Дом Дракона. Оковы

На Драконьем Камне впервые выпал снег. Правда, он почти сразу же таял, и вообще казался заплутавшим странником, но зато Эшара пришла от него в неописуемый, детский восторг. Конечно, ведь в Королевской Гавани зима редко баловала их настоящим снегопадом, чаще мокрой насмешкой, а в Дорне снег можно увидеть разве что на страницах книг. Она выскочила во двор, накинув на плечи махровый плед, и кружилась по двору, разведя руки. Эшара, счастливо улыбавшаяся, пока снежинки терялись в ее длинных волосах, стала еще одним священным воспоминанием, которое он должен был пронести через всю жизнь. Воспоминанием до того прекрасным, что причиняло боль. А болью и злобой был пропитан каждый день его жизни последние месяцы. Началось все с новости о смерти матери. Эйгон не любил вспоминать те дни, когда он в полной мере ощутил себя сиротой. Его брат на другом конце Вестероса, похоже, в полной мере разделял его чувства, судя по тому, что в этот раз он послал к нему гонца вместо обычного ворона. Гонец этот посвятил Эйгона в грандиозный план по захвату столицы — план в высшей степени безрассудный, единственной надеждой которого являлось то, что Эймонд сумеет отыскать и подчинить древнего дракона. Но Эйгону тогда, похоронившему здравый смысл под камнями гнева, боли и жажды мщения, этот план показался вполне обдуманным. Лишь после он понял, что казнь матери была хитроумной ловушкой, нацеленной на то, чтобы разозлить их. Джейс хорошо знал их обоих, смерть матери стала красной тряпкой для них, их разум затуманился. И вот — силки захлопнулись. К счастью, Эйгон еще не успел отплыть со своими кораблями из бухты — никто не ожидал, что Джейс заранее отправит войска. Итог — Боррос разгромлен, Эймонд не успел. За всему этими неудачами единственной, кто сохраняла ему разум, была Эшара. Она утешала его, когда не стало матери, успокаивала, когда Боррос проиграл, и даже когда дошла весть, что Баратеоны более им не служат. Она говорила, Эйгон молчал. Нет, он не отказался от мести, только теперь он понимал, что сделать это путем меча и огня не выйдет. В его голове медленно назревали планы по убийству последних отпрысков Рейниры и Деймона. Тем же способом, каким они убили его старшего сына. — Спускайтесь сюда, Ваше Величество! — закричала ему Эшара, и Эйгон, стоявший на балконе, через силу улыбнулся. Дитя. Какое же она дитя. У него была еще одна цель, помимо мести: он должен был во что бы то ни стало сохранить ребенка внутри нее. Обоих детей. Не успел Эйгон для приличия отчитать ее за неуемную любовь к жизни, как с Высокой башни раздался тревожный звон колоколов. Эйгон и Эшара одновременно обернулись в ту сторону, глядя на то, как на башне, словно маленькие жуки, забегали гвардейцы. На них напали! — Эшара, в дом! — коротко крикнул он, и дорнийка без лишних вопросов повиновалась. Сам Эйгон бросился в сторону башни. К нему навстречу, позвякивая тяжелыми доспехами, уже бежал один из гвардейцев, на лице которого был написан чистейший ужас. — Ваше Величество, сюда летит дракон! Он уже близко! Эйгон, ожидавший чего угодно — от нападения северян до нашествия дорнийцев — так и застыл на месте. Не может быть… Этот кретин все-таки справился?.. — Ваша милость, это может быть опасно, мы не знаем намерений этого дракона, — затараторил было гвардеец, видя, что он стремглав побежал в сторону башни, но Эйгона уже было не остановить. Если даже это враг, в чем он лично сомневался, ему все равно не спрятаться за высокими стенами замка. По пути его нагнала Эшара, но его требование скрыться было благополучно проигнорировано. Иногда, он сомневался в том, что не является для нее таким же ребенком, которого нужно защищать, как и она для него. Вместе они добежали до башни, откуда змейкой тянулась длинная крепостная стена, и напряженно вглядывались в даль. Дракон был уже достаточно близко, чтобы можно было разглядеть выросты на его шее, но вместо того, чтобы спускаться, он описывал в небе круги, будто издеваясь. Зная братца, он намеренно испытывал эйгоновы нервы на прочность. На спине Среброкрылой — а это точно была она, у кого еще могла быть такая прекрасная переливавшаяся всеми оттенками серебра чешуя? — сидело несколько человек, но лиц их невозможно было разобрать. Сделав еще один круг почета (конечно-же, почета, а не издевки), Среброкрылая опустилась на стену шагах в пятидесяти от них, вцепившись когтями в края стен, с которых посыпалась каменная крошка. Дракониха потрясла головой, не сводя хищного взора с Эйгона, прикрывавшего собой Эшару, и двух десятков гвардейцев, собравшихся позади, потом чуть расправив чешуйчатые крылья, издала предупреждающий рев. Это представление могло напугать обычных людей, но любой Таргариен разбирался в тысяче оттенков рева и поведения драконов. Среброкрылая не собиралась нападать, она лишь извещала их, что попытка напасть будет последней оплошностью в их жизни. Эйгон поднял руку, чтобы гвардейцы позади не вздумали сделать глупость, вроде выпущенной с перепуга стрелы. Напротив него со спины дракона один за другим ловко спрыгнули пятеро мужчин. У Эйгона отпала челюсть, когда он увидел приближавшегося к нему брата. Не совсем понимая, что делает, он сделал несколько шагов навстречу. Они остановились в шаге друг от друга, рассматривая и приглядываясь. Если бы не белые волосы, черная повязка на левом глазу, да шрам, пересекавший эту повязку, Эйгон, пожалуй, никогда не признал бы в этом грязном, бородатом мужчине в мехах своего младшего брата. Эймонд сильно изменился с их последней встречи, когда он покидал столицу, чтобы присоединиться к Кристону Колю, пока Эйгон лежал в постели не в силах даже пойти на горшок без посторонней помощи (как же давно это было, будто в другой жизни). Черты лица Эймонда стали резче, взгляд острее, а в углу рта пролегла жесткая складка. Эймонд возмужал. Из молодого человека, принца, наездника дракона, не видавшего сражений, он превратился в закаленного в боях воина. Это ощущалось во взгляде, в нем больше не было высокомерного ехидства юноши, привыкшего к роскошной и по-своему безмятежной жизни дворца, привыкшего, что любой каприз будет выполнен по одному его слову, к тому, что перед ним лебезят в нередко притворном восхищении. В его взгляде была спокойная уверенность и сила, не нуждавшаяся в демонстрации. То был взгляд человека, который умел брать то, что считал своим по праву. Человека, которому ничего не доставалось в жизни просто так, несмотря на происхождение. Будь то дракон, женщина, замок или трон — за все он боролся и выбивал решимостью, волей и мечом. Перед Эйгоном стоял мужчина, прошедший множество битв, познавший множество лишений, убивавший и видевший гибель своих товарищей. Мужчина, научившийся отдавать приказы так, чтобы их не оспаривали, принимать решения, от которых зависели жизни тысяч людей и нести ответственность за эти решения. Мужчина — не мальчик — отправившийся через весь Вестерос за драконом, нашедший и подчинивший его своей воле. Перед ним стоял король. В свою очередь, Эймонд рассматривал его с нескрываемым интересом. Эйгон знал, что брат видел. То же, что он лицезрел каждый день в зеркале. Молодой мужчина с красивым лицом и уродливым ожогом, занимавшим половину левой стороны лица, с длинными волосами, собранными в небрежный (хоть что-то не меняется) хвост. Отсутствие пьяного безразличия на лице. Печаль во взгляде. — Ты изменился, — заключил Эймонд. — Стал красивее? — Я бы воспользовался другим эпитетом. Но, по крайней мере, ты выглядишь лучше, чем при нашей последней встрече, когда маковое молоко заменяло тебе вино, а вино — маковое молоко, — даже голос Эймонда звучал иначе, более жестко и отрывисто, чуть более хрипло. — Твоя прямолинейность всегда меня восхищала. Позволишь отплатить тебе той же монетой и сказать, что от тебя воняет, как от немытого бизона? Эймонд рассмеялся, и — Эйгон сам не понял, как это произошло — но в следующее мгновение они уже крепко обнимались. Теплое, чистое ощущение — как треск дров в камине в детской спальне, как запах материнских объятий, как детские проказы — наполнило его до краев. — Ты все-таки сумел добраться до дракона! — воскликнул Эйгон, обернувшись к Среброкрылой, когда они разжали объятия. — Клянусь богами древней Валирии, ты был засранцем еще в десять лет, когда сунулся к Вхагар, но теперь ты надежно закрепил за собой право называться самым сумасшедшим Таргариеном, которого когда-либо видели небеса Вестероса. — Самый сумасшедший Таргариен? Ты несправедлив к нашим предкам, особенно к Мейгору. — Я сказал сумасшедший, а не безумный. — Что ж, соглашусь, пожалуй, что бы это не значило, — усмехнулся Эймонд и перевел взгляд ему за плечо, замечая Эшару. — Позволь познакомить тебя с Эшарой Сэнд, — произнес Эйгон с такой гордостью, что не могла укрыться от Эймонда. Невысокая смуглая девушка, которой на вид было не больше восемнадцати, показалась ему смутно знакомой, но он не был уверен в том, где мог с ней встречаться. Фамилия, произнесенная Эйгоном, как самая естественная вещь на земле, не произвела на него должного впечатления. Что ни говори, а война подобна дождю, чьи капли стекают по нарисованному художником холсту — она стирает четко очерченные границы, размывает предубеждения и расставляет приоритеты. То, что раньше казалось вопиющим, постыдным и непозволительным, теперь не вызывало даже любопытства. Эймонд вежливо кивнул девушке и представил Эйгону своих рыцарей. — Что ж, братишка, вы устали с дороги, — Эйгон вспомнил о правилах приличия, которые ему, оказывается, не безуспешно вбивала в голову мать. — Идемте. Вам приготовят комнаты и горячую воду. Я серьезно, от тебя несет. Когда ты последний раз мылся? — болтал Эйгон, таща брата к башне. *** Эймонд задумчиво рассматривал свое отражение в овальном настенном зеркале. Он успел принять ванну и смыть с себя многонедельную грязь, после чего решительно, без капли сожалений сбрил бороду. И теперь из зеркала, ограниченного багетом из чистой бронзы, сама отделка которого кричала о высокомерии его предков, граничившем с чванливостью, на него взирал знакомый незнакомец. Все было тем же, черты лица разве что стали острее, он сильно исхудал, но взгляд был иным. Спокойным и даже каким-то умиротворенным. Хмыкнув под нос, он смыл с руки пену в ведерке и, вытерев полотенцем лицо и руки, направился в спальню. Пока он отдыхал в горячей ванне, служанки расстелили свежую постель. Эймонд по-собачьи втянул носом воздух — запах свежего белья был божественен. Последний раз он ложился в кровать в Штормовом Пределе, когда обнимал Анну и обещал вернуться так быстро, что она даже не успеет соскучиться. Стоило подумать о Штормовом Пределе, как рот наполнился желчью. Он жалел, что не имел возможности убивать Марису снова и снова. Смерть через отсечение головы — милость с его стороны. Эймонд мог бы придумать сотню способов растянуть её мучения, мог отправить в пыточную, бросить в темницы к самым отъявленным мерзавцам на растерзание. А не сделал он этого только потому, что не желал тратить время, которого у него не было. Эймонд растянулся на постели, прикрыв глаз. Мысли, которые ни на минуту не отступали, чей шёпот он слышал постоянно, теперь в тишине комнаты, в одиночестве, звучали громче. Он снова не успел. Все, что он делал последнее время, было подобно бегу по кругу, где после каждого забега он обнаруживал, что потерял больше, чем приобрёл. Эймонд мог бы собой гордиться, наверное. Он изрядно потрепал нервы чёрным, они, скорее всего, ненавидят его больше, чем кого-либо другого из его семьи. Только гордость была последним, что он сейчас чувствовал. Открыв глаз, он некоторое время бездумно взирал на потолок, размышляя. Впервые за долгое время в голове был полный порядок. Решение было принято, и Эймонд всем своим существом ощущал его правильность. Возможно, потому, что то было первое решение, принятое им самим. Эймонд не заметил, как провалился в глубокий сон, а когда проснулся, вопреки ощущениям, прошло несколько часов. За окном уже было темно, а в комнате медленно расползался холод, впрочем, после колючих морозов Севера, это было почти тепло. Эймонд поднялся, замечая на спинке стула новую одежду. Больше заботливости брата, Эймонда поразило, что он совершенно не слышал входивших. Ему могли перерезать горло, а он бы даже не проснулся — настолько он был устал. Поразмыслив, он философски заключил, что умирать невыспавшимся недальновидно, мало ли в какое Пеекло тебя отправят боги. Переодевшись, он направился на поиски… чего угодно — еды, Эйгона, гостиной, знаменитого зала с Расписным столом. Однако вскоре он заплутал по длинным, мрачным коридорам фамильного замка и, когда надежда самостоятельно найти хоть одну живую душу почти покинула его, он обнаружил то, что уж точно никогда не думал здесь когда-либо лицезреть. Разрисованную во все краски радуги статую горгульи. Что за?.. Эймонд проморгался, удержавшись от желания ущипнуть себя. Он же не мог свихнуться настолько, чтобы видеть подобное в замке своих предков? Но нет, горгулья стояла вполне осязаемая. Позади раздался шелест платья. — М-мой принц? — пожилая служанка с корзинкой белья растерянно поклонилась ему, не зная, как вести себя с Одноглазым принцем. — Подойди сюда, — велел он. — Ты видишь то же, что и я? Женщина проследила за его взглядом и недовольно поджала губы, прежде чем кивнуть. — Это леди Эшара разрисовала ее, — пожаловалась старушка в явной надежде, что младший брат их короля высечет, наконец, обнаглевшую девицу. А слово «леди» явно далось ей с огромным трудом. Эймонду захотелось спросить об этой Эшаре, но расспрашивать слуг о пассии своего брата было дурным тоном. Потому он только велел провести его к королю. Женщина снова поклонилась и, оставив корзинку там же на полу, повела его в Палату Расписного Стола. Эймонд с раздражением обнаружил, что по меньшей мере раза два проходил вблизи проклятого зала, да сворачивал не туда. Восхитительные ароматы, достигшие его носа, стоило ему переступить порог, говорили о том, что Эйгон приказал подать ужин прямо туда. При виде брата Эйгон радостно подскочил с места, взволнованный, словно подросток. Видеть его таким было в диковинку. — Наконец-то! — воскликнул он. — Я уж думал, ты отправился к нашим предкам. Как ты умудрился отыскать Среброкрылую, раз спишь десять часов в день? — Как ты умудрился дожить до двадцати восьми, выпивая по две бутылки в день? — не остался в долгу Эймонд, усаживаясь за стол. Он оглядел широкий деревянный стол — это уникальное произведение искусства, являвшее собой ни много, ни мало — карту Вестероса. Только Эйгон был способен проявлять такое неуважение к памяти великого предка, создавшего его, и безразличие к семейному наследию, чтобы ужинать за этим столом. Стоило отдать должное старанию брата, стол ломился от яств: куропатка, фаршированная орехами и рисом, лосось с винным соусом, вкуснейшее жаркое из ягненка с овощами, жареные в чесноке и меде креветки, множество фруктов и несколько видов вин. У Эймонда, все последние недели питавшегося разве что похлебкой, да сухой крольчатиной, от вида этого добра потекли слюни. Он бы прямо там же набросился на еду, как изголодавшийся волк, если бы не внимательный, присматривающийся взгляд Эйгона. — Я бросил пить примерно в двадцать семь. С тех пор только сок, — безмятежно ухмыльнулся Эйгон, самолично разливая по кубкам вино: служанок он отослал. Эймонд усмехнулся, проглотив замечание о том, что слова принято подкреплять действиями. — Ты решил устроить пир в честь семейного воссоединения? — полюбопытствовал Эймонд, игнорируя урчание желудка, возмущенного, что его потребности так нахально игнорируют, вместо этого ведя светскую беседу. — Надеюсь, моих людей ты так же щедро накормил? Эйгон бросил на него быстрый взгляд и уселся на свое место, прежде чем ответить. — Ты ко мне несправедлив, если думаешь иначе. И да, небольшое пиршество нам не навредит, как считаешь? К тому же у тебя такой голодный вид, уверен, под этим камзолом можно сосчитать твои ребра. Они обменивались ничего не значащими фразами, прикрываясь ими от того, что было по-настоящему важно. Посмотри кто со стороны, решил бы, что братья встречались только на прошлой неделе. Эймонд усмехнулся и собирался уже ответить встречной шпилькой, как вспомнил то, что привлекло его внимание по дороге сюда. — Не подскажешь, как получилось, что твоя любовница осквернила священную статую? Мне кажется, горгулья не в восторге от того, что стала похожа на ковер в поместье Ормунда Хайтауэра. Рука Эйгона, потянувшаяся было к кубку с вином, замерла на полпути. Быстро совладав с эмоциями, он все же взялся за граненую поверхность и неспеша отпил из него. — Я буду тебе признателен, если ты не будешь ее так называть, — совершенно серьезно произнес он, наконец. Эймонд вытаращился на него так, будто Эйгон вдруг заявил, что собирается с этого дня хранить целибат. — А как мне называть женщину, с которой ты, очевидно, спишь? Другом детства или боевым товарищем? — Она моя женщина. Называй ее леди Эшара или просто Эшара, если тебе так больше нравится, — сухо ответил Эйгон, сжатая челюсть выдавала крайнюю степень напряжения. — А она леди? — допытывался Эймонд, сам не зная почему, ведь ему было наплевать на девчонку, как и на ее статус. — Или она все-таки Сэнд? Эйгон помрачнел, глядя на него исподлобья. — Она та, кто покрывала твою жену, когда та шпионила для своего дяди, — с расстановкой произнес он. Удар под дых. Так это почувствовалось. Эймонд выдохнул. То есть Эйгон все знал, а девчонка та самая служанка, благодаря которой они и разоблачили Сэмвела. В зале стало сразу на несколько градусов холоднее. С минуту они сверлили друг друга взглядами. — Теперь ясно, почему она показалась мне знакомой, — спокойно произнес Эймонд, разрывая контакт и отпивая вина. — И давно ты знаешь? — Не так давно, как ты. Пару лун. — И что ты думаешь? — откинулся Эймонд назад, сверля брата единственным глазом. — О, не надо так на меня смотреть, — отмахнулся Эйгон. — Не собираюсь я объявлять твою женушку предательницей. Когда Эшара все мне рассказала, я поначалу не поверил, а после все встало на свои места. Я, может, и не самый умудренный в нашей семье человек, но даже мне ясно, что она стала жертвой интриг. — Ты ведь понимаешь, что будь это не так, я бы первым ее казнил, — равнодушно бросил Эймонд. — Ты всегда был таким лжецом или этот талант развился у тебя во время войны? — хохотнул Эйгон. — Мы оба знаем, что ты не смог бы ее убить, даже если бы от этого зависела твоя жизнь. И Эймонд, не выдержав, отвел взгляд, подтверждая его слова. — Почему бы нам не оставить ненадолго прошлое в прошлом и не поужинать? — более миролюбиво предложил Эйгон. — У нас еще будет время перегрызть друг другу глотки… хотя бы за то, что ты объявил себя королем при живом брате. Слова его прозвучали шутливо, и Эймонд с легким облегчением подхватил игру в «семейство за ужином». Некоторое время звон приборов был единственным звуком, разносившимся по залу. Они орудовали вилками и ножами, разделяя мясо так же старательно, как еще недавно их солдаты резали друг друга на поле боя. А вино в их кубках не уступало краснотой крови, остававшейся на их клинках. И только тишина в этом месте была оглушающей, по сравнению с криками, звоном столкнувшихся мечей, свистом летящих стрел и стонами раненых — бессмертной музыкой войны. Оба казались полностью погруженными каждый в свои мысли, но терпкий аромат неловкости витал в воздухе, оседая на плечах двух беловолосых братьев мертвым грузом. Их разделял не слишком длинный стол и невидимые тени тех, кто когда-то сидел с ними за похожими трапезами. Визерис, Отто, Алисента, Дейрон, Хелейна… Из всей семьи осталось только двое. Говорить было тяжело, молчать — еще тяжелее. Радостное возбуждение, охватившее Эйгона с того момента, как Эймонд скрылся в отведенных ему покоях, исчезло, будто его и не было. Были ли виной тому слова Эймонда или жестокая истина, скрывавшаяся в уголках его улыбки, но Эйгон явственно видел, что слишком много воды утекло с тех пор, когда Визерис был жив. Они были больше братьями, чем два года назад, словно искалечившая их тела и души война укрепила незримые узы, связывавшие их. Вот только теперь они были чужаками, у каждого из которых были свои цели и свои ценности, и которые уже не могли быть уверенными, что на уме у другого. Им многое стоило обсудить. Но, как это часто бывает, чем больше хочется рассказать и спросить, тем меньше сил нарушить давящую тишину. Что сказать? Как убивали и умирали каждый день? Как обретали и теряли? Или, быть может, как ломались? Когда они закончили с едой и слуги унесли со стола все, кроме вина и фруктов, они молчали еще некоторое время. Огонь в камине отбрасывал длинные тени, дрова негромко шипели, а за окном тихо падал снег. Эйгон подошел ближе, якобы чтобы наполнить кубок Эймонда мирийским вином. На деле же, это было прозрачная попытка усесться поближе. Он искоса разглядывал младшего брата, все больше убеждаясь, что между нынешним Эймондом и прежним пролегла глубокая пропасть. Эймонд сидел неподвижной статуей, гипнотизируя взглядом кубок и безмолвно предлагая ему первым начать разговор с интересующей или же наименее болезненной для него темы. Эйгон вздохнул, признавая поражение — в играх в молчанку он всегда проигрывал. — До меня доходили слухи о твоих победах, — вполголоса промолвил Эйгон. — Смею предположить, что слухи о моих поражениях также не обошли тебя стороной, — иронично скривил губы Эймонд, не отрываясь от кубка. — Ты прав. А также сомнительные россказни о твоем чудесном воскрешении из мертвых. — В ответ на это Эймонд лишь безразлично приподнял брови. — Но я не поверил. Мы, может, и боги, но боги смертные. А причислять тебя к лику святых было бы надругательством над святыми. — Меня скорее причислят к лику проклятых, если на то пошло, — отреагировал Эймонд. — Но так даже лучше: проклятых вспоминают чаще, чем святых. И на любого проклятого безумца найдутся юродивые, что будут им восхищаться. — Хорошо сказано, — Эйгон отпил вина. — Чем занимался ты, пока я утаскивал Деймона в пекло? — спросил у него Эймонд. — Увы, я не могу похвастаться твоими подвигами, — пожал плечами тот. — Пожалуй, самым большим моим достижением можно считать то, что я отправил к нему Рейниру, чтобы не скучал там, в преисподней, — он насмешливо отсалютовал кубком. И снова за этими словами последовало молчание, густое и гнетущее. — Моя жена и сын в Красном замке. Как и твоя дочь. Сухая констатация фактов. Без лишних эмоций и ненужных драм. Эти слова, в действительности, подобно дыму, клубились в зале все это время, ожидая своего часа быть произнесенными. Знал ли Эйгон о том, что вот уже месяц его единственная дочь находится в логове врагов? Было бы странно, если бы ему об этом не было известно. — Да. А еще у нас больше нет войска, потому что Баратеон оказался глупцом, возомнившим себя великим полководцем. Теперь история запомнит его величайшим олухом, похоронившим нашу победу под тяжестью своего тщеславия. — Все это уже не имеет значения, — пожал плечами Эймонд. — Мы все отличились. Перечислять ошибки и грехи, коих у нас с тобой несравненно больше, можно всю ночь — да только какой в этом смысл? Важно другое: что мы будем делать теперь. — Предлагаю обсудить это завтра на совете и… — Нет, — резко перебил его Эймонд. — Я по горло устал от советов и собраний. Самой нашей большой ошибкой с самого начала было то, что мы позволяли овцам давать советы драконам. И будучи драконами, прислушивались к советам овец. Эйгон опешил от решительного тона. Не так он представлял эту беседу. Признаться, он думал, что они напьются, а потом всю ночь будут изливать друг другу души. Эйгону хотелось узнать, как жил все это время Эймонд — не короткие обрывки сведений, из разряда «захватил», «проиграл», «скрывается», а услышать его историю от него самого, узнать, через что он прошёл и как удержался на ногах. В конце концов, два года — приличный срок, чтобы не бросаться с ходу к делам. Но у его братца, по всей видимости, были иные планы. — У нас теперь есть дракон, — проговорил Эйгон, отставляя кубок и подстраиваясь по предложенные правила. — С такой угрозой бастарду не совладать. Мы можем хоть завтра начать подчинять себе Семь Королевств. Великие дома не пожелают разорений своих владений. Ещё мы можем подослать убийц в Красный замок и закончить дело, начатое матерью. Когда Великие дома останутся без короля, они не решатся противостоять нам. И злить нас, убивая пленников, тоже не станут. Да, мы в меньшинстве, но войны побеждались и с худшим раскладом. Это казалось ему вполне разумным. Эйгон Завоеватель захватил Вестерос без армии, с тремя драконами. Почему его потомки — законнорождённые потомки — не могут повторить этот подвиг, пусть и с одним драконом? — Я не буду повторять той же ошибки, что стоила матери жизни, — покачал головой Эймонд, сжав кулак. — Я больше не буду недооценивать жажду наших врагов поквитаться с нами, как и не буду переоценивать их страх перед собственной персоной. — Эймонд поднялся, подойдя к окну, из которого за беловатой пеленой снега почти не было видно гавани, и закончил: — Пора уже научиться, что враги не всегда играют в те же игры, что и мы. Когда тебе кажется, что все козыри собраны на руках, они внезапно ставят тебе шах, и оказывается, что все это время они играли в шахматы. Эймонд замолчал, невидящим взглядом уткнувшись в стекло, слегка вспотевшее от контраста температур. «Если однажды тебе придется выбирать между местью и выживанием, ты должен выбрать последнее.» Кажется, теперь я понял, что ты имел ввиду, Коль… — Я не буду рисковать своей женой и сыном, — будто говоря с самим собой, пробормотал Эймонд. — Что же ты собираешься делать? Эймонд долго молчал, и это молчание напрягло Эйгона. Неужели его брат хочет отказаться от переговоров и напасть на Королевскую Гавань? Но это же значит… Тысячи людей погибнут в этой бойне. Тишина с каждой секундой становилась опаснее, в ней все явственнее ощущалось отчаяние. — Я собираюсь обменять их на железный трон. Эйгону показалось, что ему послышалось. Брат стоял к нему спиной, и Эйгон почти поверил, что это игра его воображения. Почти. Если бы не напряжённая спина Эймонда. Пару мгновений он переваривал сказанное, а потом возмущённо выдохнул. — Ты в своём уме?! — крикнул он, со стуком поставив кубок на полированную поверхность стола. — Кто дал тебе право кого-то на что-то менять? Да ты умом тронулся! — Это право мне дал дракон, который по одному моему приказу спалит любой замок и город, — обронил Эймонд, оборачиваясь. Завуалированная угроза, прозвучавшая в этой фразе, не укрылась от Эйгона. — Ты мне угрожаешь? — тут же вскочил он на ноги. — Я лишь ставлю тебя в известность, что судьбу Вестероса решать буду я, как последний драконий наездник. Несмотря на видимое спокойствие, Эймонд явно сдерживался. — Так ты решаешь судьбу Вестероса?! — гневно махнул рукой Эйгон, случайно сбив рукой кубок со стола. — За что мы воевали все эти месяцы? За что умирали Дейрон и Ормунд? А Кристон Коль? Наша мать отдала жизнь, пытаясь помешать черным вытирать ноги о наследие нашего отца! — Не говори мне о наследие отца! Как и о жертвах, принесенных за него! Мне об этом известно побольше твоего! — разозлился его брат. — Я отдал жизнь за это наследие, ради которого ты пальцем о палец не ударил! Братья гневно смотрели друг на друга, будто не они десять минут назад вели вполне дружелюбную, мирную беседу. Несмотря на разожженный камин, в зале стало ощутимо холоднее. Эймонд вскрыл тонкую корочку едва заживавшей раны и обильно посыпал на неё солью. Эйгон расширившимися от боли, шока и злости глазами испепелял брата, не в силах вымолвить и слова. А тот продолжил свою пытку. — Пока все те, кого ты перечислил, сражались, ты отсиживался на этом острове, в тепле и уюте, — выплюнул он. — А сейчас, когда я привёл тебе дракона, ты возомнил, что сможешь с моей помощью покарать врагов, тем самым успокоив свою совесть? Сын, отомстивший за мать, муж, покаравший убийц жены и сыновей! Да будет тебе известно, что и твои сыновья, и твоя жена отмщены! Мною! Я убил Деймона, как и обещал тебе когда-то, помнишь? За мной нет неоплаченных долгов. И я больше не буду игрушкой в руках чужих амбиций. Как бы Эйгон не злился, жестокая правда его слов била без промаха. Он не имел права требовать и даже просить Эймонда о чем-то. Но упрямство не позволяло ему так просто отступить. Предчувствие, не покидавшее его с самого появления Эймонда, его не обмануло, нашептывая, что его одноглазый брат задумал нечто столь неописуемое и не укладывающееся в голове, что соизволил прилететь сюда. Не ради одобрения и уж точно не ради позволения. Эймонд прилетел, чтобы уведомить его о принятом решении. — Не думал, что доживу до дня, когда мой младший брат предпочтет встать на колени вместо того, чтобы бороться, — Эйгон опустил голову, горько усмехнувшись. — Ха! А ради чего мы боролись, скажи? — Эймонд подошёл ближе. — Ради трона? Власти? А надо было бороться за свою семью! Я боролся. Боролся так отчаянно, как тебе и не снилось. Но самое отвратительное, что я боролся за ошибочные идеалы, за ложные цели. На первое место мы ставили уничтожение врагов, а надо было — защиту близких! — Седьмое пекло! Почему ты считаешь, что единственный способ их защитить — это признать поражение? «Да, что с тобой случилось?» — хотелось ему заорать. Даже в детстве Эймонд никогда не отступал. Будучи мальчишкой, он тренировался с теми, кто был старше и сильнее него. Он дрался так яростно, словно от этого зависела по меньшей мере его жизнь. Как бы его тело не болело, он вставал на ноги и бросался в бой снова, пока хватало сил стоять на ногах. Что такого произошло за эти два месяца, чтобы его брат, отказался продолжать борьбу? Неужели настал день, когда, упав, он уже не смог подняться? — Потому что я устал опаздывать, — тихо ответил Эймонд уже спокойнее, вырывая его из паутины мыслей. — Я опоздал в Харренхолл и потерял наш дом. Я опоздал в Перплхилл и едва не потерял Анну. Я опоздал в Штормовой Предел и потерял все, что оставалось. В Красный замок я не опоздаю. Потому что я сердцем чую: это опоздание будет последним, — последние слова он произнёс почти шёпотом. Эйгон нахмурился. Только сейчас он рассмотрел то, что не замечал прежде, глядя на брата, но то, что плескалось в его глазах с самого его появления на острове. Страх. — Ты не понимаешь, что говоришь, — дёрнул он головой и торопливо добавил: — Ты слишком устал, лучше отдохни, и мы обсудим все завтра. Анна бы и сама не одобрила опрометчивых решений… — У них твоя дочь! — прикрикнул Эймонд. — Если тебе наплевать на мою жену и сына, может, судьба родной дочери для тебя хоть что-то значит! Эйгон отвёл взгляд. Джейхейра. Что для него эта девочка? Всего лишь ребёнок, в котором течёт его кровь. Он был готов дать вторую руку на отсечение, что на Шелковой Улице найдётся ещё парочка его отпрысков, вот только станет ли он ради них отказываться от своих целей? Определённо, нет. А ради Джейхейры? Он даже не помнил её лица. Сколько раз брал он этого ребёнка на руки? Сколько раз заглядывал ему в глаза? У него было трое детей, только отцом он был лишь номинально. Это было довольно странное чувство, знать, что у тебя есть дети. Дети. Эйгон никогда не испытывал при этом слове ни отцовского трепета, ни гордости, ни счастья. Дети. Это слово лишь заставляло его досадливо кривиться. Он был слишком молод, слишком полон жизни и несбывшихся желаний, чтобы чувствовать себя отцом. И с этой четырехлетней девочкой его тоже ничего не связывало. «Так уж ничего?» —спросил ехидный голос внутри. Эйгон мысленно поморщился. Их связывала её мать. Перед глазами всплыл образ Хелейны. Такой, какой она была до того, как лишилась рассудка. Перед его мысленным взором она улыбалась ему так, как, кажется, не улыбалась никогда при жизни. Может, только в раннем детстве. Хелейна, к которой он ни разу не проявил даже намёка на ласку, на любовь. А ведь она заслуживала того, чтобы быть любимой. И всю свою нерастраченную любовь она отдавала детям, отдавала так, как умела. Ведь она тоже была ещё ребёнком. Эйгон тяжело опустился на стул, чувствуя, как на плечи давит целая тонна вселенской усталости. Некоторое время он молчал, а Эймонд, последовавший его примеру и севший рядом, разглядывая гладкую полировку стола, не торопился нарушать молчание. — Знаешь, из нас четверых Хелейна и Дейрон были самыми лучшими, — проговорил Эйгон, невидящим взглядом глядя на стену. — Они были чисты душой и мыслями. Такие как они, рождены, чтобы делать мир чище. Мы же с тобой никогда не были такими. Так почему, скажи мне, мы живы, а они нет?.. На последних словах его голос невольно сорвался. В глазах неприятно защипало, и Эйгон поспешно отвернулся, чтобы скрыть слезы, блеснувшие в глазах. Впрочем, Эймонд, слушавший его молча, не поднимая головы, все равно бы их не заметил. — Они были слишком хороши для этого дерьмового мира, — тихо ответил он, а потом чуть улыбнувшись, добавил, искоса поглядев на брата: — А мы в самый раз. Последние слова должны были прозвучать, как шутка, но никому из них не захотелось смеяться. Так случается, когда человек бежит без оглядки, не задумываясь, куда, зачем и от кого он бежит. А когда силы его иссякают, и он останавливается, когда мир перестаёт мелькать перед глазами расплывчатым пятном, и уже не остается ни капли сил отмахиваться от непрошенных мыслей, он внезапно понимает, что все это время убегал от своего прошлого. Того, где звучал смех, где на родных лицах играли улыбки, где близкие живы и счастливы. Того, которое он не ценил, и лишь потеряв, осознал, что лишился чего-то невероятно ценного, чего не купить ни за какие сокровища мира. Сейчас Эйгон и Эймонд не были королями или принцами, не были они лидерами восстания. Они были осиротевшими братьями, потерявшими почти все, что у них было. Есть вещи, которые не нужно произносить вслух, они таятся на дне глаз, да только разглядеть их может лишь испытавший схожую боль. Эйгон глядел в ответ брату и видел на его лице отражение собственной боли. Вздохнув, он вновь опустил глаза. Эймонд, наверное, прав. Они потеряли очень многое, но у них ещё есть ради чего сражаться. И это не железный трон. Это их семья. То, что от неё осталось. — Он может отказаться от переговоров, — негромко произнёс он, знаменуя свое поражение. — Он не откажется. Я умею быть убедителен, — качнул головой Эймонд. — К тому же у меня есть кое-что, способное его заинтересовать. Эйгон присмотрелся к брату. Тот выглядел изможденным. Кожа лица от постоянного недосыпа приобрела сероватый оттенок, под глазами уже давно пролегли фиолетовые тени. Он сильно исхудал и, казалось, держался с прежней стойкостью исключительно силой воли. Эйгон доподлинно знал, что ради жены и ребёнка он пойдёт на все. И сегодня он в этом убедился, Эймонд, всегда прежде бывший куда непримиримее и куда яростнее него, сейчас готов был бросить победу к ногам их врага ради своей семьи. Одним Семерым было известно, чего стоило для Эймонда это решение. Но что, если победа не единственное, чем он готов пожертвовать, что, если ради Анны и их сына он уже решился отдать свою жизнь? — Эймонд, — откашлялся Эйгон, — ты ведь не собираешься идти на любые условия? Если вдруг Джекейрис не примет твоё предложение и предложит тебе сдаться, ты ведь не согласишься на это? Эймонд молчал, и это молчание было его ответом. Выражение его лица, мрачная решимость, написанная на нем, напугали Эйгона. — Седьмое пекло, Эймонд! — воскликнул он, резко подавшись вперёд. — Ты не сможешь защитить их с того света! — Я не меньше твоего ненавижу бастарда. Но одного у него не отнять: он держит данное слово. И если он поклянется, что взамен моей жизни отпустит их с миром, я соглашусь, — абсолютно спокойно ответил его брат. — Эймонд!.. — Ты бы сделал то же самое ради своей Эшары, — уверенно произнёс Эймонд, слишком быстро его раскусив. Эти слова подействовали на Эйгона отрезвляюще. Стоило представить, что Эшара — его Эшара — окажется в руках врагов, и Эйгона пробирала дрожь. Эймонд прав — он поступил бы так же. — Когда мы отправляемся? — спросил он со вздохом. — Я отправляюсь, — поправил брат. — Завтра. Какая ирония, Эймонд был младше него на три года, но именно он всегда был тем, кто защищал. Забавная штука жизнь. И все же Эйгон больше не был тем пьяницей и бездельником, нуждавшимся в том, чтобы его вели. Война не одарила его достоинствами, которых у него не было с рождения, он не сделался великим воином, храбрецом или гениальным стратегом. Однако она обратила его недостатки в нечто иное, слепое упрямство стало жесткостью и твердостью, а равнодушие к своему будущему — бесстрашием перед смертью. А редкие добродетели, заложенные глубоко внутри, вроде любви к семье, заставила всплыть на поверхность. — Джейс никогда не поверит твоим словам, если не увидит меня рядом с тобой. Пока хотя бы один враждебно настроенный Таргариен будет гулять по Вестеросу, он не отпустит их, — предпринял он попытку убедить брата. Он видел, как сжалась челюсть Эймонда. Младший брат отдавал себе отчёт в этом, как и понимал разумность его слов. Но привычка — вещь, плохо поддающаяся исправлению. Эйгон продолжил, пока он не придумал повод его отговорить. — Если же мы придём вместе, он поймёт, что мы не шутим. Вместе у нас больше шансов заключить с ним сделку. — Или умереть, — мрачно отозвался Эймонд. — Или умереть, — согласился он. — Тогда, когда последний сын Визериса будет мёртв, он отпустит нашу семью. Ты прав, племянничек человек слова. К тому же, — добавил он, поразмыслив, — его ближайшим советник, насколько я знаю, является Криган Старк, а этот человек до тошноты порядочен. Эймонд согласно кивнул, промолчав. Спустя минуту молчания Эйгон изумленно хмыкнул. — Не думал, что все так кончится. Мы всегда танцевали на канате, протянутом между победой или поражением. Однако одно дело умереть, проиграв, но не покорившись, и совсем другое — умереть на коленях. Как глупо. — Не глупо. Умереть на коленях во имя семьи — не глупо. А вот пожертвовать семьей ради мимолетного триумфа — да. Его слова продолжали звучать эхом в перепонках, оседали едкой золой на душе. Если бы Эйгон явился в столицу и склонился на колени перед Рейнирой, смог бы он спасти свою сестру, мать, брата и оставшихся детей? — Ну что ж, уже довольно поздно, а нам нужно выспаться перед походом. Сделай милость, сообщи командующему — кто там у тебя командующий — чтобы с утра начались подготовки твоего флота к походу на Королевскую Гавань, — проговорил Эймонд, вставая. Не дожидаясь ответа, он вышел из комнаты, направившись в подготовленную для него комнату. Вот и поговорили. *** Каждый моряк знает, что перед сильной бурей море становится неестественно спокойным, будто хищник, притаившийся в кустах и наблюдающий за жертвой. И как хищник боится слишком громко вздохнуть, море боится спугнуть своих жертв. Пока ветер усиливается, поверхность моря становится необъяснимо гладкой и ровной, без единой волны. И бывалые моряки, наблюдая союз двух стихий — грозовых облаков, неуклонно приближающихся с горизонта, и спокойного, умиротворенного моря, понимают, что очень скоро им придется побороться за свою жизнь. Ибо затишье перед бурей — предвестник близкого соседства смерти. В Красном замке было тихо. Вот уже четыре дня, как тело принцессы Рейны, дочери Порочного принца, предали огню. Жизнь в замке будто бы застыла, погрузилась в тревожную дремоту. Красный замок замер в ожидании. Придворные, сбиваясь в кучки, тихо переговаривались, вполголоса обсуждая судьбу убийцы принцессы. Кто-то утверждал, что леди Анна слишком сильная козырная карта, чтобы ею жертвовать, ведь всем в замке было известно, как Одноглазый принц дорожил своей женой. Другие качали головами и возражали, что слишком тяжкое оскорбление нанесено дому Таргариенов и Веларионов, потому спустить подобное с рук стало бы доказательством несостоятельности действующей власти. И видят боги, после двухлетней гражданской войны, мятежей и полного истребления драконов, слабость и беспечность были бы непозволительной роскошью для короны. Ларис Стронг неторопливо прогуливался глубоко по саду, вдыхая свежий утренний воздух. Рассвет занялся совсем недавно, и замок еще был погружен в легкую дрёму. Слуги сонно приступали к своим делам, ведь им нужно было успеть прибраться до пробуждения господ. Ларис, в отличие от многих лордов, что поднимались лишь после рассвета, привык вставать спозаранку. Ибо именно в час призраков люди, как правило, уже успевают стянуть с лиц маски, а в час соловья еще не успевают их надеть. А еще именно в это время суток его больше всего беспокоили боли, вырывая из объятий сна. Ларис остановился возле высокой груши, что выглядела голой и потерянной среди пушистых и нарядных сосен. Опираясь на тяжелую трость, он перенес вес своего тела на здоровую ногу. Никому не было известно, с какими болями привык бороться Ларис с тех пор, как себя помнил. Боль, начинавшаяся со стопы, постепенно распространялась на бедро, и до самой поясницы. А если долго стоять на ногах, то уже и вся спина начинала болезненно ныть. А правое плечо из-за постоянного опирания на трость по вечерам мучало его ломотой. Люди не воспринимали его как полноценного мужчину, только потому что он не носил меч на поясе, и подобная несправедливость возмущала и злила. Мало кто знал, что Ларис завидовал здоровым и крепким мужчинам, не понимавшим, какое благословение им даровано. О том, что Ларис люто их ненавидел, не знал никто. Если бы кому-то взбрело в голову спросить его, для чего он живет, Ларис в своей фальшиво-философской манере сменил бы тему, ибо ответа на этот вопрос не было и у него самого. Он жил без точной цели, получая извращенное удовольствие играя судьбами тех, кто никогда не знал его боли и смел смотреть на него свысока. В детстве ему нравилось наблюдать за кукольным театром, приезжавшим раз в месяц. Он даже уговорил мать купить ему таких игрушек. С тех пор минули годы, Ларис подрос, и марионетки его тоже стали больше. В некотором роде Ларис считал себя исследователем людских душ. Мейстеры тратят годы на изучение всего подряд, от истории до болезней человеческих тел. Но кто изучит душу человека, ее неизведанные потемки? Кто будет препарировать их, заглядывая в самые потаенные участки? Кто будет ставить над ними эксперименты, совращая сладкими грезами, искушая опасными возможностями и наблюдать, как они выбирают извилистый путь, поддаваясь своим демонам? Пожалуй, Ларис мог бы написать целый трактат о человеческих душах, если, конечно, доживет до преклонного возраста. Пока мастер над шептунами предавался задумчивой грусти, позади него послышалось шуршание платья, и, обернувшись, он увидел приближавшуюся к нему Бейлу Таргариен. Ларис чуть склонив голову набок, улыбнулся, изучая ее глазами. Вот этот экземпляр был воистину любопытен. Почти столь же, как и ее покойный отец. И так же, как и ее отец, Бейла Таргариен была непредсказуема и коварна. Ее сестра, не так давно отошедшая в мир иной, была проста до скуки. У девчонки все было написано на лице: ее тоскливая влюбленность, ее одинокое и никому не интересное существование, ее стремление доказать свою полезность, а позже — полное разочарование в себе и в своем будущем. Такая благодатная была почва для возделывания в ней любой идеи, любой цели! Но она оказалась недостаточно искусна, что было крайне досадно. Зато ее сестра Бейла была темной лошадкой. Но Ларис повидал немало таких лошадок, чтобы точно знать, что они — в зависимости от своего потенциала — либо кончают очень быстро и очень плохо, либо выходят победителями. Третьего не дано. Тем временем Бейла подошла к нему, вся в траурном черном, и окинула его цепким взглядом. — Ваше Высочество, — поклонился Ларис со всей уважительностью, а на деле подобострастностью, на какую был способен. — Лорд Ларис, я заставила вас ждать, — в тоне ни капли смущения или сожаления, как и положено королеве. — Будущих королев принято ждать и дольше, — оскалился Стронг. — Ваша записка вчерашним вечером вселила в меня тревогу. Должно быть, случилось нечто крайне серьезное, чтобы невеста короля пожелала увидеть столь ничтожного человека, как я. Уголок губ девушки слегка дернулся, как если бы она хотела презрительно скривить губы, но вовремя одумалась. Ларис прекрасно видел, что все они о нем думают, и насколько его витиеватая лесть раздражает многих. Но лишь немногие были способны заглянуть глубже предложенного им пряного угощения, чтобы догадаться, что за коварной лестью скрывались тонкие намеки, а подчас самое настоящее оскорбление. Так, к примеру, он за свою короткую речь назвал Бейлу "будущей" королевой и невестой короля, намекая на шаткость ее положения. Особенно, если учесть, что король не спешил связывать себя с ней священными узами. Наблюдая за ее выражением лица, Ларис с легким разочарованием отметил, что Бейла не уловила его намека. Скучно. А ведь ее родной отец был в этом, как никто другой, хорош. — Вы слишком скромны, лорд Ларис. — Бейла сделала попытку обворожительно улыбнуться, и тут уже Ларису пришлось удерживать на лице непроницаемую маску, ибо обворожительности в ней было чуточку больше, чем в нем мужественности. — Вы мастер над шептунами, к кому как не к вам должны обращаться королевы в сложных обстоятельствах. Ларис сдержанно улыбнулся, вспомнив другую королеву, что презирала его, но была от него безраздельно зависима. Кто знает, быть может, и эта девица окажется столь же легкой добычей? А если прибавить к этому ту немаловажную деталь, как полное отсутствие к ней мужского интереса со стороны Лариса, то его власть над ней может стать и вовсе безграничной. — Я всегда к вашим услугам, принцесса, — поклонился он. — Я хотела спросить, — Бейла колебалась, сомневаясь, стоит ли говорить об этом с посторонним. — Вы знаете, какое решение принял король касательно этой шлюхи? — Полагаю, под шлюхой вы имеете ввиду принцессу Анну? — вежливо уточнил Ларис, и острый, как лезвие ножа, взгляд Бейлы был ему ответом. — Могу я полюбопытствовать, почему вы не спрашиваете об этом у самого короля? — Ответ на этот вопрос вам и так хорошо известен, милорд, ни к чему ломать комедию. Ларис состроил самую невинную мину, на какую был способен, но эта мина уже давно не могла никого ввести в заблуждение. К тому же о размолвке между королем и его невестой не слышал разве что глухой. — Я спрашиваю у вас, лорд Ларис, — в жестком голосе Бейлы прозвучал шепот ее отца. — Что ж, разве я могу отказать будущей королеве, — Стронг чуть наклонился к ней и, понизив голос, проговорил: — Это пока что держится в строжайшей тайне, но если вы сегодня в час волка выйдете на площадь, вы можете стать свидетелем того, как на ней устанавливают эшафот. Бейла изумленно уставилась на него. — Вы уверены? Об этом ничего не было объявлено… — У меня есть все основания полагать, что принцессу Анну завтра казнят, — уверенно ответил Стронг. — Только Его Величество не желает, чтобы какая-либо досадная случайность помешала этой казни, потому держит все в секрете. Даже сама преступница ничего не знает — король опасается, что у нее могут быть шпионы среди слуг, которые помогают ей поддерживать связь с мужем. Бейла не стала спрашивать, откуда у него эти сведения, ведь было крайне маловероятно, что Джейс поделился столь важным делом именно с пауком. Но сомнений его слова также не вызвали. — Если это правда, мы перережем Эймонду крылья, — серьезно произнесла Бейла, однако в глазах вспыхнул мстительный блеск. — И я увижу, как убийца моей сестры расстаётся с головой. Ларис на это ничего не ответил, только продолжил с мечтательной улыбкой любоваться облаками. Бейла, воодушевленная не только тем, что Рейна будет отмщена, но и тем, что Джейс ценит её и не хочет терять, воспрянула духом. И тут она вспомнила о своём первоначальном плане, который заключался в том, чтобы подговорить Лариса прикончить Анну, если вдруг Джейсу не хватит для этого яиц. Глядя на Стронга, она никак не могла понять, почему его так боятся обитатели дворца. Этот тщедушный человек выглядел вполне безобидно, но инстинкт самосохранения кричал ей, что перед ней коварный хищник. — Лорд Ларис, я давно хотела у вас спросить, — привлекла она внимание мужчины. — Вы служили зеленым, после предали их ради спасения своей шкуры. Даже сейчас я не верю, что вы преданы нам. Так скажите, кому или чему вы преданы на самом деле? Подобные вопросы не принято задавать в лоб в Красном Замке, и, наверное, поэтому Ларис серьёзно задумался, прежде чем на него отвечать. — Посмотрите туда, Ваше Высочество, — Ларис указал пальцем в сторону замка. — Видите этого красного исполина — детище двух великих Таргариенов, Эйгона Первого и Мейгора Жестокого? Пройдёт немало зим, поколения будут сменять поколения, колесо жизни будет вращаться, но этот замок будет стоять вечно. Потому что в нем бьётся сердце дракона. И я предан этому месту всей душой. Я предан дому дракона. Пока я жив, я буду делать все от меня зависящее, чтобы величие дома дракона не угасло. Бейла слушала внимательно, неотрывно глядя на Лариса. Но как бы напряжённо она не вглядывалась в него, как бы ни пыталась прочесть между строчек его слова, она была бессильна понять, правду он говорил или нет. Ей отчего-то казалось, что Ларис не лгал или, по меньшей мере, верил в то, что говорил. Только вот смысл, который он вкладывал в собственные слова был намного глубже её понимания. Ларис никогда не служил людям, не был он предан Алисенте, Эйгону, Эймонду, Рейнире или Джейсу. Он служил замку, прозванному красным не из-за цвета стен, а из-за кровавой дани, которую он взимал за власть у своих обитателей. И Ларис с радостью ему эту дань платил. Потому что только так он мог ощутить на кончике языка вкус жизни, только так он, ущербный второй сын, мог чувствовать свою значимость. *** Очередная служанка принесла еду и, не произнеся ни слова, встала у двери. После смерти няни и Рейны они начали опасаться ее даже больше, чем прежде, принимая ее не то за сумасшедшую ведьму, не то просто за сумасшедшую. Каждый раз, пробуя принесенную еду, Анна задавалась вопросом не отравлена ли она, но Джейс сдержал слово. Ее и детей охраняли гораздо тщательнее, гвардейцев, что прежде стояли у двери, сменили, как и прежних служанок, предполагая, что нянька раздобыла нож от кого-то из них. Ее не стали разлучать с детьми, разумно рассудив, что ничем хорошим подобная попытка не закончится. Однако Анна ощущала себя застрявшей внутри песочных часов, где тонкая струйка песка неумолимо приближала ее конец. Минуло четыре дня со смерти Рейны, и никто не посчитал нужным сообщить ей ее дальнейшую судьбу. Казалось бы, она ценна и просто обязана оставаться неприкосновенной. Но скользкая змейка страха холодила грудь. Алисенту казнили за неудачное покушение на короля. Хоть она была их единственным пленником, королевой, ее не пощадили. Станут ли щадить Анну — всего лишь супругу принца, имея на руках двух Таргариенов. Анна искренне надеялась, что у них найдется парочка причин сохранить ей жизнь. Да, она хотела жить, и она боялась смерти. Боги, ей было всего двадцать три года! А еще ей было боязно за детей. Что с ними станет, если ее казнят? Анна потеряла сон. После покушения она боялась заснуть и, проснувшись, обнаружить бездыханное тело Геймона. Или увидеть убийцу над своей головой. Она спала в кресле с кочергой в руках, сторожа детей, и просыпалась от малейшего шороха или сквозняка. После кошмара, пережитого с няней, Джейхейру уже вторую ночь мучали кошмары ночные, от которых она просыпалась с криком, будя Геймона и Марко. Анна не знала, как ей помочь, кроме как повесить на шею собственную цепочку с сапфировым кольцом, с которым не расставалась ни на минуту. Анна опасалась, что девочка вновь замкнется в себе, как после убийства ее брата, но на их удачу, рядом был Марко. Его надежное присутствие помогало Джейхейре куда больше объятий Анны. Он постоянно с ней разговаривал, отвлекал ее детскими глупостями, а девочка практически не отлипала от своего большого друга. Что до Марко, то на нем произошедшее оставило куда более бросающийся в глаза след. Обработавший его рану мейстер сообщил, что у мальчика на щеке останется шрам, и теперь Марко щеголял перед ними, гордо сообщая, что похож на Эймонда. За четыре дня Анна стала дерганой и нервной, однажды сорвавшись на Джейхейре, когда та отказывалась есть. Когда Анна накричала на девочку, Джейхейра и Марко в первую минуту застыли, глядя на неё, как на неожиданно преобразившееся чудовище или сломавшуюся игрушку, а потом девочка начала громко плакать, прижимаясь к боку юного Бриклэйера. Потом заплакал уже Геймон, и Анне, которой больше всего на свете в этот момент хотелось устроить истерику с битьем посуды, пришлось вместо этого успокаивать детей. Постепенно гнетущее ожидание, сковавшее разум Анны, распространилось и на Марко с Джейхейрой. Предчувствие грядущей беды расползалось по комнате, как тени по стенам. Потому этим вечером оба ребёнка сидели притихшие и подавленные. Геймон уже давно посапывал в своей кроватке. — Если вы поели, пора ложиться спать, — устало произнесла Анна, сил улыбаться у неё уже не было. Дети молча отложили пустые тарелки и соскочили со стульев. Анна, последовав за ними в спальню, помогла переодеться в ночные сорочки и, по обыкновению, улеглась между ними на кровать. Обычно она рассказывала им сказки на их выбор, но в этот раз она решила рассказать свою сказку. Оба ребёнка, прижавшись к ней, внимательно слушали выдуманную ею сказку про трех маленьких детей, которые однажды попали в страшный лес. — И тогда старший брат сказал своей сестрёнке и братишке: «Не бойтесь, я выведу вас из этого леса, но вы должны слушаться меня и быть храбрыми». Долго плутали они по этому лесу, и разные зверюшки попадались им на пути. Эти зверюшки хотели забрать их к себе в дома, но умные детишки не слушали никого. Они храбро защищали друг дружку и не разделялись ни на миг. И однажды, когда они совсем потеряли надежду, они вдруг увидели свет вдалеке. Дети пошли на этот свет и нашли выход из страшного леса и вернулись домой. В чем смысл сказки? — Нужно быть храбрым и защищать друг друга? — спросил Марко. — Верно, милый. А ещё? Дети задумались. — Не слушаться незнакомых зверюшек? — предположила Джейхейра. — Правильно. Но самое главное, даже в самые тёмные времена, когда вам очень-очень грустно, нельзя терять надежду. Нужно продолжать идти дальше, и тогда вы обязательно увидите свет, который будет гореть только для вас. — Анна запнулась, прежде чем закончить: — Обещайте мне, что будете помнить об этом всегда. — Обещаем, — недружным хором ответили дети. — Но ты ведь тоже всегда будешь с нами? — внезапно в глазах Марко заплескалась тревога. И у Анны защемило сердце. Эти дети ещё толком не начали жить, а уже познали столько потерь. Столько ужасов пришлось им пережить, и Неведомому известно, сколько ещё предстоит. Какой будет их жизнь, тяжёлой, полной лишений? Сколько ещё раз им предстоит осиротеть? Марко смотрел на неё широко и доверчиво открытыми глазами, а у неё комок стоял в горле. — Я всегда буду рядом с вами, — шёпотом, потому что совладать с голосом не вышло, произнесла она. — Даже если однажды я стану невидимой, знайте, что я всегда рядом и оберегаю вас. Больше она не могла держаться. Это было выше её сил. Крепко обняв их, она укрыла их одеялом, не забыв поцеловать, потом подошла проверить Геймона. Он спал крепко. Её сын вообще отличался поразительно крепкими нервами, раз мог так крепко спать. Когда дети засопели, Анна поднялась с кресла и направилась в гостиную, чтобы выпить воды. Служанки успели убрать со стола и испариться, пока она укладывала детей. Внезапно кое-что на столе привлекло её внимание. Маленькая свернутая в несколько раз бумажка, которой там точно не было. Анна торопливо подбежала к столу и трясущимися руками развернула бумажку, уверенная, что она от Эймонда. «Завтра в полдень вас казнят. Помолитесь Семерым. И сожгите эту записку.»