Дом Дракона. Оковы

Между осенью и зимой есть промежуток, когда никто не знает, какое сейчас время года, то ли зима уже отвоевала свои права, то ли балом еще правит осень. Ночи становятся все длиннее и холоднее, и ты частенько просыпаешься, чтобы подкинуть дров в камин или укутаться получше в свое одеяло. Но все эти неудобства окупаются возможностью, проснувшись поутру, подойти к окну и сделать глубокий вдох, ощутив на себе свежее дыхание зимы. И ты с нетерпением ждешь, когда же эта неторопливая красавица укроет своим покрывалом все, ты ждешь пушистого снега, оседающего на твоих волосах и морозного инея на окнах. И холода тебе совсем не страшны, если есть к кому прижаться в самую холодную ночь. — Замерзла? — спросил Эймонд, поглаживая ее плечи и чувствуя, как она покрылась гусиной кожей. Вместо ответа Анна сильнее прижалась к нему, поудобнее устроив голову у него на груди. Был час совы, и до часа соловья оставалось недолго. Эта ночь прошла для них бессонно, разговоры обо всем подряд сменялись горячими, жадными поцелуями и ненасытными, сводящими с ума ласками. А после они лежали, прижавшись друг к другу, слушая дыхание и наслаждаясь обладанием. Не получив ответ, Эймонд свободной рукой поправил одеяло, натягивая его ей чуть ли не до самой макушки. Снизу послышался тихий смех, теплой волной воздуха разлившийся по его груди. — Решил похоронить меня под одеялом? — хихикнула Анна. Эймонд посмотрел вниз, чтобы заглянуть ей в лицо, в то же самое мгновение Анна приподняла голову, показывая свое улыбающееся лицо. Сердце пропустило удар. Ее глаза светились, на щеке вновь появилась ямочка, а улыбка была подобна солнцу, проглянувшему сквозь непроглядные тучи. — Что-то не так? — Я соскучился по твоей улыбке, — признался он. — В ночь перед битвой с Деймоном я ужасно хотел увидеть ее. Так нестерпимо, что готов был подняться к тебе в комнату и попросить улыбнуться мне напоследок. Ее улыбка чуть померкла, когда она вспомнила о той страшной для них обоих ночи. Анна снова опустила голову и начала вырисовывать на его груди линии, оглаживая кривую линию шрама на левой стороне груди. Этот шрам его совершенно не тревожил, будто был раной, зажившей годы назад. — На самом деле я давно не улыбалась искренне, — промолвила она, привлекая его внимание. — Мне казалось, что я разучилась улыбаться после того, как увидела презрение в твоих глазах. Но ты, оказывается, волшебник. Украв мою улыбку, ты сумел снова ее воскресить. Эймонд сглотнул. Они проговорили полночи, но обсуждение этого все еще давалось тяжело. И хотя он прекрасно понимал, что есть раны, которые не залечиваются за одну ночь, легче от этого не становилось. Он положил руку на ее ладонь, покоившуюся на груди, и тихо заговорил. — Я был жесток к тебе, Анна, непростительно жесток. Мне хотелось покарать тебя, видеть твои мучения и питаться ими. Я думал, что так я смогу насытить чудище внутри меня, что требовало боли, требовало отмщения, — его голос звучал глухо. — Но я и не знал, что, наказывая тех, кого мы любим, мы на самом деле калечим самих себя. Прости меня… если сможешь. Анна приподнялась на локте, внимательно на него глядя. На его лице было столько сожаления и раскаяния, приправленного болью, что ей захотелось незамедлительно стереть эти неуместные в тот миг чувства. Она прикоснулась к его щеке, видя, как он прильнул к ней, не отводя глаз. — Эймонд, мы оба причинили друг другу боль, и я давно тебя простила, — искренне промолвила он. — Давай просто забудем об этом, как о страшном сне, хорошо? Мы потеряли так много времени порознь. Я не хочу больше терять время на страдания. Я хочу просто любить тебя. В темноте, освещенной лишь огнем в камине, она видела, как блестел его глаз, когда он кивнул. — Но есть кое-что, что мы не обсудили, — осторожно произнесла она, опустив глаза. — Алис. Эймонд вздохнул. Конечно, глупо было надеяться, что она просто закроет эту страницу их жизни. Анна сначала прочитает ее, проштудирует, рассмотрит каждую букву и только потом вырвет из тетради. Что касается его самого, то для него та ночь с Алис не имела ровно никакого значения. Но раз для Анны так важно услышать его признание… — В ночь перед битвой за Харренхолл она пришла ко мне, — он говорил медленно, но твердо. — Я был пьян в стельку. Меня это не оправдывает, но было бы неплохо уточнить. Мне было хреново, и я… позволил ей соблазнить себя. Думаю, бессмысленно говорить, что это был первый и последний раз, о котором я пожалел на следующее же утро? — Это всегда имеет смысл, — Анна сглотнула вязкую слюну, его слова соответствовали тому, что сказала ведьма. В груди привычно заныло. Только это было уже не то разрывающее на части ощущение, как в первые дни, когда ей хотелось сброситься с башни. Теперь это напоминало ноющую, тянущую боль в месте старого перелома, которое дает о себе знать перед дождем. Или одышку у больных, страдающих приступами удушья. Недуг, который не излечится никогда, ты будешь забывать о нем, пока новый приступ не нагрянет внезапным напоминанием. Эймонд угадав ее настроение безошибочным чутьем мужчины, изменившего любимой женщине, поднялся на локте, отчего она чуть отклонилась. Нежно коснувшись ее лица, он приподнял ее подбородок. Веки опущены, губы чуть подрагивают. — Анна, посмотри на меня, — мягко прошептал он, и когда она подняла на него глаза, увидел, что они чуть покраснели. Этот взгляд, полный упрямо скрываемой боли, впился в него отравленной стрелой. Сколько же еще они будут подбирать осколки, забытые или незамеченные, о которых вспоминаешь, только наступив на них босыми ногами? — Я никогда раньше не изменял тебе, Анна, — заговорил он с болью в голосе, но в то же время в нем пронзительно звучала искренность, — не потому, что не мог. Я мог бы сделать это тысячи раз, о которых бы ты никогда не узнала. Хочешь знать, почему я этого не делал? — она кивнула. — Потому что не смог бы смотреть тебе в глаза, видя в них доверие, и чувствовать себя негодяем, — он приблизил свое лицо у ней. — Мне никто, слышишь, никто больше не нужен. То, что произошло с Риверс… Я был уверен, что ты меня ненавидишь, что ты никогда больше не посмотришь в мою сторону. И я начал осознавать, что ни черта у меня не выходит. Не выходит тебя ненавидеть. Это был момент слабости, когда я готов был продать душу, чтобы увидеть тебя. Но не такую, как в последний раз, когда ты смотрела с ненавистью и обидой, а прежнюю тебя, понимаешь? Это было ошибкой, которая не повторится никогда. Я тебе обещаю. Анна очень хорошо это понимала. Вспомнились дни после родов, когда она мечтала, чтобы прежний Эймонд вернулся к ней. Она могла понять его отчаяние и одиночество. Разве не она от тоски и боли едва не увлеклась Родриком? И пусть ее увлечение никогда бы не имело тех последствий, что у Эймонда, даже сам этот факт вызывал в ней тайный стыд. Его признания оседали на ее душе морской солью, приносящей долгожданную прохладу и щиплющей глаза. Она притянула его к себе ближе, чувствуя, как в уголках глаз скапливаются непрошенные слезы. Довольно! Им не место сегодня. — Я люблю тебя, Эймонд, — выдохнула она. — Не смей никогда в этом сомневаться. — После того, что ты сделала, я был бы полным кретином, если усомнился, — неуверенно усмехнулся Эймонд, не зная, можно ли шутить на эту тему. — Глупец, — она ткнула его в плечо, вновь укладывая на спину и сама устраиваясь на его плече. Некоторое время они молчали, думая о своем. Анна прислушивалась к себе и понимала, что как бы удивительно и неправдоподобно это не было, она действительно простила его измену. Возможно, причина заключалась в том, что теперь она была уверена: для него это ничего не значило. А может, все дело было в том, что однажды она видела его безжизненное тело и долгий час, протянувшийся в года, думала, что больше никогда не увидит его улыбку и не услышит его голос. Эймонд невесомо вырисовывал лишь одному ему понятные узоры на ее плече, а потом на мгновение его рука замерла. Неизвестно, о чем он подумал или вспомнил, но в следующее мгновение она почувствовала, как он, чуть крепче сжав ей плечо, поцеловал ее в макушку. — Знаешь, когда я узнала, я чуть не убила ее, — задумчиво протянула она, в глубине души понимая, что он желал бы закрыть эту тему и никогда больше к ней не возвращаться. — Серьезно, я была очень близка к этому. — Хотел бы я на это посмотреть, — слабо ухмыльнулся он, стараясь скрыть неловкость от этого разговора. — Слава Семерым, что я сдержалась, иначе тебя бы рядом не было, — Анна поежилась от собственных слов и потянувшись, поцеловала его шрам на груди. — Это так странно, я ненавижу ее, но с некоторых пор готова защищать ее грудью. Эймонд постарался представить, что чувствовал бы, если кто-то забрал у него Анну, но при этом спас ей жизнь. С минуту он, нахмурившись, безнадежно пытался разобраться в этом непонятном ощущении. Анна в объятиях другого мужчины, прижимается и ластится к нему, как сейчас — от этой картины внутри пробуждался дикий, неуправляемый зверь, жаждущий крови. Но представляя, что этот самый некто, без лица и имени, но уже люто ненавидимый, спасает ее, он терялся. Пожалуй, он бы и сам стал добровольным защитником этого… мерзавца. — Что такое? — Анна внимательно посмотрела на него. — У тебя сердце стучит, как бешеное. «Еще бы, — подумал он, — ты только что изменила мне в моих мыслях» — Представил тебя с другим, — сквозь сжатые зубы произнес он. В первое мгновение Анна удивленно замерла, а потом ухмыльнувшись, приподнялась, но только для того, чтобы улечься на него сверху, как кошка. Опустив голову на сложенные на его груди руки, она хитро взирала на него оттуда. Вот уж чего он не мог понять в этой женщине, так это как она умудрялась так быстро переключаться с расстроенного ребенка, которому хочется подарить весь мир, лишь бы он улыбнулся, на эдакую капризную кошечку, от которой можно ждать, чего угодно, от вылизанного лица до исцарапанных рук. — И как ощущения? — Убийственно, — проворчал он. — Не сомневаюсь, — растянула она губы в улыбке, насторожившей его. — Раз теперь ты понимаешь, что я чувствовала, полезно было бы закрепить урок. — Закрепить? Эта хитрая чертовка поерзала на нем, отвлекая на совершенно иные мысли. Впрочем, довольно уместные, учитывая, что они были обнажены. — О, да, — промурлыкала Анна. — Благодаря тебе я открыла новые стороны своего характера. К примеру, я узнала, что страшно, жгуче, безрассудно ревнива. И в порыве этой ревности способна на пугающие поступки. Поэтому в следующий раз, когда тебе захочется посмотреть на другую женщину, помни, что я уже убивала раньше. Я без малейших колебаний убью эту шлюху, выпотрошу ей кишки и пришлю тебе их в запечённом виде. Эймонд представил себе это. Пожалуй, она действительно может. Он провел пальцами по ее спине вдоль позвоночника, опуская руки ниже, к копчику, и следя за тем, как ее зрачки чуть расширились от этой нехитрой ласки. Там была ее чувствительная зона, и Анна всегда так отзывалась на это прикосновение, а он этим нагло пользовался. — Я больше никогда не посмотрю на другую женщину, — его голос звучал необычайно серьезно. — Мне нужна только ты. И я намерен еще раз доказать это тебе до рассвета. Не только же ей играть грязно. А она похоже только этого и добивалась, усаживаясь на нем поудобнее… Эймонд предвкушающе усмехнулся, запоздало подумав о том, что обманывает себя: в постели они всегда играли по ее правилам. *** Холодное зимнее солнце, хоть и слабо согревало, но зато уверенно посылало свои лучи, что просачивались сквозь занавески и играли отблесками на тонком хрустале ваз и полированной, начищенной поверхности зеркал. Однако Анне и Эймонду не нужно было тепла солнца, чтобы отогреться. Впервые за очень долгое время они ощущали всепоглощающее, беспредельное счастье. Там, за дверью спальни их мир катился в пропасть, но им не было до этого дела. Время близилось к полудню, а они даже не думали подниматься с постели, нежась в давно позабытом ощущении тепла и безмятежности. Эймонд рассказывал ей о том, как прошли для него эти месяцы в бесконечных походах и битвах. И хоть он опускал множество ужасных подробностей, щадя ее чувства, шрамы на его теле живописно рассказывали свою историю. Анна обводила их пальцами, целовала маленькие шрамы на плечах и животе, с тяжестью в груди представляя, какую боль он испытал. — А откуда этот? — спрашивала она. — Ммм, кажется, во время нападения небольшого отряда из засады, — отвечал он. — Гордиться мне нечем, нас застали врасплох. Глупо, конечно, но ей становилось жаль, что ее не было рядом с ним. Хотя будь она там, он бы погиб скорее, пытаясь ее защитить. Его тело стало ещё более поджарым, чем раньше, словно лишившись остатков жировой прослойки в долгих походах. Анна гладила и изучала его мышцы, словно карту, повествовавшую, через что он прошёл. В свою очередь, Анна поведала ему во всех подробностях о побеге из Красного Замка, о путешествии и жизни в Штормовом Пределе. Она с присущим ей юмором описывала сестер Баратеон и их эксцентричных родителей. А после они вместе смеялись над легкомысленной Флорис, уверенной в своей неотразимости Марисой, вечно требующей к себе внимания Элендой, глуповатых фразах Борроса. Эймонду казалось невероятным, что он мог смеяться так скоро после новостей о смерти Хелейны, Дейрона и Коля. Но так уж она на него действовала. Анна залечивала его раны одним только своим взглядом, полным теплоты, а своим смехом отгоняла горе. Но помимо забавных, а порой и курьезных моментов, она поведала ему немало важных новостей, касавшихся Баратеонов и настроения в Штормовых землях. По словам Анны, на момент ее отбытия из Штормового Предела, Боррос полностью поддерживал зеленых, и в его преданности сомневаться не приходилось. Однако некоторые из штормовых лордов были настроены несколько критично, считая, что в этой войне стоило придерживаться нейтралитета. Их было немного, но они были. Все эти сведения Анна почерпнула, наблюдая и прислушиваясь. Эймонд в который раз возблагодарил небо, что не женат на какой-нибудь дуре, неспособной быть полезной мужу кроме как в супружеском ложе. Он сделал мысленную галочку при первой же возможности связаться с Борросом и приказать без его ведома не предпринимать никаких действий. Когда речь зашла об их сыне, у Анны засветились глаза. Она описывала его так красочно, что ему казалось, будто он и сам видит его маленькие ручки и пухлые щечки. Только сейчас он понял, как сильно она все это время тосковала по сыну. Он тоже хотел бы поскорее его увидеть, но это нельзя было назвать тоской. Ведь он даже не был знаком с этим маленьким кусочком самого себя. — Я тебе кое-что покажу, — вдруг вспомнила Анна и, перегнувшись через него, выдвинула ящик прикроватной тумбы, а потом выудила оттуда нечто серебристое. Усевшись на кровати, Анна в горящими глазами продемонстрировала ему свое сокровище. Это нечто оказалось тонкой цепочкой, на которой, подобно кулону были повешены две вещи. Первым было то самое кольцо с сапфиром, которое он ей подарил по возвращении из Триархии. — Ты все еще его хранишь? — Когда мы убегали из Красного Замка, он и лук моего отца были единственными вещами, что я с собой забрала, — Анна нежно провела рукой по тонкому ободку. — Мне казалось, что пока он со мной, внутри меня живет частичка нас. Как маленький стебелек, который однажды может прорасти из пепла. Эймонд не знал, что сказать. Поэтому просто нагнулся и поцеловал ее ладонь. — А что в мешочке? — указал он на второй предмет, висевший на цепочке. — А здесь другое мое сокровище, — таинственно прошептала она, трепетно выуживая оттуда что-то белое. Эймонд застыл. Это был клочок белесых волос. Точнее, их даже волосами сложно было назвать, скорее пушок, который часто бывает у новорождённых, особенно родившихся раньше срока. Протянув руку, он осторожно прикоснулся к тонким пушистым волоскам, перевязанным ниточкой. — Это… — Эймонд прочистил голос. — Это волосы Геймона, — шепотом ответила Анна, и он удивленно вскинул голову. — Но, если ты не хочешь, мы можем назвать его иначе. Я не дала ему имени официально, — быстро добавила она. — Геймон — замечательное имя, — улыбнулся Эймонд, и она просияла. — Жду не дождусь, когда смогу взять его на руки. Эймонд промолчал о том, что хотел назвать сына в честь Дейрона. Но как он мог произнести это, когда Анна с такой нежностью произносила выбранное ею и, без сомнения, давно мысленно используемое, имя. Анна отчего-то немного погрустнела после его последних слов. Убрав обратно волосы сына в мешок, она после минутного колебания решилась спросить: — То есть Пентос больше не на повестке дня? Эймонд вздохнул и так же сел, приблизившись к ней. Он нежно провел руками вверх по ее коленам, оглаживая бедра. Почти целомудренно. — Анна, я хочу отправить вас в Пентос не потому, что вы мне не нужны или я тебя больше не люблю, а потому что только так я могу вас защитить. После случившегося в Перплхилле… — Ты не виноват в том, что сделала Рейна, — торопливо вставила Анна. — Виноват. Потому что я дал слово защищать тебя, — в упрямстве он ей точно не уступал. — Но я не смогу уберечь вас здесь. Посмотри сама, мы проиграли эту войну. Нужно называть вещи своими именами. У меня почти не осталось армии, у нас не осталось драконов. И я один. Собственные слова звучали горько. Он сделал все возможное и невозможное для победы. Но потерял больше, чем мог себе позволить. Он потерял обоих братьев и сестру, лучшего друга и дракона, который был частью него. — Что же тогда ты будешь делать, отправив нас в Пентос? — Я вызволю мать из лап черных, а потом присоединюсь к вам. — Но это же смертельно опасно! Стоит тебе заявиться в Королевскую Гавань, и тебя убьют! — ужаснулась Анна. — Не волнуйся, я не позволю так легко себя убить. Но и оставить тут мать я тоже не могу. Ты должна меня понять. Разумом она понимала, но вот упрямое сердце не желало принимать оправданность его решения. Она только обрела его вновь, а он уже говорит о необходимости расставания. Она с сыном уедут в безопасное место, а он снова будет танцевать на краю пропасти. — Давай поговорим об этом позже? — предложил он, видя, что она расстроилась. — Ты успеешь придумать достойные аргументы, чтобы меня переубедить, а я буду изо всех сил сопротивляться твоему напору? Анна через силу улыбнулась его шутливому тону. Он как будто говорил с маленьким ребенком, которого нужно уговорить съесть кашу, обещав пропустить урок у мейстера. Однако он был прав, у нее будет великое множество возможностей и доводов, чтобы уговорить не отсылать ее ни в какой Пентос. Потому Анна с самым послушным и невинным видом потянулась за маленьким авансом — поцелуем. *** Идиллия, окружавшая Эймонда и Анну, к сожалению, ограничивалась стенами ее спальни, ибо весь остальной Вестерос в это время был погружен в хаос. Пока Анна и Эймонд предавались редким, украденным у времени мгновениям счастья, Королевская Гавань была ввергнута в смуту. За те несколько дней после побега Рейниры, что Алисента еще удерживала власть и призрачный контроль, во дворец вернулся лорд Ларис Стронг. Вместе они попытались вернуть бразды правления и восстановить покой в городе, но обезумевшая толпа благополучно позабыла ради чего она восставала. Они продолжали громить лавки, бить окна и мародерствовать. Ларис и его таинственный друг из Браавоса позаботились о том, чтобы одной из жертв этой неконтролируемого агрессии стала Мисария из Лиса. Женщину, пытавшуюся сбежать, поймали и осудили на «позорное шествие» от ворот Красного Замка до Божьих ворот. Ей обещали, что она будет свободна, если сумеет пройти весь путь. После чего Мисария побритая налысо, обнажённая, была выведена на улицу. Позорное шествие было публичным ритуалом наказания, который применялся только считанные разы за всю историю Вестероса. Женщина, обвиненная в прелюбодеянии или блуде, могла сохранить себе жизнь, согласившись на этот унизительный во всех отношениях ритуал, в противном случае она осуждалась на смерть. Стоит ли говорить, что, если каждую женщину Королевской Гавани, когда-либо прелюбодействовавшую, судили бы, количество женщин в столице уменьшилось бы в два раза, а Шёлковая Улица и вовсе опустела бы. Однако с лёгкой подачи лорда Лариса люди вспомнили об этом ритуале, канувшем в лету. По закону, женщину, проходящую позорное шествие можно было всячески оскорблять, бросать в нее гнилые овощи, тухлые яйца, грязное белье и не менее грязные слова, но категорически запрещалось трогать. Мисарию же, во время ее пути нещадно били палками и хлыстом. По рассказам очевидцев, она умоляла не трогать ее, но ее мольбы только распаляли жестокое удовольствие мучителей. Мисария сумела пройти лишь половину пути, после чего упала замертво. Очень скоро неуправляемая толпа направила свой гнев на Красный Замок, и тысячи людей, вооруженных кто чем, ворвались во дворец. Алисента, затеявшая этот бунт, ненадолго сумела удержать нити в руках и очень скоро была вынуждена признать, что потеряла контроль над пламенем, которое сама же разожгла. Теперь ей, ее верному советнику и еще нескольким сторонникам приходилось сидеть, запершись в королевской башне, опасаясь если не за свою жизнь, то за честь. Красный Замок недолго оставался пуст, ибо его занял самозванец Труфайр, в то время как в другой части столицы сотни людей следовали за блудницей, утверждавшей, что ее сын Геймон Белокурый — сын Эйгона Второго. Труфайр, рассевшись на железном троне, издавал оттуда указы, один бредовее другого, а кучка человеколицых шакалов и гиен, собравшаяся вокруг него, осыпала его льстивыми похвалами и восторгалась его умом и дальновидностью. Лорды и рыцари же Королевской Гавани, что прежде были разделены на черных и зеленых, видя происходящий в столице беспредел, сознавали, что пришло время объединиться, пока плебеи и челядь, шлюхи и воры, пьяницы и картежники окончательно не захватили власть. Но поделать они ничего не могли, ибо их было слишком мало, потому бывшие враги вынуждены были выжидать и надеяться на возвращение кого-то из истинных королей Вестероса. И их ожидания были вознаграждены. Примерно в то же время, когда Рейнира достигала берегов Драконьего Камня, лорд Криган Старк и принц Джекейрис Веларион вступили в Королевскую Гавань с огромным войском. Примерно за месяц до этого Криган Старк, всю первую половину войны не вступавший в нее лично, собрал своих оставшихся лордов и объявил им, что они отправляются на юг, ибо «началась зима, и время волков убивать и умирать пришло». Джейс объединился с Криганом Старком после того, как покинул разрушенный и израненный Тамблтон. Вместе со Старком Джейс очень быстро расчистил Красный Замок от стервятников, слетевшихся на останки драконьей династии. Сотни людей посадили в темницы, десятки были казнены или подвергнуты публичным наказаниям. Королеву Алисенту, запершуюся в своих покоях, они освободили, настолько насколько можно освободить своего врага. Джейс тщетно пытался выяснить судьбу своей матери, но об этом никому не было известно. Потому, когда Криган Старк предложил ему временно занять железный трон в качестве регента до возвращения его матери, Джейс не стал сопротивляться, отдавая себе отчет в том, что в первую очередь им нужна железная рука, способная навести порядок сначала в столице, а после во всех Семи Королевствах. Тут-то и обнаружилось любопытное обстоятельство. Как оказалось, Алисенте удалось схватить лорда Корлиса Велариона и его внучек, Рейну и Бейлу, во время попытки сбежать путем, отличным от маршрута Рейниры. Все трое находились в темнице, когда Криган Старк их освободил. Радости Джекейриса не было предела: хоть кто-то из его семьи цел и в безопасности. Оставался вопрос, что делать с вдовствующей королевой и ее цепным псом, Ларисом. Заключение Алисенты из добровольного превратилось в вынужденное, ибо теперь она сидела в своей башне, и, хотя жизни ее больше ничего не угрожало, она снова была пленницей. Лорда Лариса же посадили в темницу, пока черные решали его судьбу. Этот вопрос в числе многих других обсуждался на совете, созванном Джекейрисом. В зале Малого совета за широким столом, за которым когда-то восседали Визерис и Отто Хайтауэр, сидели несколько лордов во главе с принцем Джекейрисом и лордом Старком по левую руку от него. Лорд Корлис, сохранивший за собой должность десницы, сидел по его правую руку. — Мой принц, — слегка басовитый голос Кригана Старка разнесся по тронному залу, — Ларис Стронг должен быть казнен за совершенные им преступления. — Я бы не стал рубить с плеча, — возразил Корлис Веларион. — Стронг хитер, но может быть нам полезен. Я знал этого человека побольше вашего, лорд Старк. Он всегда будет на стороне победителей. — И вы стали бы доверять такому человеку? — с легкой брезгливостью спросил Криган. Криган Старк, прозванный Грозным Волком, недавно отпраздновавший свое тридцатилетие, обладал на редкость твердыми взглядами и понятиями, впитанными то ли с молоком матери, то ли с водами Севера. Так или иначе, Криган Старк был известен среди друзей и врагов несокрушимыми моральными ценностями. Слово «предатель» было для него наихудшим клеймом, которое можно повесить на мужчину, но что еще важнее, клеймом несмываемым. — Помилуйте, мой юный друг, — оскорбился Корлис, — я еще не выжил из ума. Джейс переглянулся с Ройсом. Корлис в силу своего возраста и репутации лихого морского вояки мог называть Старка «юным другом», но маловероятно, что кто-либо еще посмел бы повторить этот подвиг. — Однако, — продолжил Веларион, — лорд Ларис знает больше, чем кто-либо другой. Он может быть для нас полезнее всех наших военнопленных вместе взятых. — Вы предлагаете посадить дикого волка непривязанным в спальне и надеяться, что он не убьет вас во сне, — поморщился Криган. — Так привяжите его, лорд Старк, — безмятежно улыбнулся Корлис. — Как волка не привязывай, однажды, когда ты меньше всего того ждешь, он перегрызет веревки, ибо волка невозможно приручить. Споры на эту тему продолжались еще некоторое время, окончившись победой Корлиса. Голова Лариса Стронга была признана слишком ценным источником информации, чтобы сносить ее с плеч. — Как себя чувствуют принцессы Бейла и Рейна? — вежливо поинтересовался лорд Тарли. Всем было известно, что Бейла в скором времени должна была стать королевой, потому каждый считал своим долгом в той или иной форме выразить ей свое почтение. К тому же дерзкая дочь Деймона своим бесстрашием успела стать известной личностью среди закоренелых вояк, пока ее дракона не убили. О Рейне же вспоминали исключительно, как о неком придатке её куда более яркой сестры. — Они перенесли тяжкое испытание, пока королева Алисента держала их в темницах, как каких-то преступниц, — сдержанно произнёс Джейс, в голосе которого слышалось сдерживаемое негодование, — однако сейчас они чувствуют себя куда лучше. Благодарю, что спросили. Джейс не стал вдаваться в подробности. Незачем было посторонним людям знать о том, что у Рейны случилась настоящая истерика после освобождения, и её душевное состояние до сих пор вселяет в них тревогу. Бейла поведала ему, что после возвращения из Перплхилла ее сестра сильно изменилась, всегда улыбчивая Рейна стала молчалива и задумчива, нередко Бейла слышала, как она плачет по ночам в своей комнате. Однако сестры не были столь близки, чтобы Бейла смела допытываться о причинах страданий близняшки. — Что ж, мы рады это слышать, Ваше Высочество. Бедные девочки, они потеряли отца… — прогнусавил старый лорд Мандерли. — Принц Деймон бесстрашно сражался и пал смертью храбрых, а если учесть, что при этом он победил такого воина, как Эймонд Таргариен, они должны гордиться, — посмотрел на него Старк. — Эймонд вовсе не был так уж велик, — хмыкнул лорд Кребб, которого Эймонд однажды выбил из седла во время турнира. — В вас говорит уязвленная гордость, мой друг, — улыбнулся Ройс, намекая на злопамятность Кребба. — Глупо отрицать, что с Вхагар или без неё, Эймонд был чрезвычайно опасным воином и, в отличие от своего дяди, был в самом расцвете своей силы. Принц Деймон не просто так отдал свою жизнь, чтобы избавить нас от необходимости с ним сражаться. Кребб промолчал, лишь презрительно выпятив губу. Остальные закивали в согласии, ибо в глубине души мало кто из них хотел бы столкнуться с Одноглазым принцем в поединке. Кроме, Кригана Старка, который прослыл на Севере и далеко за его пределами, как первоклассный фехтовальщик. Чёрный совет продолжался ещё несколько часов, но так и не достиг своей первостепенной задачи: придумать, как отыскать Чёрную Королеву. *** А Чёрная Королева в это самое время причалила к берегу родного Драконьего Камня. Этот остров был для Таргариенов спасительной гаванью, куда они, израненные и проигравшие, всегда неизменно возвращались, чтобы зализывать раны и набраться сил для новых битв. Земля этого острова, его влажный воздух и хмурый ландшафт действовали на них благотворнее целебных настоек мейстеров. Потому именно туда пустилась в путь Рейнира, в надежде переждать там бурю, не подозревая, что замок захвачен, а оставленное там небольшое воинство присягнуло другому Таргариену. Тому, что, в отличие от неё, владел драконом. С тех пор, как Эйгон переселился в замок вместе с Эшарой и Уотерсом минуло две недели. Убедить кастеляна сдать замок оказалось нетрудно — стоило лишь познакомить его с Солнечным Огнём. Следом за ним сложили оружие и остальные рыцари, что должны были защищать замок. Всем им Эйгон пообещал помилование, разумеется, сперва не без основания обвинив их в предательстве. И вот Эйгон восседает в Палате Расписного Стола, впервые за свою жизнь чувствуя себя — по-настоящему чувствуя себя — хозяином места, в котором находится. Драконий Камень, в котором он впервые оставался на столь долгий срок (пару дней в детстве не считаются), производил на него неизгладимое впечатление своим воистину драконьим духом. Казалось, сам замок — это окаменевший, но готовый в любой миг пробудиться от своего векового сна дракон. Башни, своими изгибами напоминали драконов, готовых взлететь ввысь, Великий Чертог имел вид лежавшего на брюхе дракона, а вход в него был выполнен в форме разверстой пасти дракона, кухня походила на дракона, уютно свернувшегося клубком, а печи располагались на месте его головы, так что дым выходил через ноздри. Повсюду были высечены морды драконов, факелы крепились в гнездах, напоминавших драконьих когти или лапы. А уж о количестве горгулий и говорить было нечего. Они были повсюду, даже в ванных комнатах, где нежась в горячей воде, ты мог одновременно наслаждаться видом уставившейся на тебя мантикоры или уродливый ведьмы. Но больше всего Эйгона веселила степень восхищения Эшары замком, а точнее его полное отсутствие. Впервые оказавшись на территории замка, Эшара рассматривала горгулий с таким видом, будто они в любой миг могли ожить и наброситься на неё. Не стесняясь в выражениях, она поражалась вкусам его предков и ставила под сомнение душевное здоровье скульпторов, создавших эти произведения искусств. Иными словами, гротескная красота этого замка не впечатлила её непритязательный и привычный к иного рода красоте дух. Даже спустя неделю натыкаясь в коридорах на причудливых статуй, она драматично хваталась за сердце и бормотала под нос дорнийские ругательства. Переселившись в замок, Эйгон не изменил привычки есть с ней вместе. Когда в первый день Эшара не спустилась к ужину, он послал выяснить, что случилось. Пришедшая Эшара, потупив взор, оправдалась тем, что служанке негоже сидеть за одним столом с королём. Неравенство их положения, позабытое в хижине у моря, дубинкой жестокой действительности стукнуло его по голове. И настолько неправильно выглядела она в своей смиренной позе, сложив руки и опустив глаза, что, разозлившись, Эйгон в чуть более резкой форме, чем хотелось бы, приказал ей сесть за стол и объявил, что отныне она будет завтракать, обедать и ужинать с ним вместе. В привычной себе манере капризного ребенка он забыл подумать о том, в какое неловкое положение ставит её, ибо отныне все обитатели замка, начиная от маленького поваренка до гвардейца у ворот смотрели на нее не иначе как на любовницу короля. Подобная мелочь волновалась бы Эшару куда меньше, если бы была правдой. Но несправедливость всеобщего обвинения задевали её гордость, отчего она становилась раздражительней и язвительней. Эйгон не понимал изменившегося поведения дорнийки. Почему она стала с ним так холодна и высокомерна, словно он ей неприятен? Почему на его безобидный шутки, над которыми раньше хохотала, сейчас огрызается? Все эти вопросы мучали его, заставляя подолгу задерживать на ней взгляд. Эйгон многое бы отдал за возможность забраться в эту кудрявую головку и понять, что в ней творится. А ещё он, по его объективному мнению, превратился в прыщавого подростка, что теряется в присутствии девушки. Он отчаянно старался поймать её взгляд, но, когда это ему удавалось, сердце пускалось в пляс, ладони потели, а из головы выветривались все слова. В свои двадцать семь лет Эйгон ни разу не испытывал ничего подобного. Как правило, при виде хорошенькой девушки единственное, что с ним происходило, это отлив крови от мозга в пах. Он напоминал себе Дейрона в тринадцать, когда тот по уши втрескался в эту девицу Шеро. Но ведь Эйгон не мог… Вся эта любовная чепуха не про него! Он просто хочет её, вот и все. И дабы убедить себя в своих выводах, он как-то представил себе, как прижимает её тёплое, податливое тело к себе, как срывает с её губ стоны, стягивая одежду… Дальше этой фантазии идти не потребовалось, потому что волна такого неконтролируемого возбуждения нахлынула на него, что Эйгон перепугался не на шутку. О том, чтобы пойти к Эшаре и речи быть не могло, можно было позвать кого-то из служанок, но с некоторых пор подобные мысли вызывали у него приступы смутного страха и вполне реальной тошноты. Пришлось Эйгону помогать себе самому. С тех пор Эйгон старательно гнал от себя такие фантазии, боясь однажды сорваться. Но мысли упорно лезли в голову… А Эшара никак не желала помогать, будто бы намеренно дразня его своей холодностью и равнодушием. И однажды он все же признал, что испытывает к дорнийке чувства, отличные от обычной похоти. Её хотелось оберегать и защищать, хотелось заботиться о ней и — боги! — видеть, как она спит! А ещё жутко хотелось стереть эту хмурую мину с её лица. Но его попытки развеселить её сталкивались с ледяной стеной отчуждения. В той хижине с протекавшей местами крышей они могли подолгу сидеть у входа, ведя неторопливую беседу и тихо посмеиваясь. Они обсуждали свое детство, сравнивали веселья в Дорне и в Королевской Гавани, спорили об обычаях и традициях, но сейчас Эйгон ощущал, что они вновь стали чужаками. По крайне мере, Эшара упорно отталкивала его неуклюжие попытки общения. — Ты собрала волосы, — невзначай заметил он в одно утро за завтраком. — Да, они лезут в глаза во время уборки, — негромко ответила Эшара, не отвлекаясь от своей тарелки с супом-пюре. — Мы теперь живем во дворце, — мягко промолвил он. — Тебе не обязательно заниматься уборкой. Я знаю, как ты это дело не любишь. Ложка застыла на полпути к ее рту. Передумав, она опустила ее обратно в тарелку и вперила в него требовательный взгляд, от которого у него желудок сделал кульбит. Наверное, со стороны он выглядел, как полный идиот. Еще и уродливый идиот. — И чем же я, по-вашему, должна заниматься? «Находиться подле меня круглосуточно» — едва не сорвалось у него с языка. — Ну, эээ, — Эйгон замялся. — Ты же любишь делать вышивку для нарядов. Можешь продолжить этим заниматься. Еще не окончив предложения, он уже понял, что попал впросак. Потому что с каждым словом, выражение лица Эшары становилось все холоднее и холоднее, а когда он договорил, она и вовсе встала, отбросив салфетку. — Я потеряла аппетит, — заявила она и с гордым видом зашагала в сторону двери. Эйгон слегка ошалел от такой реакции. Чего? Что это сейчас было? Да и вообще, никто не смеет вот так вскакивать без его позволения! Он король, мать вашу, или нет?! Вылетев из-за стола, он побежал за ней и успел-таки догнать ее, прежде чем она выскочила из столовой. Встав между ней и заветной дверью, Эйгон уже собирался вылить на нее свое королевское возмущение, но слова застряли в горле от ее по-детски обиженного лица. И впервые Эйгон почувствовал себя, что называется, взрослым. Мужчиной, перед которым стоит насупленная, чем-то расстроенная девушка, которую не то, что ругать не хочется, её бы завернуть в плед и посадить на колени в кресло, как маленькое дитя. Осторожно прикоснувшись к ее плечу, он заглянул в глаза. — Эй, что случилось? — Ничего. — Но я же вижу. Я тебя обидел, хотя не понимаю, чем, — Эйгон сощурился. — Но что-то мне подсказывает, что дело не только в моих сегодняшних словах. Тебя что-то расстраивает уже давно, и я хочу знать, что. Эшара прикусила щеку, а потом всплеснула руками, как ребенок, впервые столкнувшийся с несправедливостью. — Вы не можете держать меня постоянно при себе! — воскликнула она. — Потому что я служанка и только. Мое место не за королевским столом, а на кухне, среди остальных слуг. Но даже если вы меня отпустите, теперь это уже ничего не изменит, потому что они попросту решат, что я вам приелась, и вы меня выкинули. А я даже не могу ответить им, как они того заслуживают! Она в гневе топнула ногой. А Эйгон начал кое-что понимать из ее сумбурных объяснений. С минуту он молчал, ошеломленно глядя на нее. Сам Эйгон давным-давно, с юношеских лет, привык быть предметом дворцовых сплетен и общественного порицания. Но какое это имело значение, если стоило ему посмотреть, как все смиренно отводили глаза, не смея в лицо оскорблять сына короля. А уж о чувствах, желаниях, терзаниях женщин, будь то дочь лорда или безродная шлюха, он не беспокоился и подавно, как, впрочем, и об их репутации. Они сами залезали ему в постель (ему не так уж и часто приходилось принуждать или делать это без их очевидного согласия), так не все ли равно, что они думают и хотят? Но с Эшарой все было иначе. Да, что там, с ней все перевернулось вверх дном. Эйгон Таргариен, что ни разу не задумывался о чувствах женщин, неожиданно для самого себя поставил себя на место другого человека. Конечно, для нее все происходящее имеет куда более приземленные оттенки. Она не обладает его привилегией затыкать людям рты одним взглядом. Получается, все это время она вынуждена была терпеть издевки и упреки тех, кто ей и в подметки не годится. Эйгон скрипнул зубами. Он заставит их ответить за каждое едкое слово, брошенное ей. Но сперва нужно было утешить это неразумное дитя, что обиженно шмыгало носом и отводило сердитый взгляд. Не зная, что в таких случаях принято говорить, он просто обнял ее. Эшара напряглась всем телом и попыталась выбраться из его объятий, но он только крепче прижал ее к себе. Она непременно должна была слышать гулкий стук его сердца, а Эйгон не мог ничего с собой поделать. Его окутало удивительное ощущение целостности. Так они и стояли, Эйгон, целомудренно обнимавший ее, и Эшара, не делавшая больше попыток вырваться. Наконец, нехотя он чуть отстранился, не разжимая рук и посмотрел на нее сверху вниз. На ее лице было написано непонимание и растерянность, а он испытывал такую щемящую нежность, что она не могла не отразиться в его глазах, выдавая его с головой. И тут в ее взгляде вспыхнуло осознание и тень страха. Пути назад не было. Или был? Эйгон не хотел об этом думать. — Эшара, я… — начал он, но тут дверь в столовую без стука отворилась и в комнату ввалился гвардеец с багровым от волнения лицом. — Ваше Величество, — выпалил он, и только теперь заметил пикантность ситуации. Эшара тут же отпрянула от Эйгона с пунцовым лицом. — Что ты себе позволяешь! — разъярился Эйгон. — Ваше величество, прошу меня простить, — гвардеец, если и испытывал конфуз, но, видимо, новость его по своей важности, затмевала смущение. — Только что к берегу причалил корабль, — доложил он. — А на нем короле… принцесса Рейнира с небольшой свитой. Без дракона и армии. Эйгон застыл. — Повтори, — медленно произнес он. Гвардеец повторил слово в слово, но Эйгону все равно не верилось. Что это могло значить? — Где они? — Все еще на пристани, Ваше Величество, под нашей охраной. Ничего не сказав, Эйгон рванул к двери, отдаленно слыша за собой шаги гвардейца и Эшары, дорнийское упрямство которой просто не позволило бы ей остаться в стороне. Стремительным шагом они почти добежали до берега, где уже собралось около пятидесяти его солдат, взявших в окружение Рейниру и шестерых ее защитников. Солнечный огонь сидел поодаль, флегматично наблюдая за развернувшейся картиной. При виде него Рейнира выпрямилась, ее взгляд так и источал надменность, хотя она прекрасно отдавала себе отчет в том, что попала в ловушку. Остановившись перед ней, Эйгон озадаченно осмотрелся. — Ты действительно приплыла сюда с полудюжиной людей? — с искренним удивлением спросил он. — А где же твои драконы? Где бравая армия? — Я плыла в свой дом, где мне не нужна армия, — ледяным тоном отрезала Рейнира. Эйгон рассмеялся. Однако судьба отучила его от расслабленности перед лицом врага. Продолжая посмеиваться, он наблюдал за сестрой, как коршун, приглядывающийся к бегущему по полю зайцу, чтобы перед тем, как спикировать, убедиться, что из охотника не превратится в добычу. Рейнира сильно изменилась с их последней встречи, исчезла свежесть лица и блеск глаз. Она стояла перед ним неприкаянная, гордая, потерянная, осиротевшая. Так выглядят люди, поставившие на кон все в уверенности, что фортуна будет на их стороне... и проигравшие. Но если он что-то и знал с уверенностью о своей сестре, так это то, что своих детей она любит больше жизни. Но где же они тогда? — Где твои отпрыски? Джейс, я слышал, чудесным образом вернулся со дна Глотки, но где же Джофф, Эйгон и Визерис? Лицо Рейниры моментально изменилось. Выражение нестерпимой муки исказило когда-то красивые черты ее лица. Эйгон не знал еще ни о смерти Джоффри, ни о том, что двое младших сыновей Рейниры так и не доплыли до берегов Эссоса. По крайней мере, об их судьбе ничего не было известно. — Я потеряла своих мальчиков, — прошептала Рейнира, и ветер, подхвативший ее слова, унес их в море. На мгновение повисла тишина, прерываемая шумом прибоя. — Сочувствую тебе, — произнес Эйгон, не зная на самом деле, что чувствует по этому поводу. — Но и твои руки не чисты. Ты и твой муж убили обоих моих сыновей. Рейнира расхохоталась нездоровым, сумасшедшим смехом. Безумие отразилось в ее глазах, до того безучастных ко всему. — Я убила не только твоих сыновей, братишка! — издевательски выдавила она сквозь смех. Разом исчезли все звуки, Эйгон слышал только безудержный смех Рейниры. И видел он тоже только ее. Что она имеет ввиду? Что значит «не только»?.. — Твоя жена, Хелейна, сбросилась с башни, а наш младший брат, Дейрон, не так давно отправился к нашему отцу, — продолжала веселиться Рейнира. — А знаешь, кто еще умер? Ты не поверишь! Это чудовище, Эймонд, — выплюнула она, — он тоже мертв. Для этого Деймону пришлось пожертвовать своей жизнью. Но он сдержал слово… Он сдержал слово… В ушах зазвенело. Сквозь этот звон, словно со стороны услышал он свой голос, повторяющий, что это ложь. Чья-то рука нежно коснулась его плеча. Кажется, это была Эшара, но Эйгон этого не видел. Все, что он видел перед собой — это заливающуюся диким смехом Рейниру. Но его бормотание, похоже, разозлило ее, потому что смех резко оборвался. — Не смей делать скорбное лицо! — злобно зарычала она. — Не смей! Ты ничего не знаешь о скорби! Ты, которому всегда было плевать на семью! Ты никогда не был достоин железного трона! Отец это знал, потому тебя к нему не подпускал! Он знал, что ты загубишь нашу династию, и был прав! Смотри, что ты сделал! — Рейнира выглядела невменяемой, глаза навыкате, голос поднимался до визга, брызгая слюной, она подходила к нему с каждым брошенным обвинением. — Ты уничтожил все, лишь коснувшись этого трона! Смотри, что осталось, смотри! Мы потеряли всех! Рейнира, Отрада Королевства, красавица-наследница трона — обезумела от горя. Но ее слова ядовитой крапивой хлестали его, каждое слово отпечатывалось в разуме, давно догадывавшемся, что всего этого можно было избежать, прояви он чуточку больше твердости и откажись играть под дудку матери и деда. — Но теперь все кончилось, — Рейнира вновь улыбнулась безумной улыбкой. — Мой Джейс взойдет на трон, и обещанный принц родится от плоти моей и крови. И он спасет Вестерос от холода и тьмы. А Алисента не получит ничего. Ни-че-го. Дейрон мертв. Эймонд мертв. Хелейна мертва. Улыбающиеся лица братьев и сестры стояли перед глазами. Они нуждались в нем, а он не смог их защитить. Они умерли за него, а он был жив. С искалеченной, смятой, как пергамент, душой, но живой. Рейнира стояла перед ним и улыбалась ему, только на дне ее глаз плескалось горе. Именно оно и свело ее с ума. Эйгон почувствовал прилив злости. Она виновна не меньше него. Если бы она смирилась, если бы мир в Вестеросе, за который так цеплялся их отец, значил бы для нее больше, чем власть, всей этой кровопролитной войны можно было бы избежать. Протянув руку, он ласково коснулся ее волос, она чуть дернулась, но не отошла. — Ты права, сестра, — доверительно прошептал он, нагнувшись к ее лицу. — Мы оба повинны в этой войне, потому гореть мы будем вместе. Но сегодня ты сгоришь без меня. И резко схватив ее за шею, Эйгон насильно потащил Рейниру в сторону Солнечного Огня. Его гвардейцы расступались перед ним, не предпринимая попыток его остановить. Он не был столь наивен, чтобы принимать их преданность за чистую монету. Просто у него был дракон, а у Рейниры его не было. Сестра брыкалась и рычала, но горе и долгий путь лишили ее остатков сил. Позади раздался крик Эшары, но сейчас даже явись перед ним все Семеро, им не удалось бы его остановить. С силой швырнув Рейниру на камни перед драконом, Эйгон отошел от нее. Рейнира выпрямилась. Злобное веселье исчезло с еe лица, на котором осталась лишь печать страдания и обреченности. В тот миг, коленопреклоненная, она как никогда походила на королеву. — İzgdre būrtōz khōrnâito moizh,— произнес он почти издевательски. Почти. — Dracaris.