скучно, он не знал. Но одно ему было предельно ясно: пришло время выпустить терзавший его гнев, обрушив его на врагов. Спустя час, отправив Эшару спать, они с Уотерсом, сидя на маленькой кухоньке, при свете догоравшей свечи решат, что необходимо связаться с людьми в Драконьем Камне и выяснить, кто из них готов переметнуться. Огромный огнедышащий зверь должен будет послужить им хорошей мотивацией для этого. Спустя сутки они выяснят, что в замке есть несколько человек, все ещё считавших его своим королём или предпочитавших не быть сожженными заживо. А спустя три дня в Драконьем Камне произойдёт бунт, все люди Рейниры будут перебиты, и Эйгон вместе с Солнечным Огнём торжественно вступят на территорию замка. Так, пока Рейнира в Королевской Гавани со своими советниками боролась с волной нараставшего недовольства, грозившего ей мятежом, пока в Тамблтоне зелёные воины Простора превращались из людей в диких зверей, пока Эймонд ждал своего дядю в Харренхолле для смертельного боя, Эйгон Второй захватил замок и остров своих предков. *** Яркий свет пробивался сквозь смеженные веки, пробуждая ото сна. Анна, не открывая глаз, перевернулась на другой бок, спасаясь от вездесущих солнечных лучей. Она проснулась несколько минут назад, но упрямо продолжала хвататься за обрывки ускользающего сна. Самым забавным было то, что она уже не могла вспомнить, что ей снилось, но это было что-то светлое и уютное, к чему хотелось возвращаться. Обняв в своей любимой привычке краешек одеяла, она чуть приоткрыла глаза. Серые стены, черный платяной шкаф, совсем не такой, как в ее комнате. Она была одна, Эймонда рядом не было — его присутствие она почувствовала бы даже с закрытыми глазами. Лежа в постели, она медленно вспоминала подробности прошлой ночи. Она помнила, как отдавалась ему прямо на столе, как в какой-то момент он перенес ее, утомленную и сытую, на кровать. Только вот сам он далеко не был сыт, его мучал голод… И безумие продолжалось, нежности не было места между ними. Они испивали друг друга, как одержимые, одновременно стремясь наверстать долгие месяцы этого голода и наказать друг друга за причиненную боль. Анна была уверена, что на его теле, также, как и на ее, еще долго останутся следы этого взаимного наказания. Анна прислушалась к себе. В мышцах разливалась приятная нега, по которой она истосковалась, и легкая, тянущая боль внизу живота. Вспомнился его вопрос, заданный вчера. «Заявляясь ко мне среди ночи, ты не думала, что этим все и окончится?» Идя вчера сюда, думала ли она об этом? Нет, определенно, нет. Вот только… где-то глубоко, в самых потаенных, темных уголках своей души она жаждала этого, ждала… Желала вновь почувствовать вкус его поцелуев и тепло его объятий. Пусть и лишенных нежности и любви. Анна прикусила губу. Лишенных? Что-то в его горящем, голодном взгляде вчера говорило ей о том, что не все так просто. Он нуждался в ней не меньше, чем она — в нем. Но как он может нуждаться в ней, если в его сердце не осталось ни капли любви к ней? Что это тогда? Зависимость? Одержимость? А что это с ее стороны? Она пришла сюда, преисполненная гнева, а после его бесстыдных отговорок так и вовсе, готова была крушить и убивать. Желательно, кого-то с именем Риверс. Как же она могла отдать себя ему на растерзание сразу после того, как он не стал даже отрицать факт своей неверности? Это не было нормально, это больше походило на помешательство, на временное помутнение рассудка. Ни одна женщина в здравом уме не станет добровольно возлежать с мужем после фактического признания измены! Выходит, Анна больна. Она больна им. Придя к такому неутешительному выводу, Анна с тихим вздохом приподнялась на кровати, одной рукой придерживая одеяло у груди. Она огляделась. Обычная спальня, довольно аскетичная, как он любил. Анна задумалась, а если она ее осмотрит, найдет ли она следы присутствия здесь Алис. Эймонд был очень щепетилен во всем, что касалось его личного пространства и личных вещей. Он бы не потерпел наличия в его комнате вещей любовницы… только если она стала ему дорога. Эта неожиданная мысль пронзила ее новой и непривычной болью, хотя, казалось, в ее сердце не осталось ни одного клочка, не познавшего боль. Но она ошибалась. Анна так привыкла, что в его душе всегда безраздельно царствовала только она, что даже подозрение, что в ней мог поселиться кто-то другой, закралось в ее разум не сразу. Одно дело просто измена, которую можно объяснить слабостью тела, обычной похотью, длительным воздержанием, наконец, и совсем другое, если окажется, что он влюблен в эту женщину. Анне стало страшно, ее рука непроизвольно потянулась к груди, где испуганной, раненой птичкой трепыхалось сердце. Ей почудилось, что огромный камень повис в ее груди, сдавливая легкие и мешая дышать. Может ли быть, что Алис значит для него то же, что и Анна когда-то? Она этого не перенесет! Она точно сойдет с ума. Боги! Что же ей делать? Умиротворение, расплывавшееся внутри еще полчаса назад, бесследно испарилось. От волнения и страха ее даже слегка замутило, к счастью, желудок ее был пуст со вчерашнего вечера. Нужно было уйти к себе, ибо здесь в его спальне она не ощущала себя в достаточной безопасности, чтобы впадать тут в отчаяние. Она огляделась, ее вчерашнее платье было безнадежно испорчено, в чем же она уйдет? Не может же она уйти, укутавшись в простыню! Пока она отчаянно пыталась придумать выход, из кабинета послышался скрип двери, а следом шаги — его шаги! Застыв, Анна смотрела на вход, не осознавая, насколько испуганной и растерянной она в тот момент выглядела. Эймонд вошел в спальню, держа в руке довольно большой сверток. Замерев у двери, он с минуту изучал ее лицо, а потом странное, горькое выражение разочарования промелькнуло на его лице. Анна не успела расшифровать этот взгляд, потому что он тут же натянул ненавистную ей маску холода и отчуждения. Чем он разочарован? Ею? — Предположил, что ты не захочешь гулять голышом по замку, демонстрируя моим гвардейцам свое обнаженное тело, потому принес тебе это, — он швырнул на кровать сверток и отошел к креслу, на котором и развалился. Анна развернула сверток, продолжая прикрываться одеялом. Там была одежда: белье, чулки, лиф и платье. Судя по отсутствию некоторых необходимых деталей и несоответствию других, Эймонд сам собирал вещи. Ему не было нужды этим заниматься: служанки бы разобрались. Анна не имела ни малейшего представления о том, что сподвигло его на подобную предупредительность, но была благодарна ему за это. По крайней мере, от откровенно заинтригованных взглядов с последующими за этим сплетнями местных служанок она была избавлена. Анна испытала легкий намек на облегчение, не способное, впрочем, затмить бурю, все еще бушевавшую в душе после недавнего прозрения. Пробормотав неуверенное «спасибо», она неловко встала с постели и начала одеваться, даже не надеясь на то, что он отвернется. Конечно же, Эймонд не соизволил даже притвориться незаинтересованным. Когда она натянула чулки, он внезапно окликнул ее. Обернувшись, Анна посмотрела на него через плечо. — Подойди, — приказал он. Анна покраснела. Она еще не успела надеть лиф и нижнюю сорочку. Однако его выражение лица недвусмысленно говорило, что терпение его не бесконечно. Прикрыв грудь и живот тонкой тканью сорочки, она неуверенно подошла, не понимая, что он хочет. Когда она встала перед ним, Эймонд подался вперед и резким движением вырвал сорочку из ее рук, вынуждая опустить руки. Анна покраснела еще гуще, он же не собирается снова… Вчерашнее помутнение ее прошло, и образ Алис снова стоял перед глазами. При свете дня его внимание к собственному телу смутило её. Анна, никогда не страдавшая лишним весом, тем не менее обладала приятными глазу формами, хоть и была довольно худой. А рождение Геймона придало её телу притягательную округлость, которая в глубине души нравилась Анне. Но последовавшее за этим путешествие в Перплхилл и связанные с этим волнения и тревоги, её ранение, а затем долгие дни, пока она медленно шла на поправку, с трудом проглатывая очередной кусок еды, казавшейся ей безвкусной и неприглядной, сделали свое дело. Анна сильно похудела, утратив те самые формы, которые, она знала, всегда нравились Эймонду. А еще… Вчера она не чувствовала боли, но догадывалась, что ее тело уже украшали пока ещё слабо заметные, небольшие синяки, а кое-где следы укусов. Точно так же, как оттянув в сторону ворот его дублета, можно было увидеть следы её зубов, а на спине — ногтей. Однако выражение лица Эймонда было далеко от возбужденного, сохраняя предельную сосредоточенность. Его взгляд был прикован к её уже ставшему плоским животу, и только проследив за ним, она поняла, что он смотрел на ее шрам. На его лице заиграли желваки, губы сжались в тонкую полоску. Жесткое, почти лютое выражение проступило на его лице. Подняв руку, он прикоснулся к кривому шраму и осторожно провел по нему большим пальцем. После вчерашней ночи это прикосновение было столь нежным, что по ее телу мгновенно расползлись мурашки. Анна выдохнула. — Больно? — тихо спросил он, не поднимая глаз. — Нет, просто холодно. Эймонд вскинул голову, заглядывая в глаза, и только сейчас заметил ее смущение и залитое краской лицо. Мгновение, и пугающая тень жестокости, окутавшая его, испарилась. Так бывало всегда, когда он злился на кого-то, но стоило ему взглянуть на нее, и гнев его растворялся, а выражение лица неизменно смягчалось. Анна знала об этой власти, которой обладала над ним, вот только то было раньше. Во всяком случае, сейчас Анна не верила, что он расслабился от беспредельной нежности по отношению к ее персоне. В его глазу заиграла хитринка. — Странно, что ты смущаешься передо мной своей наготы, — ухмыльнулся он, вновь откидываясь назад, — после того как вчера так неблагопристойно, и даже не побоюсь сказать, развратно себя вела. А если вспомнить, что ты — моя жена, которая еще и родила от меня ребенка, то я и вовсе теряюсь в догадках, что же могло тебя так смутить. Анна вспыхнула. Как это было на него похоже, напоминать ей о прошедшей ночи в таком свете! Круто развернувшись, она начала торопливо одеваться, слыша за спиной негромкое фырканье. Она потянулась за корсетом, валявшимся на полу со вчерашней ночи. В Королевской Гавани женщины почти не надевали этот элемент гардероба, да и сама Анна, предпочитавшая дерзкую свободу даже в таких мелочах, редко утруждала себя ношением корсета. Но после родов, не желая становиться обладательницей обвисшего живота и памятуя, как мучалась Маргарет после рождения Марко, она все же затянулась потуже в это «орудие пыток». Однако сейчас рядом с ней не оказалось служанок, способных помочь ей. Мысленно чертыхнувшись, Анна попыталась кое-как дотянуться до шнуровки на спине, чтобы хоть как-то закрепить это пыточное недоразумение, думая, что уж после служанки разберутся с этим. Пока она пыхтела, внезапно позади раздался скрип и тихие шаги. Эймонд, подойдя к ней, мягко отвел ее руки и начал сам завязывать тесемки. Анна застыла, не в силах вдохнуть. Есть что-то невероятно интимное и обещающе-обязующее в том, когда мужчина помогает женщине одеться, проведя с ней ночь. — Я хотел спросить еще вчера… Разве тебе уже можно носить корсеты? — его низкий голос раздался у самого уха, обдав горячим дыханием. — Мейстер разрешил несколько дней назад, — прошептала она, тщетно пытаясь унять разбушевавшееся сердце. Он был очень близко. — Ты можешь затянуть потуже, — добавила она, заметив, что он слишком слабо затягивает корсет. Его пальцы на мгновение замерли, а потом он, едва слышно хмыкнув, затянул шнуровку чуть сильнее, но все равно недостаточно. В голове пронеслась шальная мысль, что он таким образом заботится о ней, но Анна поспешила отбросить ее: она слишком часто придумывала что-то, а Эймонд с той же частотой спускал ее на землю. Когда он завязал последний узел, ей почудилось легкое прикосновение, словно тонкие пальцы прочертили дорожку по плечу. Прикосновение было невесомое настолько, что она неуверенно обернулась, но Эймонд уже успел повернуться обратно к креслу. Пока она одевалась в платье, он молча наблюдал за ней, она ощущала на себе его прожигающий взгляд, но не находила в себе сил посмотреть в ответ. Если Эймонда и удивила ее немногословность, то виду он не подал. Конечно, она помнила все, что было вчера ночью, как и все доказательства своей перед ним слабости. Подумать только, прийти к нему с требованием объяснений, а потом позволить делать с ней все, что ему хочется, а самой… Словом, вспоминать о некоторых моментах прошедшей ночи в его присутствии было особенно мучительно стыдно. Теперь он поймет, как много для нее значит. Но было кое-что еще, кое-что намного тяжелее: ее подозрение о его возможных чувствах к Алис. И хотя никаких доказательств тому, прямых или косвенных, у нее не было, но Анна была женщиной. А женщинам не нужны доказательства, когда сами боги наделили их воображением. Анна так страстно желала оказаться в своей комнате, чтобы дать волю душившим ее слезам, что и не пыталась заводить разговор. Тем более ей было страшно вновь заговорить с ним о ведьме и услышать в ответ, что она для него не просто любовница. Однако когда она, неловко пригладив растрепавшиеся волосы, сделала несколько шагов к выходу, изо всех сил стараясь удержать на лице достоинство, он снова ее позвал. И на этот раз его слова заставили ее замереть на месте. — Я вижу ты полностью поправилась, значит, теперь ты уже в состоянии отправиться в путь. Анна так и оцепенела. Она знала, что Эймонд никогда не бросает слов на ветер и не забывает обещаний. Она ждала, когда он заговорит об этом снова, и даже мысленно продумывала, что скажет ему в ответ. Но то, что он вспомнил о желании отослать ее подальше после первой же за столько месяцев близости, выбило ее из колеи. Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, она повернулась к нему. — Ты уже продумал безопасный путь, по которому я поеду сначала в Штормовой Предел, а оттуда в Пентос? — прохладно спросила она, мысленно похвалив себя за твердый тон. — С чего ты взяла, дорогая, что сначала ты поедешь в Штормовой Предел? — поинтересовался он, хотя, судя по тону, совершенно не был удивлен. — С того, что ни одна мать не уедет на другой конец света, пока ее ребенок в опасности, — отрезала она. — Штормовой Предел является самым безопасным местом для нашего сына во всем Вестеросе. И тебе это известно не хуже меня. Она это знала. Как и то, что война может длиться годы, и покуда враги заняты ими, Геймон будет надежно укрыт в Штормовых землях. А пока что все складывалось в их пользу. Но ветер мог перемениться в любой миг, и если война будет проиграна, их сын, как и Джейхейра, окажутся в смертельной опасности. — Пока самым безопасным, — отозвалась Анна холодно. — Но маловероятно, что штормовые стены удержат наших врагов, в случае, если мы проиграем войну. Эймонд усмехнулся, глядя на нее. Он сидел в кресле, закинув одну ногу на другую, так что правая щиколотка покоилась на левом колене. Одна рука лежала на согнутом колене, другая на подлокотнике кресла — вся его поза говорила о контроле над ситуацией. А смотрел он на нее взглядом удава, готового в любой миг сомкнуть свои кольца вокруг нее. — Я смотрю, — проговорил он, чуть растягивая слова, — ты больше не возражаешь против своего отъезда. Отрадно видеть, что прошедшая ночь так благотворно на тебя повлияла. Она сжала кулаки. Нет, она не позволит ему над собой издеваться. Медленно повернувшись к свободному креслу, Анна уселась в него, просто чтобы не стоять перед ним, подобно провинившемуся ученику. Усевшись поудобнее и не забыв убрать мешавшую ей подушку, Анна разгладила невидимые складки на платье. На самом деле такими нехитрыми движениями она выигрывала себе время, но, посмотрев на него и столкнувшись с насмешливым взглядом, она поняла, что ее уловки не остались незамеченными. — Я знаю, что, если ты что-то для себя решил, никакие доводы тебя не переубедят. Не сомневайся, если тебе настолько противно видеть меня, я не буду больше мучить тебя своим присутствием. Полагаю, твоя любовница тоже будет этому несказанно рада. — Анна сделала паузу, подсознательно давая ему время оспорить ее слова, но он молчал, рассматривая ее все с той же непроницаемо-насмешливой миной. — Однако хочу, чтобы ты знал, я не уеду без сына. Куда бы я не поехала, он отправится вместе со мной. Как и Джейхейра, и тетя Маргарет с Марко. Она замолчала, ожидая его реакции. — А если я скажу нет? Вот такой простой вопрос, говорящий о том, что все нити контроля у него в руках. Но Анна была к этому готова. — Ты меня знаешь, Эймонд. Я сбегу и отправлюсь к сыну в одиночку. Я создам тебе столько проблем, что ты тысячу раз пожалеешь о том, что не согласился мне уступить. — Звучит весьма воинственно, — хмыкнул он. — Но не волнуйся, в кои-то веки наши взгляды совпадают. Я тоже считаю, что ребенку будет лучше переждать войну за морем. Открывшая было рот, чтобы возразить, Анна снова его захлопнула. Он изначально собирался отправить ее вместе с Геймоном, а все это время просто испытывал ее терпение. Несносный, невыносимый... С одной стороны ее должен был обрадовать тот факт, что он вовсе не собирается разлучать ее с сыном, с другой… Она не ожидала такой быстрой капитуляции с его стороны. Мысленно она уже готовилась к долгому и тяжелому бою. Но подобная покладистость лишала ее единственной логичной причины сопротивляться своему отъезду. — Кажется, твои аргументы иссякли? — кривовато улыбнулся он, прочитав ее мысли. — Когда ты собираешься меня отослать? — глухо спросила Анна. — На днях, — расплывчато ответил он. Все сдерживаемые эмоции последних дней, недель и месяцев захлестнули ее. Она не могла сказать точно, что стало последней каплей, но чутье подсказывало, что именно его предательство с Алис, прошедшая бурная ночь и, наконец, закравшееся в душу подозрение о его чувствах к ведьме — все это лишило ее последних сил держать лицо. И окончательный, решающий удар, чтобы уж наверняка — новость о том, что она «на днях» уедет и, возможно, больше никогда не вернется. Ведь такое случалось довольно часто: мужья отсылали неугодных жен подальше от себя и годами их не видели. Чувствуя приближающуюся истерику, она вскочила и направилась к двери. Поскорее оказаться у себя в комнате! Поскорее оказаться подальше от него! От этого бесчувственного, жестокого человека. Она слышала, что он позвал ее по имени, но не остановилась. Выйдя в кабинет, она на мгновение сбилась с шага, увидев стол с разворошенной картой на полу и разбросанными вокруг флажками. Он всего лишь воспользовался ею, чтобы утолить свою сиюминутную похоть, и больше ничего. А получив, что хотел, поспешил избавиться от нее. Он подкрался незаметно, или это она ничего не слышала за оглушающим биением мыслей о черепную коробку. Схватив ее чуть выше локтя, он развернул ее к себе. — Отпусти меня! — завопила она. — Я ненавижу тебя! Ненавижу! Анна начала отчаянно колотить его по груди, не замечая бежавших по щекам слез. Эймонд перехватил ее кисти, крепко сжав. — Успокойся, — прорычал он. — Что, черт подери, на тебя нашло? Но Анна не могла успокоиться. Она продолжала вырываться, крича ему что-то несвязное. Наконец, Эймонд счёл за благо отпустить ее, чем надеяться, что она угомонится, пока он к ней прикасается. Как только ее руки оказались на свободе, иррациональное ощущение потерянности охватило ее, она будто падала в пропасть, а он только что разжал пальцы. Отступив от него на пару шагов, она качала головой, продолжая беззвучно плакать. Какая глупость! Ее не смогли сломать Мясник, не смог сломать Сэмвел, и даже ненависть Эймонда. Но его нелюбовь смогла. А Эймонд смотрел на нее и ничего не говорил. Вряд ли он понимал, что с ней происходит, она и сама не понимала. — Ты… ты… Я ненавижу тебя, — всхлипнула она, сморщившись. И тут он ожидаемо разозлился. — О, да неужели?! Спасибо, что напомнила! А то я и забыл! — вскипел он. — Что там у тебя по списку? Ах да, дальше ты должна назвать меня чудовищем и поразиться тому, как тебя угораздило выйти за меня замуж! Я ничего не забыл? Анна продолжала тихо плакать, но ее слезы только сильнее его взбесили. — Как, однако, удобно! Сначала предавать, а потом строить из себя жертву, а из меня чудовище! — выплюнул он. — Вот только, знаешь, ты похожа на преступника, который жалеет не о совершенном преступлении, а о том, что попался! — Что ты об этом можешь знать? — крикнула она. — Ты даже не дал мне шанса что-то тебе объяснить! Тебе просто нравилось меня наказывать, нравилось упиваться ненавистью ко мне и жалостью к себе! — Большего бреда я в жизни не слышал! — фыркнул он, отворачиваясь, а потом снова развернулся к ней, сделав шаг в ее сторону. — Что бы ты мне объяснила, скажи на милость? Как тебе было тяжело меня предавать? Как тебе было жаль меня? Или как ты мучалась кошмарами по ночам? А может, как тебе было нестерпимо выносить мои объятия и притворяться любящей? Что бы это изменило, скажи? ЧТО? — крикнул он ей в лицо, внутри него все клокотало от бешенства, и стоило огромных трудов не прикасаться к ней, не причинять боль. Даже несмотря на свою собственную. Казалось, не только ее выдержка раскрошилась в пыль. Его тоже. Анна качала головой, слезы лились по ее лицу. Это до ужаса напоминало тот день на острове, когда он так же кричал, а она от отчаяния и шока не могла вымолвить и слова. Сейчас она не могла говорить из-за прорвавшейся наружу истерики. Все сдерживаемые эмоции, невыплаканные слезы последних месяцев вырвались наружу, и Анну буквально рвало ими. — Я хочу уйти, — прошептала она дрожащим голосом. — Пожалуйста, дай мне уйти. Она не смотрела на него, потому не увидела гримасу боли, исказившую его лицо. Не дожидаясь его слов, она быстрым шагом выбежала прочь, захлебываясь в рыданиях. *** — Где Эймонд Таргариен? Почему он до сих пор ничего толком не предпринял? Пока мы тут сражаемся, он летает над Речными Землями и запугивает мирных жителей! Разве для этого его назначали регентом короля? Чтобы он носился на своем драконе и сжигал леса и поля?! — брызгал слюной лорд Удрик Корбен, ударяя кулаком по столу. В просторной палатке разместилось несколько десятков мужчин. Дейрон и поддерживающие его лорды и рыцари решали, что им дальше делать. Как ни странно, обсуждение дальнейших действий не продвинулось ни на йоту, ибо до сих пор не было решено, кто поведет войско. Хью Молот и Ульф Белый сидели среди своих сторонников с видом королей, позволявших подданным спорить только потому, что их это развлекает. За прошедшие несколько недель лагерь зеленых разделился на две половины, и большинство поддерживало Дейрона. Но было также меньшинство, состоявшее преимущественно из различного рода авантюристов или вторых и даже третьих сыновей, которым не светили титулы или земли. Это самое меньшинство сплотилось вокруг новоявленных драконьих союзников. В них они видели безмолвное обещание возвеличения. Внутренние раздоры и отсутствие сильного лидера, вкупе с перетягиванием лордами одеяла на себя были причиной, почему войско покойного Ормунда Хайтауэра до сих пор продолжало отсиживаться в Тамблтоне. — Согласен с вами, милорд, — отозвался лорд Джон Рокстон. — Нам неизвестно, ни какие планы у принца-регента и лорда Командующего, ни где сейчас наш король. — Да нет у них никаких планов! — бушевал Корбен. — Эйгон давно сгинул на дне Глотки, а Эймонд, по слухам, развлекается с некой ведьмой из Харренхолла! По палатке пронеслось шушуканье. Слухи — вещь удивительная и необъяснимая. В то время как об истинных планах и действиях Эймонда и Кристона Коля не было известно в Тамблтоне, ибо подобную важную информацию держали в секрете, россказни о его похождениях с Алис Риверс дошли до ушей благородных лордов, по дороге разросшись множеством невероятных подробностей. — Лорд Корбен, — негромкий голос Дейрона прервал разбушевавшегося не на шутку старика, — прошу вас следить за выражениями. Вы говорите о своем принце, о регенте короля и о моем брате. Дейрон был удивительно мягким и кротким юношей, которому больше подошла бы роль правой руки или советника короля, чем командующего войском. Он не привык отдавать приказы и уж тем более осаждать мужчин намного старше него самого. Потому его слова прозвучали мягко и самую малость неуверенно. — Прошу прощения, Ваше Высочество, — тем не менее сбавил обороты лорд Корбен, понимая, что не пристало портить авторитет своего принца на глазах у подданных, — вы правы. Я лишь хотел указать, что мы должны рассчитывать на самих себя и решать, что делать дальше. — Ваше Высочество, — подал голос лорд Анвин Пик, самый разумный и сдержанный из всех, — я считаю, что пришло время направить наше войско на столицу. Говорят, Королевская Гавань сейчас раздирается мелкими и не очень вспышками недовольства. В столице зреет бунт. Лучшего момента для нападения может не быть. Его слова поддержали еще несколько лордов, в числе которых были Джон Рокстон и Роджер Корн. Дейрон задумался. — Вы правы, милорд, мы выступим… Слова Дейрона прервал громкий удар кубка об стол. Хью Молот намеренно привлек к себе всеобщее внимание. — Как вы все тут складно толкуете, господа, — насмешливо протянул он. — Только вот вы совершаете ту же ошибку, что и Рейнира. Переглянувшись, лорды нехотя повернулись к Хью. Большинство присутствующих испытывали к ним своего рода брезгливость. Не за низкое происхождение — многие лорды еще помнили своих предков, поднявшихся из низов за счет своей храбрости — а за предательство и наглость. Но никто из них не осмелился бы осудить Дейрона за принятие их помощи, ведь иначе все они были бы мертвы. — Какую же ошибку мы совершаем? — спокойно спросил Дейрон, ловко маскируя неприязнь за вежливостью. — Вы не спрашиваете мнения тех, от кого зависит ваша победа, — самоуверенно заявил Хью. — Без наших драконов вам не победить Рейниру. Мы — залог вашей победы. Дейрон с колоссальным трудом не дал отвращению проступить на лице. Эти двое умудрялись выводить его из себя одним только присутствием. Заносчивость этих людей, в совокупности с их неограниченным самомнением и откровенной бесцеремонностью, способны были лишить терпения самого миролюбивого человека. — Вы правы, милорды, — сдержанно проговорил он, — нам следовало спросить ваше мнение. Вы согласны с тем, что надо наступать на столицу? — Согласны, — неприятно ухмыльнулся Хью, — но мы не будем в этом участвовать, пока наши требования не будут выполнены. — Какие еще требования? — раздалось со стороны лорда Корбена. — Что он несёт? — И каковы же ваши требования? — перекрикивая остальных, спросил Дейрон. — Ульф хочет Хайгарден и все владения дома Тиреллов. А я желаю железный трон. — Все это было сказано с видом человека, собравшего на руках четыре туза и уверенного в победе. Хью и Ульф и раньше заговаривали об этом, но впервые они ставили открытый ультиматум. Мгновенная тишина разразилась возмущенными криками и оскорблениями. Палатка сразу же наполнилась негодованием десятков лордов и рыцарей, которых оскорбляло одно только подобное предложение. Отдать владения лордов Простора и даровать железный трон каким-то проходимцам, только потому что их бабки спали со всеми подряд! В палатке начали слышаться слова «бастард» и «шлюхи». — Без наших драконов у вас нет шансов! — осклабившись, выкрикнул Ульф, получавший неприкрытое удовольствие от происходящего. — Кто у вас есть? Съехавший с катушек одноглазый и мальчишка! В отличие от своего приятеля, Ульфа отличал тот особый сорт тупости, присущий людям, привыкшим потакать самым низменным из своих пороков. Презрительное спокойствие новых союзников, ошибочно принимаемое им за смирение, безнаказанность собственной аморальности лишили его остатков здравомыслия. Он перешел границу, оскорбив сразу двух Таргариенов. Дейрон медленно поднялся, заставив умолкнуть кричавших лордов. — Я, может, и мальчишка, — тихим, дрожавшим от гнева голосом заговорил он, — однако я рыцарь, заслуживший свое имя собственной доблестью и честью, — помолчав, он добавил четко, чтобы каждое слово отпечаталось в умах двух ублюдков и всех остальных, ставших свидетелями столь нахального требования: — Не знающие, от семени какого Таргариена они произошли, не смеют требовать трон моего отца. Его слова прозвучали подобно свисту валирийского меча, рассекающего воздух за секунду до того, как снести голову. Лорды, до того не подозревавшие о наличии у юного Дейрона, как они выразились бы, яиц, во все глаза смотрели на него, осознавая, что кровь драконья не водица. Ульф, поджал губы, а потом усмехнулся. — Да, ты возомнил о себе невесть что, даже не выиграв ни одной битвы. Забыл, что, если не мы, ты и твои лордишки уже гнили бы в земле. Остынь, мальчик, лучше пойди и найди себе девку, чтобы помогла расслабиться. Правда, не уверен, что мы оставили кому-то товарный вид, — хохотнул он. Ульф был одним из самых рьяных насильников, бесчинствовавших в городе. Его отличала особая жестокость: девушки, которыми он оставался недоволен, отправлялись на корм его дракону. Не сдержавшись, Дейрон схватил кубок, полный вина, и швырнул ему в лицо. Хью вскочил на ноги, следом за ним со своих мест повскакали остальные. Кто-то схватился за меч. Ульф же, непринужденно отряхнувшись, пробормотал: — Такое вино пропало впустую… Пойдемте, лорд Молот, надо дать время нашему юному другу переварить новые реалии. — Малышам надо быть повежливее, когда говорят мужчины, — сквозь зубы, процедил Хью, прожигая Дейрона свирепым взглядом из-под густых бровей. — Похоже отец тебя не часто порол, смотри, как бы я не восполнил этот пробел, — с этими словами оба изменника удалились. За ними вышло человек шесть-семь, поддерживавших их. Этот вечер показал всем, что воды, в которые они угодили, были опаснее, чем казалось на первый взгляд. И сильнее всего это ощущал Дейрон. Самый юный из сыновей короля Визериса, оказавшийся в водовороте чужих амбиций и чужого тщеславия, остро нуждался в добром совете. Однако единственный человек, который мог бы, отбросив свое честолюбие, помочь ему дельным советом, кто мог бы взять на себя бразды правления, так несвоевременно упавшие на его плечи, находился за много миль вдали. И как бы он не спешил в Тамблтон, ему не было суждено туда поспеть. Ибо в ту ночь со стороны западных и южных стен несколько смельчаков пробрались в город и под покровом ночи, убив пьяных стражников, открыли ворота в город, раздираемый междоусобицей и пороком. Прежде чем воины зеленых успели понять, что происходит, враг уже был среди них и рубил их в собственных палатках. За несколько минут началась настоящая неразбериха, солдаты зеленых выскакивали из палаток, пытались седлать лошадей, кричали о нападении, со всех сторон забили колокола. Кто-то пытался пристегнуть ремни с мечами или надеть доспехи — они становились жертвами врагов едва ли не первыми. Верхом на коне скакал руководивший нападением лорд Ройс Касвелл, на скаку рубя только проснувшихся врагов. Но разрушительнее всего были Вермакс и Джекейрис, спустившиеся с небес и сжигавшие палатки с находившимися в них людьми. Очень скоро сотни палаток пылали вовсю. Ульф Белый был одним из тех, кто погиб в своей палатке, будучи слишком пьяным, чтобы пробудиться ото сна. Хью Молот, выскочив из палатки полураздетым громогласно требовал себе коня, чтобы доскакать до своего дракона. Но, прежде чем к нему подбежали, его настиг меч лорда Джона Рокстона, который, передав ему издевательские соболезнования, воткнул свой валирийский меч ему в живот. Среброкрылая, почуявшая смерть наездника, разорвав цепи, улетела в темноту ночи, не став вступать в битву. Зато Вермитор разъяренно набросился на Вермакса. Оба дракона яростно сражались, но Вермакс, руководимый наездником, оказался ловчее и молниеносно зайдя противнику под брюхо, острыми когтями разорвал менее защищенную кожу, а после, не давая ему времени прийти в себя, накинулся на шею и в пару укусов перегрыз артерию. Джейс облегченно вздохнул было, но в ту же секунду на него набросился невесть откуда взявшийся Тессарион с Дейроном на спине. Два молодых и проворных дракона вступили в схватку, взмывая все выше и выше. Дейрон отдавал яростные приказы Тессарион, дергая за цепи, а с другой стороны, Джейс, стиснув зубы, уворачивался от клыков и когтей дракона, выкрикивая «дракарис» в тщетных попытках дотянуться до врага. Дейрон и Джейс приходились друг другу не только дядей и племянником. Родившиеся почти в одно время, они пили молоко одной женщины. Визерис, желавший сплоченности в своей семье, велел дать им одну кормилицу, чтобы они стали друг другу молочными братьями. И в ту ночь двое молочных братьев нападали друг на друга со всей свирепостью, на которую была способна бурлившая в их жилах кровь. Находившиеся внизу люди наблюдали за их смертельным танцем. Они видели, как одно древнее существо ранило другого, вонзив клыки ему в бок. А потом второй дракон, вывернувшись, вцепился первому в голову. Сцепившиеся, они начали терять высоту. Ни один не желал уступать другому. В последнюю минуту первый дракон вывернулся так, чтобы при падении не оказаться снизу. С грохотом, слышным во всем городе, они упали на землю, подняв столбы пыли. Когда пыль улеглась, Ройс Касвелл взволнованно подбежал ближе, не думая, что может стать жертвой вражеского дракона. Его волновала судьба лучшего друга. Однако жизни Касвелла ничего не угрожало, потому что оба гигантских ящера лежали неподвижными и бездыханными телами. Джекейрис Веларион со стоном высвободился из седла и скорее упал, чем слез с Вермакса, в последнее мгновение успевшего спасти своего наездника, перевернувшись у самой земли. К нему тут же подбежал Касвелл, восхваляя всех известных ему богов. А Дейрон Таргариен так и остался лежать со своим драконом, придавленный его телом. *** Третий по счету стакан треснул в его руке, расплескав вино на рукава — вот насколько он был спокоен. Выругавшись, Эймонд отряхнул руку и отбросил от себя осколки стекла. Плевать, служанки приберутся. Час назад две горничные, неуверенно постучавшись, пробормотали что-то невразумительное об уборке. Он представил, что они подумали, пока убирали с пола разорванное платье и битое стекло. Это вкупе с гвардейцами, видевшими Анну, в слезах выбегавшей из его покоев, станет, очевидно, еще одним гвоздем на крышке его репутации. Эймонд Таргариен, надругавшийся над собственной женой. Самым захватывающим во всей этой истории было то, что ему было откровенно и до глубины души плевать. Жизнь катилась в пекло с неумолимостью взбесившейся лошади, а Эймонду оставалось только флегматично пожимать плечами, заполняя свои внутренности вином. Он задавался вопросом, когда все начало идти под откос, но никак не мог найти ответ. Прошлое насмехалось над ним своими неразрешимыми загадками и упреками, будущее не внушало никакого доверия, а настоящее… Настоящее было таким, что впору было вешаться. Не так давно он сделал открытие, поразившее его самого. Оказывается, он способен на жертву. Ведь отпустить Анну от себя значит совершить то, чего Эймонд Таргариен не делал никогда. Отпустить то, что считал своим. А ведь прежний Эймонд непременно бы сломался. Всегда ломался, уступая своим демонам, стоило ей оказаться ближе, чем положено. Или дальше, чем позволено. Прежний Эймонд посмеялся бы над нынешним. Потому что прежний был намного эгоистичнее, и уж точно неизмеримо сильнее в этом своём эгоизме. Он все решил для себя несколько недель назад. В Перплхилле, когда сидел возле ее постели, глядя на ее совершенно белое, пугающе спокойное лицо. Эймонд взял кубок, надеясь, что хоть он не разобьется в его руке, и налил себе вина, вспоминая. Тогда он пообещал себе, что, если боги над ним смилостивятся и сохранят ей жизнь, он отпустит ее, непременно отпустит. Решиться на это было не сложно хотя бы, потому что он понял, как дерьмово ее защищал. Пекло, он просто не смог ее защитить. Ни от Деймона с его наемниками, ни от Рейниры, захватившей их дом, ни от всей остальной их шайки. Сколько еще раз он должен в этом убедиться, прежде чем однажды ее не станет? Потому послать ее в надежный Пентос казалось самым логичным решением из всех. Это не ее война, и умирать в ней только потому, что связалась с драконом, она не должна. Она ведь ненавидела его и все, что с ним связано, не так ли? Значит, возможность уехать должна была стать для нее даром. Только когда он ей об этом сообщил, она нисколько не обрадовалась, оглушив его новостью о ребенке. Уже тогда Эймонд понял, что без сына она никуда не уедет, да и был ли смысл их разлучать, если нигде во всем Вестеросе не нашлось бы уголка, где сын Эймонда Таргариена был бы в полной безопасности. Но вот время шло, она медленно шла на поправку, и Эймонд с ужасом понимал, что чем дольше он тянет, тем сложнее ему будет ее отпускать. Понимал, и несмотря на это, продолжал тянуть кота за хвост. Выторговывая у своей совести еще один день, а потом еще один и еще. Он испытывал мазохистическое удовольствие, просто сидя с ней за одним столом и слушая ее негромкий голос, наблюдая за ней из окна своего кабинета или еще как-то — конечно же, ненамеренно! — натыкаясь на нее в коридорах замка. Нет, у него определенно развилось нездоровое пристрастие к самоистязанию. Но, черт подери, он все еще сохранял способность рационально мыслить, потому не делал попыток с ней сближаться. Не настолько он доверял своей силе воли. И все же что-то изменилось в нем. Не было больше смысла лгать самому себе: он не был способен сознательно причинить ей боль. Сколько бы раз она его не предавала, как бы она ему не лгала. Он. Просто. Не. Мог. А вот неосознанно… Эймонд вспомнил ее залитое слезами лицо, и желание вырвать свой оставшийся глаз стало особенно навязчивым. Эймонд налил еще вина. Когда она ворвалась вчера в его кабинет, словно фурия, чтобы требовать объяснений, он невольно восхитился ею. Разгоряченная, взволнованная, злая — она была прекрасна. И ему сорвало крышу. Он дал себе еще одно слово: не прикасаться к ней. И вот вчера он нарушил и это обещание. Но она тоже хороша! Ей стоило сказать одно слово, и он бы остановился. Видят боги, до ее проклятого «я хочу тебя» он еще худо-бедно контролировал себя. Эймонд прикрыл глаз, отгоняя воспоминания вчерашней ночи и того, что она вытворяла, от этих воспоминаний ему становилось тесно совсем не в тех местах, что надо. Правильно он делал, что избегал ее близости после возвращения в Харренхолл, потому что теперь ему хотелось больше. Словно вкусив тот запретный плод, он больше не мог насытиться. Наутро, поняв, что натворил, Эймонд поспешил сбежать. Он не представлял, что она скажет ему, проснувшись. «Доброе утро»? Анна, как всегда, избавила его от подобных сомнений одним своим взглядом. Когда он зашел в спальню и наткнулся на ее расстроенное, перепуганное лицо, горькое разочарование обожгло горло. Она уже жалела о случившемся. А он? Положа руку на сердце, он не мог сказать, что так уж сильно жалел. Ночью она была другой. В сумеречной темноте ночи, разрезаемой лишь светом коварной обольстительницы луны, ей удалось убедить его, что она в таком же отчаянии, как и он. А на утро, при свете дня, когда краски больше не приглушены, когда размытые очертания становятся чётче, а правда безжалостнее, она не желала даже на него смотреть. В этот миг он почти ненавидел её. За это растерянное сожаление, застывшее в глазах, за молчание — особенно за молчание! — за это явное, неприкрытое желание поскорей убраться от него подальше. Но, пожалуй, больше всего он презирал самого себя, за то, что попался на эту удочку, за идиотское волнение, с которым шёл в собственную спальню, словно мальчишка, впервые познавший женщину. Решение напомнить ей о Пентосе было спонтанным. Сомнительная смесь желания доказать, в первую очередь, себе, что проведенная ночь не имеет для него значения, и стремления уколоть ее побольнее за то, что снова причинила ему боль. Но ее реакция была неожиданной. Кто же знал, что она ударится в слезы и снова вспомнит, как сильно его ненавидит. Эймонд сжал челюсть так сильно, что хрустнули зубы. Спасительная злость снова начала разливаться по венам. Он слишком размяк за последние месяцы, стал мягкотелым и жалким. Отсюда и его нерешительность, и желание видеть и слышать ее постоянно, как и нежелание ее отпускать. «Мой принц, вы должны научиться прощать» Эймонд вздрогнул. Голос старика прозвучал в голове, словно давно забытый сон. Странный старик, неужели он видел будущее и говорил именно об этом? И почему, черт подери, он вспомнил об этом именно сейчас? В двери постучались. Тряхнув головой, Эймонд велел входить. За дверью стоял Дункан. — Мой принц, — голос Дункана звучал взволнованно, — к замку прискакал всадник. Он говорит, что является гонцом. — Чьим гонцом? — Деймона Таргариена, — чуть ли не шепотом проговорил Дункан. Эймонд замер. Весь взволнованный вид рыцаря говорил о том, что ошибки быть не может. Деймон действительно, наконец, подал голос. Эймонда охватило нетерпение и радостное предвкушение, старик из прошлого тут же выветрился из его головы. — Проводите его в Зал Ста Очагов, соберите рыцарей. Я скоро приду, — Эймонд спрыгнул со стола, на котором сидел. Дункан поклонился и исчез за дверью. Эймонд заходил по комнате, чувствуя давно забытый азарт и возбуждение. Деймон Таргариен, его дядя, подославший убийц в их дом, лишивший его брата и сестру сына, мерзавец, по вине которого Хелейна сошла с ума, негодяй, похитивший его жену и присылавший ему ее волосы, ублюдок, обманом завлекший его сюда, а сам подлостью и предательством захвативший столицу. Наконец-то этот человек готов с ним говорить. Эймонд с трудом сдерживался от того, чтобы не сорваться прямо сейчас в Зал Ста Очагов, но он выжидал. Нужно было заставить этого гонца ждать, занервничать, и только когда нервозность его достигнет пика, появиться перед ним. Выждав еще полчаса, Эймонд пошел в зал. Войдя через внутренние двери, он увидел около двух сотен своих рыцарей, перед которыми и стоял гонец. Усевшись в свое кресло, Эймонд взглянул на гонца. Молодой, кудрявый юноша, от силы лет шестнадцати, взволнованно поглядывал на него. При виде него Эймонд вспомнил Люцериса, точно так же дрожавшего в Штормовой Пределе. — Тебя прислал Деймон? — спросил он без предисловий. — Д-да, Ваше Высочество, — промолвил юноша. — Меня зовут Сэмюэль Тарли. Принц Деймон послал меня с сообщением лично для вас. Мальчик с каждым словом бледнел все больше и больше. Некоторые рыцари поглядывали на него с сочувствием. — Долго же твой принц решался со мной поговорить, — оскалился Эймонд. — Что же он передает сейчас? — Ваше В-Высочество, принц Деймон просил… то есть, приказал передать, что он готов принять ваш вызов и сразиться с вами. Раздался шепоток. Эймонд поднял руку, призывая рыцарей к тишине. — Где и когда? — Послезавтра, над озером Божье Око. Тем, что недалеко от Харренхолла, к югу от… — затороторил юный Тарли. — Я знаю, где находится Божье Око, болван, я вижу его из окна каждый день, — перебил его Эймонд. Юноша сконфуженно замолчал, поняв, что сморозил глупость. Рыцари с интересом ждали ответа Эймонда. Все знали, как сильно тот желал сразиться со своим дядей. Принц на мгновение задумался, а потом загадочная улыбка озарила его лицо. — Над озером, значит… — мягко произнес он. — Что ж, передай своему принцу, что я принимаю его условия. Послезавтра в полдень я буду ждать его над Божьим Оком. Пусть не опаздывает. Юноша медлил. — Что-то еще? — В-ваше Высочество, — мальчик выглядел так, словно собирался упасть в обморок, его лоб покрылся испариной. — Принц Деймон просил передать еще кое-что. — Тарли глубоко вздохнул и на одном дыхании выпалил: — «Когда я убью тебя, я заберу себе твою шлюху-жену, что посмела смешать наши карты, и…» Дальше следовала такая фраза, что некоторые рыцари повскакали с мест. Эймонд побелел. Некоторое время в зале слышались гневные проклятия и оскорбления, адресованные Деймону и Рейнире. Один из рыцарей крикнул, что надо бы отрезать язык мальчишке Тарли, что посмел произнести вслух подобное обещание. Эймонд с белым лицом поднялся с места и подошел к дрожавшему, как осиновый лист, Сэмюэлю Тарли. Вытащив кинжал, Эймонд почти нежно провел им по его лицу. — Я мог бы отрезать тебе язык, как советуют мне мои рыцари, — доверительно прошептал он, видя, как страх в глазах юноши растет, как снежный ком, — но, я убежден, твой принц добивается именно этого. Сир Роберт, — позвал он одного из рыцарей, — проведите нашего юного друга к крысолову, пусть подарит ему семь дохлых крыс. Кажется, столько отпрысков они с моей сестрицей наплодили. А ты, малыш Тарли, отнесешь их Деймону. Он поймет, что это значит. Тарли кивнул, не в силах произнести ни слова, после чего названный рыцарь проводил его к крысолову, и с целой коробкой дохлых крыс Семюэль Тарли, все еще не веря, что избежал смерти, покинул Харренхолл.