Странники

      В водном царстве всегда стоял полумрак. За окнами бесновались и заходились россыпью пузырей потоки, а мимо проплывали стайки рыбок с глупыми любопытными глазами. Кроцелл смотрела на них без энтузиазма. Она видела их каждый день, протирая платье о каменный подоконник. В этом мире никогда ничего не случалось. Всегда было тихо, размеренно, разве что порой сирены поднимали очередное буйство, завидев с берегов озёр смертных красавцев, и тут же стремились донести об этом своим подругам. Пожалуй, только слушая их хвалебные речи с ноткой откровенной пошлости, Кроцелл умудрялась разбавить скуку.       Спустив ноги, она прошагала к столу. На гладкой столешнице, что веками не поддавалась гнёту воды из-за наложенных Вепаром чар, лежали десять свитков. Всё это были прошения, которые она помогала разбирать придворным сиренам. Изредка к ней попадали и молитвы смертных. Их всегда было интереснее читать, ведь сама она не ступала на сушу уже долгие двадцать лет.       Вепар забрал её ещё ребёнком – ей едва исполнилось пять лет, – отнял у матери, как только узнал, что ребёнок перенял его силу и выжил. Мать он, конечно, взять в воды Неяви не потрудился. «Смертным здесь не место», – объяснял он ей из раза в раз. Кроцелл в общем-то и не грустила от потери, но интерес от этого меньше не становился. Она помнила матушку, как любящую и заботливую женщину. Та нередко пела ей колыбельные про холодные водные толщи и свирепые ветра. Поглаживая шершавую крепко скрученную бумагу, она напела:       – Там, где сердце морей утопает во льдах,       И бурлящая пена скрывает обиды,       Оды любви воспевают ветра,       Покоряясь зову морского владыки.       И остановилась: уже не помнила, какие слова были дальше. Она давненько не слышала матушкиного голоса, и слова её колыбельной стали стираться из памяти. Даже её лицо представало лишь размытыми очертаниями. Помнила, что волосы у неё были курчавые и очень светлые, – она нередко их сравнивала с цветущей лозинкой, когда та разрасталась на их заборе. Кроцелл приносила ей маленький букетик и вставляла за ухо, а цветы сливались с её волосами. Помнила и то, что она была красива. К ней нередко ходили свататься мужчины, а та всё задорно хихикала и отмахивалась, мол, ждёт того единственного, кто ей высшую благодать подарил. Однако так его и не дождалась.       Вепар даже не пришёл с ней повидаться, а послал своих сирен забрать ребёнка. Знал, что не стоит бередить раны, оставленные мимолётной любовью. В его сердце ей не было места. Как и все боги, он руководствовался мыслью: «Я бессмертен, она смертна, – эти чувства заведомо обречены».       В этом Кроцелл была с ним согласна, правда, и не понимала, почему он забрал её из материнского дома. Зачем связывать себя узами со смертным ребёнком? Благодаря силе божества Кроцелл проживёт чуть дольше любого смертного, но рано или поздно и сама уснёт в багровых полях Самигины.       Разворошив кипу бумаг, она выудила письмо: потрёпанное, с покрытыми трещинами пожелтевшими уголочками, но печать на нём была не сломана. Она не смогла заставить себя его открыть, потому что точно знала, от кого оно, но сейчас руки сами потянулись к сургучу. Предчувствие говорило, что на этот раз там что-то важное. Вепар не запрещал ей общаться с матерью, но ограничивал общение письмами, которые раз в пару месяцев приносили сирены с большой суши. Но она не читала их, переживая, что только сильнее начнёт скучать по той, что подарила ей жизнь. В ящике уже накопилась приличная стопка.       Когда она раскрыла самое последнее, ей на руки упал белый цветок лозинки, но от ужаса Кроцелл впала в оцепенение. Цветок медленно спикировал на пол, и в глазах юной девушки зарябили алые капли на его лепестках. Сумев ненадолго подавить дрожь в пальцах, она вытащила письмо. Потребовалось несколько минут, прежде чем она осмелилась раскрыть согнутую надвое бумагу, пропитанную такими же алыми разводами, что и цветок, и обомлела. С её и без того бледного лица напрочь исчезла жизнь, стоило глазам пробежаться по рваным строчкам. Их писали в спешке и нервозности, едва не проскребая насквозь бумагу кончиком пера. Это уже были не слова любящей матери, а слова напрочь лишившейся рассудка женщины.       Сердце ударило по перепонкам взрывной волной. Кроцелл закрыла рот руками, чувствуя, как горечь тошноты обволакивает горло. Ноги подкосились. Она рухнула валуном на пол, едва успев удержаться рукой за столешницу, чтобы не приложиться отяжелевшей головой об неё, а глаза всё так же неутомимо бежали по строчкам.       «Это вы сделали со мной, – писала мать. – Это вы уничтожили то единственное, что сдерживало меня. Вы предали меня, сломали своим отчуждением. Я не вижу другого выхода. Они не заслуживали смерти, но я сделала это, ведь только так я смогу увидеться с ним. Только так я могу покончить с безумием, что овладело моим разумом. Ты – моя кровиночка, моя дочь, но даже ты бросила меня прозябать в этой тьме. Теперь пожинайте плоды своего безразличия. Я не остановлюсь, не перестану. Я утоплю в крови каждого, если придётся. Всё ради того, чтобы увидеться с ним…»       Она не писала о любви к дочери, она писала о любви к Вепару; она обвиняла её за то, что покинула, а его за то, что отнял то, что могло напоминать ей о нём.       Кроцелл подорвалась с пола, разрывая печати на других письмах, – всё ради того, чтобы найти, когда это началось. А началось всё очень давно… Мать писала, что начала слышать голоса, что они нашёптывают ей путь в бездну, что они ведут её по кривой дороге из трупов. Она продала их дом, стала переезжать с места на место и каждый раз для того, чтобы найти жертву, которую принесёт Высшему богу. Стала продавать своё тело, чтобы выжить, и винила себя за то, что не может сохранить его для того единственного, что стоял дурманом в её очах.       Кроцелл не выдержала. Она выбежала из комнаты так быстро, насколько была способна, прижимая к груди письма. Они выпадали из её рук, но она каждый раз хватала их и вновь пускалась бежать по коридорам замка. Сирены испуганно расплывались по сторонам, завидев, как искажено лицо молодой госпожи, а потом бросались следом, боясь, что та натворит глупостей.       Но бежать оставалось недолго. Кроцелл врезалась плечом, распахивая дверь в тронный зал, и под удивлённые взгляды сирен в чёрных хитонах, едва не падая, подлетела к отцу.       – Пошли всё прочь! – гневно закричал Вепар на сирен, стоило ему увидеть ужас в покрытых белью глазах дочери. – Уплыли все, пока хвосты не поотрывал!       Сирены тут же бросились врассыпную, спешно выискивая, куда спрятать свои тушки от праведного гнева государя. Когда зал наконец опустел, Кроцелл обмякла, прижимая голову к холодному чёрному хвосту Вепара, и заплакала. Её слёз было не видно – они исчезали в окружающей их воде, – но они были. Плечи сотрясались, раздираемые болью и яростью, и она не пыталась остановить себя. За много лет она впервые позволила своим эмоциям взять верх.       Вепар дал ей время успокоиться. Он перебирал длинными ногтями серебряные нити волос, пока не почувствовал, что плач утих, а её руки, обнимающие его хвост, безвольно опустились к лежащим на полу письмам. Их он узнал сразу. Он знал почерк той смертной, что завоевала, пусть и ненадолго, его сердце. С которой он хотел бы прожить всю жизнь, но даровал ей шанс начать эту жизнь без него.       – Что она написала? – холодно поинтересовался он, но за этим ледяным равнодушием Кроцелл видела нежность, но адресованную не её матери, а ей.       Дрожащими пальцами она протянула отцу первое письмо. Тот прочёл его, не выказывая не единой эмоции на своём сером лице, и протянул руку за следующим. Кроцелл передавала их в порядке указанных дат, пока наконец в его руках не оказалось последнее. Завидев кровь на бумаге, он поморщился от её вида и запаха. Чёрная бездна глаз забегала по строчкам, и мгла в них становилась всё глубже и темнее. И если предыдущие письма он просто отбрасывал в сторону, словно те были противной тиной, то это он смял в кулаке. Письмо покрылось мокрыми пятнами и распалось на кусочки, исчезая в толще воды.       – Что с ней будет? – подняла на него глаза Кроцелл, и Вепар ласково погладил её по подбородку, щекоча ногтем, как делал это, когда она была малюткой. Он явно обдумывал ситуацию.       – Ты же понимаешь, что мне придётся наказать её? – настороженно спросил он. – Я не могу спустить с рук убийство невинных.       Кроцелл кивнула. Она уже вернула себе самообладание и теперь потускневшим едва живым взглядом рассматривала трещины на каменном троне. Обрисовывая рваные линии пальцем, она произнесла:       – Я слышала, что смертные становятся одержимы, познав благосклонность божества, но не думала, что это может быть настолько страшной карой для души.       – Это не совсем так, дочь моя. Есть те, кто способен преодолеть это, но есть и те, кто намеренно погружают себя в иллюзию; верят, что они особенные, раз были одарены любовью божества, и не хотят отпускать это чувство, чтобы не стать снова обычными.       – Однажды прикоснувшись к прекрасному, перестаёшь видеть прекрасное в обычном, – пожала плечами Кроцелл, и Вепар погладил её по волосам, как бы соглашаясь с выводом.       С трудом заставив себя подняться, Кроцелл увидела в глазах отца сомнение. Он беспокоился о ней, о её разбитой душе, и оттого терзал себя мыслями: не хотел выносить приговор матери родного дитя, но знал, что иначе быть не может. И всё же Кроцелл уже знала, как поступить. Отпустив обиду и горе, она начала видеть ситуацию по-иному. Её мать – убийца, что не сожалеет о своих проступках, одержимая женщина, что не отпустила прошлое и не научилась жить настоящим.       – Могу ли я сама вынести приговор?       Вепар хмуро взглянул на дочь, словно оценивал, сможет ли она превозмочь собственную любовь к матери, чтобы приговор оказался честным. Но в её глазах он не увидел сомнений, в коих терзался сам. Только твёрдая сталь. И тогда он принял решение довериться ей.       Через несколько дней тронный зал шумел от возбуждения публики. Выстроившись у коралловых стен, сирены ритмично отбивали хвостами ритм, под который стража выводила убийцу. Но никто не кричал, не ругался, да и не посмели бы, зная, кто идёт к трону с гордо поднятой головой.       Она не испытывала вины за содеянное, ведь добилась того, чего хотела. Вот он, восседает перед ней, овеянный аурой мрачности и непоколебимости, её божество, её любимый, а рядом стояла кровь от её крови. Отец и дочь выглядели, как бескрайняя тьма и лунное сияние, что разгоняло эту тьму; такие разные внешне, но с одинаковым взглядом, что сквозил холодом, превращающим воду в острые льды.       Глядя в голубые глаза матери, Кроцелл не дрожала. Она вообще ничего не чувствовала, словно перед ней стоял чужой человек. Впрочем, так оно и было. Женщина перед ней уже не была той милой заботливой красавицей, что заливисто смеялась, когда дочь приносила ей цветы. Единственным чувством, что вспыхивало при виде неё, оставалась жалость. Исхудавшая, с копной утративших сияние волос, на её плечах пестрили свежие фиолетово-жёлтые синяки, а на шее – кольцо чьих-то пальцев. Представ перед Владыкой Вод, она тут же рухнула на колени, не замечая той боли, что пронзила тело.       – Мой государь, – покорно склонила голову женщина и перевела изучающий взгляд на Кроцелл: – Моя дочь.       Это обращение едва не заставило Кроцелл поморщиться. Уведя руки за спину, она вжала ногти в ладонь, напоминая себе, что не должна показывать чувств. Сегодня она судья, а судья вынужден оставаться беспристрастным.       – Альместина Эвести, дочь Кондраде Эвести, осознаёте ли вы, зачем вас сюда привели? – Тон Кроцелл разрезал эхом наступившую тишину.       Женщина даже не взглянула на неё. Ей не было дела до дочери, хотя она чётко расслышала вопрос, что та ей задала. Всё её внимание было приковано к Вепару. Она склонила голову на бок, сощуренными глазами изучая божество, словно не могла вдоволь насладиться его величием.       – Предполагаю, не для того, чтобы государь мог утолить свою нужду в женской ласке, – ответила она спустя пару минут молчания.       Ответ вызвал шквал негодования у сирен. Они забарабанили хвостами, добавив к общему волнению свист и осуждающие выкрики. Но Альместину это нисколько не тронуло.       – Тихо! – взревел Вепар, и его длинный хвост яростно ударил по ступеням, пресекая галдёж сирен.       А Кроцелл спокойно продолжила:       – Вы обвиняетесь в убийстве по меньшей мере двенадцати человек в целях проведения религиозных подношений Высшему богу Вепару…       – Двадцати двух, – поправила Альместина с таким тоном, будто рассказывала об украденных у соседа яблоках.       Кроцелл почувствовала, что начинает задыхаться от честности матери, и снова вонзила ногти в ладонь, возвращая самообладание.       – Вам есть, чем объяснить свои поступки? – продолжила она.       И снова Альместина не удостоила её вниманием. Она игнорировала присутствие дочери, слушая лишь её голос. Но стоило ей поднять голову, как все заметили скривлённые губы. Она не раскаивалась, не сожалела и даже больше… Она наслаждалась.       – Все мы служим богам, и всё, что мы делаем, во благо богов. Смертные не выбирают жизнь, наша жизнь есть воля богов, стало быть, и наши проступки – вина богов.       Чем больше она упоминала богов в своей речи, тем сильнее корёжило Кроцелл. Но любопытство сорвало с языка вопрос раньше, чем она могла подумать о его незначительности.       – Значит, вы можете назвать божество, которое повинно в ваших преступлениях?       – Каждой нитью нашей жизни управляет Великая Фуркас, – передёрнула плечами Альместина, – но она есть путь, в то время как начало этого пути положено Владыкой Вод. Его бездушие породило мою жестокость, его безразличие породило мои поступки.       Кроцелл бросила косой взгляд на отца. Тот молчал, но по тому, как напряглось его тело, можно было судить, что слова смертной любовницы задели его. Вепар был из тех богов, что спокойно выносили укоризну в свой адрес, но сейчас его разрывало от желания вынести смертный приговор раньше, чем Кроцелл вынесет свой вердикт.       – Вы признаёте, что ваши действия противоречат морали и требуют соразмерного наказания?       – Если таковым наказанием станет смерть, то признаю, – равнодушно отозвалась женщина. – Мне незачем жить, если та жизнь не существует рядом с божеством, которому я отдала свою душу.       Иного ответа Кроцелл и не ждала. Она вышла вперёд, призывая всех к порядку поднятой рукой, и, к удивлению многих, опустилась на колени перед отцом.       – Я, Кроцелл, дочь Владыки Вод Вепара, смею просить прощения за прегрешения моей матери.       Зал замер в оцепенении. Никто не ожидал, что дочь государя сама решит склонить голову перед отцом, взывая к прощению. Но Вепар не казался удивлённым её поступком: знал о нравственных порывах дочери.       – Дитя не несёт ответственность за ошибки своих родителей. Встань, дочь моя, и вынеси приговор, что станет словом самих небес и глубоких вод.       Кроцелл покорно кивнула и поднялась, вновь представ перед всеми в непоколебимой броне. На мгновение присутствующие усомнились в ней. Как дочь может вынести приговор собственной матери? Не будет ли решение необъективным из-за родственных чувств?       Каждый шаг Кроцелл погружал зал в предвкушающую дрожь. Но даже когда она остановилась перед матерью, та не подняла на неё глаз.       – Поднимите её, – скомандовала Кроцелл.       Стражницы схватили Альместину под руки и рывком поставили на ноги, но из безопасности дочери Владыки Вод отпускать преступницу не стали: крепко удерживали за локти, выставив острые пики, как огораживающие врата.       – Я, Кроцелл, дарованной мне властью быть судьёй небес и глубоких вод, отзываю ваше прошение о смертном приговоре, – зал поражённо ахнул, – и выношу наказание, соразмерное вашим прегрешениям. Высшим богом Владыкой Вод Вепаром на вас будут наложены печати. Вы лишаетесь зрения и слуха, дабы никогда не видеть красоты божества и не услышать его речей; не познаете прикосновений, кроме собственных, и будете обречены на вечные поиски чувства, что не сможете впредь ощутить. Приговор не может быть оспорен и будет незамедлительно приведён в исполнение.       Мать подняла на неё глаза. За всё время суда это был второй раз, когда она удостоила вниманием дочь, знаменуя начало и конец судьбоносного решения. В помутнённой голубизне плескалась ярость и безумное отчаяние.       – Самигинино отродье! – взревела она и, разбрызгивая слюну, ломанулась к Кроцелл, но стражницы решительно преградили ей путь копьями. – Вот как ты поступаешь с той, что подарила тебе жизнь? Неблагодарная девка!       – Приговор не может быть оспорен! – повторила Кроцелл и развернулась к матери спиной. – Вы сами снискали гнев богов, сами обрекли себя на подобную участь. Отныне ваша жизнь принадлежит лишь вам, и никто из богов не внемлет вашим молитвам. – Она обернулась и бросила на мать равнодушный полный укоризны взгляд. – И всё же советую запомнить момент, когда приговор будет приведён в исполнение. Это будет последний раз, когда божество предстанет пред вами воочию. Суд окончен!