Если как следует надавить на уголь, он превращается в жемчуг!

После того как меня несколько раз будят кошмары, я больше не пытаюсь заснуть. Просто лежу в кровати и притворяюсь спящей, когда кто-нибудь заглядывает в палату. Утром меня выписывают. Советуют беречь себя и поменьше волноваться. Крессида просит записать несколько реплик для нового агитролика. За обедом я напрасно жду, что кто-нибудь заговорит о вчерашнем интервью Катона. Но ведь кто-то должен был его видеть, кроме нас с Питом! После обеда у меня тренировка. Гейла отправили к Бити — работать над каким-то оружием, поэтому мне разрешают взять с собой в лес Пита. Некоторое время мы просто гуляем, потом прячем наши маячки под кустом и отходим подальше обсудить ситуацию. — Я ни единого слова не слышал о Катоне. А при тебе никто о нем не говорил? — интересуется Пит. Я мотаю головой. После паузы он спрашивает: — Даже Гейл? У меня еще остается крошечная надежда, что Гейл действительно ничего не знает. — Может, он просто ждет подходящего момента, чтобы поговорить с тобой? — Может быть. Мы сидим молча так долго, что прямо на нас выходит олень. Я убиваю его из лука, а Пит оттаскивает тушу к забору. На ужин сегодня овощи, тушенные с олениной. После еды Гейл провожает меня до отсека Е. Расспрашиваю его о новостях, но он снова ничего не говорит о Катоне. Как только мама с сестрой засыпают, прокручиваю в голове слова Катона. «Спроси себя, доверяешь ли ты людям, которые рядом с тобой? Знаешь ли ты, что происходит на самом деле? И если нет, — узнай». Узнай. Что? У кого? И как Катон сам может знать что-нибудь, кроме того, что его заставляют говорить в Капитолии? А заставляют ли? Это всего-навсего их агитролик. Пропаганда. А если это просто уловки Капитолия, почему Плутарх мне ничего не сказал? Почему все молчат? Однако истинная причина моей тревоги — Катон. Что они с ним сделали? И что делают прямо сейчас? Конечно, Сноу не поверил, что мы с Катоном ничего не знали о восстании. Теперь, когда я стала Пересмешницей, его подозрения укрепились. А Катон может лишь гадать о планах повстанцев или сочинять небылицы для своих мучителей. Однако, как только ложь раскроется, его жестоко накажут. Каким покинутым он, должно быть, себя чувствует. В своем первом интервью Катон пытался защитить меня — как от Капитолия, так и от повстанцев, а я лишь навлекла на него еще большие беды. Утром просовываю руку в стену и мутным взглядом разглядываю свое расписание. Сразу после завтрака съемки. В столовой быстро глотаю горячую кашу с молоком, тертую свеклу и тут замечаю на запястье Гейла телебраслет. — Когда тебе его вернули, солдат Хоторн? — спрашиваю. — Вчера. Решили, раз мы с тобой в одной команде, дополнительное средство связи не помешает. А мне вот никто не предлагал телебраслет. Интересно, дадут, если попрошу? — Ну, должен же кто-то из нас налаживать контакты, — говорю с ноткой ехидства. — Что ты хочешь сказать? — Ничего. Просто повторяю слова Кат... – сразу замолкаю, быстро возьми себя в руки Китнисс! - И совершенно согласна — ты для этой роли подходишь больше. Надеюсь только, мы еще не потеряли контакт друг с другом. Наши взгляды встречаются, и тут я осознаю, насколько зла на Гейла. Что я ни секунды не верила, будто он не видел ролика с Катоном. Я чувствую себя преданной. Гейл очень хорошо меня знает; разумеется, он уловил мое настроение и догадался о его причине. — Китнисс... — начинает он. Уже в самом голосе слышится признание вины. Я хватаю свой поднос, иду к транспортеру и с грохотом сваливаю на него посуду. Гейл догоняет меня в коридоре и хватает за руку. — Почему ты ничего не сказала? — Я? — Выдергиваю руку. — Почему ты ничего не сказал, Гейл? А я, между прочим, спрашивала тебя, что нового! — Я виноват. Прости. Я не знал, что делать. Хотел сказать тебе, но все боялись, что ты расстроишься. — Да, они правы. Я расстроилась. А еще больше расстроилась, потому что ты врешь мне. Ты заодно с Койн. — Тут телебраслет у него на руке начинает пищать. — А вот и она. Давай беги. Тебе есть, что ей рассказать. На мгновение на его лице отражается боль. Затем ее сменяет холодная ярость. Гейл разворачивается и уходит. Возможно, я была слишком язвительна, не дала ему объясниться. Возможно, все просто пытаются меня защитить. Плевать. Я устала от людей, которые врут мне ради моей пользы. На самом деле они пекутся о своей пользе. Соврем Китнисс о восстании, а то она натворит глупостей. Пошлем ее на арену, ни о чем не предупредив, — так будет проще вытащить ее оттуда. Не скажем ей о передаче с Катоном, чтобы не расстраивать. Иначе она не сможет сниматься. Мне действительно тяжело. Очень тяжело. Не знаю, как выдержу целый день перед камерой. Но я уже перед дверью в студию. Делать нечего, вхожу внутрь. Сегодня, говорят мне, мы полетим в Двенадцатый дистрикт. Крессида хочет взять интервью у меня, Пита, и Гейла о нашем разрушенном городе. — Если, конечно, вы к этому готовы, — говорит Крессида, внимательно глядя мне в лицо. — На меня можете рассчитывать. Стою молча и неподвижно, будто манекен, пока подготовительная команда меня одевает, делает прическу и накладывает макияж. Неброский, только чтобы скрыть круги под глазами от бессонных ночей. Боггс провожает меня до ангара, но мы не разговариваем, только поздоровались. Я рада, что не приходится оправдываться за мое поведение, тем более что маска у Боггса на лице выглядит жутковато. В последний момент вспоминаю, что надо предупредить маму. Заверяю ее, что волноваться не о чем. В планолете мне отводят место у стола, за которым уже сидят Плутарх, Пит, Гейл и Крессида. На столе разложена карта. Плутарх с гордостью демонстрирует мне расположение войск до и после показа агитроликов. Повстанцы, которые в некоторых дистриктах едва удерживали оборону, вновь начали активно атаковать и полностью взяли в свои руки Третий и Одиннадцатый дистрикты — последний особенно важен, в нем производится большая часть продуктов питания для Панема. — Ситуация обнадеживает. «Даже очень», —говорит Плутарх. — Сегодня Фульвия должна закончить первый ролик из серии «Мы помним». Мы сможем прицельно воздействовать на отдельные дистрикты. Финник просто великолепен. Я думала, что он уже готов… Но как оказалось мы отсняли недостаточно. — Прямо за душу берет, — добавляет Крессида. — Многих трибутов он знал лично. — В том-то все и дело, — говорит Плутарх. — Идет от самого сердца. Вы все молодцы. Койн очень довольна. Значит, Гейл ничего им не рассказал. Что я видела выступление Катона и злюсь из-за их вранья. Но теперь мне этого мало, чтобы простить Гейла. Впрочем, все равно. Он тоже не хочет со мной разговаривать. Только когда мы приземляемся на Луговине, я замечаю, что с нами нет Хеймитча. На мой вопрос Пит качает головой и говорит: — Сказал, что не вынесет этого. — Хеймитч? Не вынесет? Скорее уж, просто захотел устроить себе выходной, — предполагаю я. — Кажется, буквально он сказал: «Без бутылки я этого не вынесу», — уточняет Пит. Я закатываю глаза. Меня уже давно тошнит от причуд моего ментора, его слабости к алкоголю и от того, что он может, а чего не может вынести. Однако уже через пять минут пребывания в Двенадцатом, сама начинаю жалеть, что у меня нет с собой бутылки. Казалось бы, я уже смирилась с гибелью Двенадцатого — столько о ней слышала, видела разрушения с воздуха и даже ходила по пеплу. Так почему же эта рана до сих пор так болит? Может, раньше я была еще слишком далека от своего мира, чтобы до конца осознать его потерю? Или выражение на лице Гейла и Пита, когда те впервые ступают на пепелище, заставляет меня по-новому прочувствовать весь ужас? Крессида решает начать с моего старого дома. Я спрашиваю, что мне делать. — Что хочешь, — отвечает она. Я стою посреди своей кухни и не хочу абсолютно ничего. На меня нахлынуло слишком много воспоминаний. Поднимаю голову и смотрю на небо — крыша не уцелела. Спустя какое-то время Крессида говорит: — Отлично, Китнисс. Идем дальше. Пит так легко не отделывается. Несколько минут Крессида просто снимает, но как только он вытаскивает из пепла погнутую кочергу — единственное, что осталось от прежней жизни, — начинаются вопросы. О семье, о работе, о жизни в Шлаке. Крессида заставляет Гейла вернуться в ночь бомбежки и воспроизвести все события. Мы следуем за Гейлом через Луговину и дальше в лес, к озеру. Я плетусь позади съемочной группы и телохранителей. Кажется, их присутствие оскверняет любимый мной лес. Мое сокровенное место, мое убежище, уже поруганное ненавистью Капитолия. Даже когда обуглившиеся тела вблизи забора остаются позади, мы все еще натыкаемся на разлагающиеся останки. Неужели это нужно снимать для всех? К тому времени, как мы добираемся до озера, Гейл едва может говорить. Все мы обливаемся потом, особенно Кастор и Поллукс в своих панцирях, и Крессида объявляет перерыв. Я зачерпываю руками воду из озера, мечтая окунуться в него с головой и вынырнуть голой и никем не видимой. Брожу у берега, потом возвращаюсь к бетонному домику и, став в дверях, вижу, как Пит прислоняет найденную им гнутую кочергу к стене у очага. На секунду представляю себе, что когда-нибудь сюда забредет одинокий путник и наткнется на это небольшое пристанище с кучкой дров, очагом и кочергой. Вот удивится, откуда все это тут взялось. Гейл стоял неподалёку от меня, поворачивается и встречается со мной взглядом. Я знаю, он думает сейчас о нашей последней встречи здесь. Когда мы спорили, бежать нам или остаться. Если бы мы сбежали, был бы Двенадцатый дистрикт по-прежнему цел? Думаю, да. Но и Капитолий по-прежнему властвовал бы в Панеме. Все разбирают бутерброды с сыром и, устроившись в тени деревьев, начинают есть. Я специально сажусь с краю, рядом с Поллуксом, чтобы избежать разговоров. Хотя и так почти никто не разговаривает. В тишине птицы снова садятся на деревья. Я толкаю локтем Поллукса и показываю ему маленькую черную птичку с хохолком. Она перепрыгивает на другую ветку, на мгновение открывая белые пятнышки под крыльями. Поллукс указывает на мою брошь и вопросительно поднимает брови. Я киваю. — Да, это сойка-пересмешница. Поднимаю вверх палец, как бы говоря: «Подожди, сейчас кое-что увидишь», и изображаю птичий свист. Сойка-пересмешница склоняет голову набок и отвечает мне. Тут, к моему удивлению, Поллукс тоже насвистывает несколько нот, и птичка сразу же их повторяет. Лицо Поллукса озаряется восторгом, и он снова и снова обменивается с птицей мелодичным пересвистом. Думаю, это его первая беседа за долгие годы. Музыка привлекает соек-пересмешниц, как цветы пчел, и вскоре в ветвях над нашими головами собираются с полдюжины птиц. Поллукс хлопает меня по плечу и веточкой выводит на земле одно слово. СПОЙ. При других обстоятельствах я бы не стала, но отказать Поллуксу не могу. Вдобавок сойки-пересмешницы поют совсем иначе, чем свистят, и мне хочется, чтобы он это услышал. Бессознательно у меня вырываются четыре ноты Руты, которыми она сообщала о конце рабочего дня в Одиннадцатом. Которые стали музыкальным фоном к ее убийству. Но птицы этого не знают. Они подхватывают простую мелодию и сладкозвучно перебрасываются ею друг с другом. Точь-в-точь как на Голодных играх, когда выскочившие из-за деревьев переродки загнали нас на Рог изобилия... — Хочешь услышать, как они поют настоящую песню? — предлагаю я вдруг. Хоть чем-нибудь заглушить воспоминания. Быстро встаю и опираюсь рукой о шершавый ствол клена, на котором устроились птицы. Я не пела «Дерево висельника» уже лет десять, потому что эта песня запрещена, но помню каждое слово. Начинаю негромко, как мой отец: Не жди, не жди, Путь тебя ведет К дубу, где в петле Убийца мертвый ждет. Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой. Не жди, не жди, К дубу приходи, Где мертвец кричал: — Милая, беги! Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой. Не жди, не жди, Приходи скорей. К дубу, где мертвец Звал на бунт людей. Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой.». В кронах — тишина. Только шелест листьев на ветру, не слышно ни одной птицы — ни соек-пересмешниц, ни других. Пит прав. Когда я пою, они умолкают и слушают. Так же, как слушали отца. Не жди, не жди, Приходи скорей. К дубу, где мертвец Звал на бунт людей. Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? Птицы ждут продолжения, но его нет. Последний куплет. В тишине вспоминаю, как однажды мы с отцом возвратились из леса. Я сидела на полу с Прим, которая едва только научилась ходить, пела «Дерево висельника» и плела нам ожерелья из пеньки. Настоящего смысла я, конечно, не понимала, просто мне понравился мотив, и слова нетрудные. Да я тогда, что угодно могла запомнить, лишь бы это пелось. Вдруг мама выхватила у меня веревочные ожерелья и заругалась на папу. Мы с Прим начали плакать, потому что мама никогда раньше не ругалась. Я выбежала из дома и спряталась. У меня был только один тайник — на Луговине под кустом жимолости, поэтому отец быстро меня нашел. Он успокоил меня, сказал, что все хорошо, только нам лучше не петь эту песню. Мама запретила. С этого момента каждое слово навсегда впечаталось в мою память. Эту песню мы с отцом больше никогда не пели. Даже не заикались о ней. После его смерти она мне часто приходила на ум. Тогда я уже начинала понимать смысл слов. Начало будто бы совсем обычное— парень уговаривает девушку тайком встретиться в полночь. Правда, он выбирает странное место для свидания — под деревом, на котором повесили убийцу. Возлюбленная убийцы, наверное, была его сообщницей, или ее просто хотели наказать заодно с ним, потому что повешенный кричит ей, чтоб она бежала. Странно, конечно, что труп разговаривает, но по-настоящему не по себе становится, когда доходишь до третьего куплета. Оказывается, песня поется от лица мертвого убийцы. Он все еще висит на том дереве. И хотя просил любимую бежать, уговаривает ее прийти к нему на свидание. От слов «видишь, как свободу получают бедняки?» прямо мурашки по телу. Может быть, он зовет ее к себе — умереть и стать свободной. В последней строфе становится ясно, что именно этого он и хочет. Чтобы его возлюбленная висела рядом с ним. Набросив ожерелье из пеньки на шею. Раньше я считала этого убийцу таким мерзким типом, что хуже некуда. Теперь, с двумя поездками на Голодные игры за плечами, я стараюсь никого не судить, не зная всех подробностей. Возможно, его возлюбленная тоже была приговорена к смерти, и он хочет ее утешить. Или, может быть, жизнь там, где он ее оставил, еще хуже смерти. Разве я сама не хотела убить Пита, чтобы спасти его от Капитолия? Неужели у меня не было другого выхода? Наверное, был, но тогда мне не пришло в голову ничего лучшего. Я просто не хотела, чтобы этот парень страдал… Очевидно, мама решила, что семилетней девочке рано думать о таких вещах. Особенно если она начинает плести веревочные ожерелья. Конечно, о казнях мы знали не только из песен. Множество людей в Двенадцатом кончили жизнь на виселице. Мама боялась, как бы мне не взбрело в голову спеть такое перед всем классом на уроке пения. Да и сейчас бы ей не понравилось. Хорошо хоть этого никто... Нет, подождите-ка... Я поворачиваюсь и вижу в руках Кастора включенную камеру. Все смотрят на меня. По щекам Поллукса бегут слезы. Очевидно, моя сумасшедшая песенка пробудила в нем какие-то страшные воспоминания. Только этого мне не хватало. Со вздохом приваливаюсь к стволу. И тут сойки-пересмешницы начинают свой вариант «Дерева». С их голосами получается очень красиво. Сознавая, что меня снимают, я стою неподвижно, пока не слышу голос Крессиды: «Снято!» Ко мне со смехом подходит Плутарх. — Где ты этого набралась? Мы бы и нарочно такого не придумали! — Он обнимает меня и звонко чмокает в макушку. — Ты просто клад! — Я пела не для камер. — Тогда нам повезло, что они были включены. Ну-ка, все, поднимайтесь, возвращаемся в город! На обратном пути, проходя мимо валуна, мы с Гейлом как по команде поворачиваем головы в одном направлении, будто пара гончих, почуявших след. Крессида это замечает и спрашивает, что там. Не глядя друг на друга, признаемся — место, где мы раньше встречались перед охотой. Крессида хочет посмотреть, хотя мы уверяем, что ничего особенного там нет. Ничего особенного, всего лишь место, где я была по-настоящему счастлива. Наш скалистый уступ над долиной. Может быть, не такой зеленый, как раньше, но кусты ежевики усыпаны ягодами. Отсюда мы шли охотиться, рыбачить, ставить силки. Здесь мы облегчали сердце и наполняли охотничьи сумки. Тут начинался мир, благодаря которому мы не умерли с голоду и не сошли с ума. И мы оба были друг для друга ключами от этого мира. Нет теперь ни Двенадцатого дистрикта, откуда убегать, нет миротворцев, чтоб их дурачить, нет голодных ртов, чтобы кормить. Капитолий лишил меня всего, и я вот-вот потеряю Гейла. Узы взаимной потребности друг в друге, связывавшие нас эти годы, начали истончаться. Свет между нами угас, остались только темные тени. Как же вышло, что мы сегодня, стоя перед руинами Двенадцатого, настолько обозлены, что даже разговаривать не хотим? Он ведь меня практически обманул! Пусть даже для моей пользы. Правда, он извинился. Думаю, искренне. А я не приняла извинений. Оскорбила его. Что с нами происходит? Почему мы постоянно ссоримся? Все так запутано, но отчего-то мне кажется, будто источник проблемы — во мне. Неужели я действительно хочу оттолкнуть его от себя? Срываю с куста ежевику, осторожно перекатываю ее между большим и указательным пальцами, потом вдруг разворачиваюсь и бросаю Гейлу. — И пусть удача... Я бросила ягоду достаточно высоко, чтобы у него было время решить — принять ее или нет. Гейл смотрит на меня, а не на ягоду, но в последний миг открывает рот и ловит ее. Жует, глотает и после долгой паузы заканчивает: — ...всегда будет с нами. Все-таки он это сказал. Крессида просит нас сесть в укромном местечке между выступами скал, где можно поместиться, только прижавшись плечом к плечу, и заводит разговор об охоте. Как мы первый раз попали в лес, как встретились друг с другом, что больше всего запомнилось. Постепенно мы оттаиваем, даже смеемся, вспоминая наши приключения с пчелами, дикими собаками и скунсами. Потом Крессида спрашивает, помогли ли нам наши охотничьи навыки во время бомбардировки в Восьмом, и я замолкаю. Гейл лишь говорит: — Давно пора было пустить их в дело. Пока мы добираемся до городской площади, день сменяется вечером. Я веду Крессиду к развалинам, где происходила жатва. Гляжу в объектив, не чувствуя уже ничего, кроме усталости и опустошения. — Катон, посмотри на мой Дистрикт. Со времени бомбардировки никого больше не осталось здесь, все мертвы. Двенадцатого больше нет. Ты призываешь сложить оружие? — Я окидываю взглядом пепелище. — Тут нет никого, кто бы мог тебя услышать. — Не могу больше, — признаюсь я. — Встретимся в Деревне победителей. Хочу взять кое-что для... мамы. Не помню, как я туда шла, как открывала дверь, осознаю себя уже сидя на полу напротив кухонных шкафчиков в нашем доме. Аккуратно ставлю в коробку керамические и стеклянные баночки, прокладывая между ними чистые бинты, чтобы не разбились. Связываю в пучки высушенные травы. Опустошив шкафы, поворачиваюсь и вижу на кухне Гейла. Иногда он появляется так бесшумно, что даже жутко. Гейл стоит, упершись руками в стол. Я ставлю между нами коробку. — Помнишь? — спрашивает он. —Тут мы играли с твоей сестрой и моими братьями. И тогда я ещё совсем мелкий был, решил поцеловать тебя, это было так нелепо… — Я думала, ты не вспомнишь. — Мне пришлось бы умереть, чтобы забыть. А может, и тогда б не забыл. Может, я как тот парень из «Дерева висельника», что вечно ждет ответа. У Гейла, которого я ни разу в жизни не видела плачущим, в глазах слезы. Прежде чем они успевают скатиться, он подаётся вперед и прижимается губами к моим губам. Жар. Пепел. Страдание. Необычный вкус для нежного поцелуя. Я прерывая его первая, Гейл криво ухмыляется. - Зачем? – отвращение и злость наполнила меня по отношению к своему другу, - Зачем ты это сделал? А как же Мадж? Стоило мне упомянуть о своей подруге, как глаза Гейла расширились осознавая, что он натворил. — Потому что мне больно. Когда я смотрел на вас с Катоном меня душила ревность, а с Мадж всё по-другому. Я каждый раз мучился, думая, что ты мне не просто подруга, а наши вечные перепалки добивали меня. Поэтому я не знаю, что хотел доказать этим поцелуем, но он на многое дал ответы. Мы сильно отдалились друг от друга. Только в этом случае я могу рассчитывать на твое внимание. — Гейл поднимает коробку. — Не переживай, Китнисс. Это пройдет. Он выходит, не дожидаясь ответа. Я слишком устала, чтобы раздумывать о его упреке. Во время короткого перелета обратно в Тринадцатый я сижу, свернувшись калачиком на своем кресле, стараясь не слушать Плутарха, разглагольствующего на свою излюбленную тему — старинная военная техника, утраченная человечеством. Высоко летающие самолеты, военные спутники, клеточные дезинтеграторы, управляемые снаряды, биологическое оружие. Все в свое время было либо снято с производства по моральным соображениям, либо пришло в негодность из-за атмосферных воздействий и недостатка ресурсов. В голосе главного распорядителя Игр слышится сожаление. Еще бы. Такие были славные игрушки, а приходится довольствоваться планолетами, ракетами «земля — земля» да обычными пулеметами. Сбросив с себя костюм сойки-пересмешницы, отправляюсь прямиком в постель, даже не поужинав. И все равно утром Прим приходится меня расталкивать. После завтрака решаю наплевать на расписание и вздремнуть в подсобке. Когда я выбираюсь из своего укромного местечка между коробками с мелом и карандашами, уже опять время ужина. Получаю в столовой большую порцию горохового супа, быстренько с нею расправляюсь и иду в отсек Е, однако тут меня перехватывает Боггс. — В штабе собрание, — говорит он. — Текущее расписание отменяется. — Есть, отменяется, — соглашаюсь я. — Да ты вообще смотрела на него сегодня? — досадливо спрашивает он. — Кто его знает? У меня же психическая дезориентация. — Я поднимаю руку, чтобы показать браслет с диагнозом, и вижу, что он пропал. — Ну вот. Даже не помню, когда мне сняли браслет. А зачем я понадобилась в штабе? Что-то случилось? — Кажется, Крессида хочет показать тебе агитролики из Двенадцатого. Хотя ты их и так увидишь, когда будет эфир. — Вот это бы мне в расписании не помешало. «Просмотр роликов», —говорю я. Боггс бросает на меня взгляд, но ничего не говорит. В Штабе полно народу, есть только одно свободное место между Питом и Плутархом. Для меня. Мониторы уже выдвинуты и включены. Идет обычная программа из Капитолия. — Что это? Мы не будем смотреть ролики из Двенадцатого? — Э, нет, — отвечает Плутарх. — То есть возможно. Я не знаю точно, что включит Бити. — Бити вроде бы нашел способ организовать трансляцию по всей стране, — поясняет Финник. — Показать наши ролики и в Капитолии. Он сейчас в отделе спецобороны как раз этим занимается. Сегодня вечером прямой эфир из Капитолия. Будет выступать Сноу. Вот начинается. Играет гимн. На экране появляется герб Капитолия. В следующую секунду я смотрю прямо в змеиные глаза президента Сноу, приветствующего народ. Сноу стоит за трибуной, будто за баррикадой, но белая роза в лацкане видна преотлично. Тут камера отъезжает назад, и сбоку в кадре на фоне карты Панема появляется Катон. Он сидит на высоком стуле, поставив ноги на перекладину. Стопа его протеза выстукивает странный рваный ритм. На верхней губе и на лбу, сквозь грим, выступили капельки пота. Но больше всего меня путает взгляд — яростный и в то же время рассеянный. — Ему хуже, — шепчу я. Пит сжимает мою руку. Катон мрачным тоном начинает говорить про необходимость сложить оружие, указывая на урон, нанесенный инфраструктуре многих дистриктов. Попутно на карте показывают картины разрушений. Прорванная плотина в Седьмом. Сошедший с рельсов поезд; из цистерн выливаются ядовитые отходы. Пожар на зернохранилище, обваливающаяся крыша. Во всем этом Катон винит мятежников. И вдруг — бац! — в телевизоре появляюсь я. Стою посреди развалин. Плутарх вскакивает со стула: — У него получилось! Бити прорвался! Все кричат и смеются, будто с ума посходили, и тут на экране снова возникает Катон. Растерянный. Он тоже видел меня на мониторе. Только пытается продолжить — что-то о бомбардировке водоочистной станции, — как включается ролик с Финником, рассказывающим о Руте. Начинается настоящая битва за эфир — Бити против специалистов из Капитолия. Однако они явно застигнуты врасплох, а Бити, ожидая сопротивления, заготовил целый арсенал пятидесятисекундных сюжетов. На наших глазах официальная трансляция разваливается под градом отрывков из наших агитроликов. Плутарх вне себя от восторга, все дружно болеют за Бити, только Пит рядом со мной сидит неподвижно, как статуя и молчит. Я встречаюсь взглядом с Хеймитчем и вижу в его глазах отражение своего собственного ужаса. С каждым восторженным возгласом у Катона все меньше шансов остаться в живых. Динамики трещат, и на экранах появляется герб Капитолия. Секунд через двадцать мы снова видим Сноу и Катона. В студии суматоха. Из аппаратной слышны яростные крики. Сноу, подойдя ближе к камере, заявляет, будто мятежники пытаются сорвать трансляцию, чтобы люди не узнали об их преступлениях, однако истина и справедливость восторжествуют. Как только будет наведен порядок, программу покажут в полном объеме. Затем Сноу обращается к Катону — не хочет ли тот что-нибудь сказать Китнисс ввиду сегодняшней выходки бунтовщиков. При упоминании моего имени лицо Катона становится напряженным. — Китнисс... подумай, к чему это приведет. Что останется в конце? Никто не может быть в безопасности. Ни в Капитолии, ни в дистриктах. А вы... в Тринадцатом... — Катон судорожно втягивает воздух, будто задыхается; глаза его кажутся безумными, — не доживете до завтрашнего утра! За кадром слышится приказ Сноу: — Выключай! Бити еще больше усугубляет хаос, включая с интервалом в три секунды фотографию, где я с Катоном стоя напротив друг друга смотрим в глаза, перед госпиталем. Однако в промежутках мы видим то, что происходит в настоящий момент в студии. Катон пытается еще что-то сказать. Затем камера падает; виден лишь кафельный пол. Топот сапог. Звук удара, слившийся с криком Катона. И его кровь на белой плитке. Крик рождается где-то глубоко внутри, поднимается все выше и выше и наконец застревает у меня в горле. Будто безгласая, я молча задыхаюсь от боли. Да и сумей я совладать со своими судорожно сомкнутыми связками, услышит ли меня кто-нибудь? В зале стоит невообразимый шум. Вопросы, предположения. Все пытаются расшифровать слова Катона. «А вы... в Тринадцатом... не доживете до завтрашнего утра!» Лишь судьба самого вестника, чья кровь только что была на экране, никого не интересует. — Заткнитесь все! — раздается властный голос. Все взгляды обращаются к Хеймитчу. — Что тут непонятного! Мальчик предупредил о нападении. На нас. На Тринадцатый. — Откуда он знает? — Почему мы должны ему верить? — С чего ты взял? Хеймитч раздраженно рычит: — Пока мы тут болтаем, его избивают. Какие еще доказательства вам нужны? Китнисс, скажи ты им! — Хеймитч прав, — встряхнув головой, выдавливаю я наконец. — Не знаю, откуда Катон получил эту информацию, и правдива ли она. Но он в нее верит. И его... — Я не могу выговорить, что делает с ним Сноу. — Вы его не знаете, — говорит Пит Койн. — В отличие от нас. Созывайте своих людей. Президент выглядит невозмутимой, только слегка озадаченной. Задумчиво постукивает пальцем по контрольной панели. — Мы, разумеется, не исключали такого варианта развития событий, — говорит она ровным тоном, обращаясь к Хеймитчу. — Несмотря на то, что прямая атака на Тринадцатый, очевидно, только повредит Капитолию. Ядерные ракеты вызовут непредсказуемое радиационное заражение. Даже обычной бомбардировки достаточно, чтобы ощутимо повредить нашу военную базу, которую, как мы знаем, Капитолий стремится захватить. Кроме того, враг должен принимать в расчет возможность ответного удара. Хотя вполне вероятно, что, учитывая наш альянс с повстанцами, все это рассматривается, как приемлемый риск. — Вы так думаете? — интересуется Хеймитч таким тоном, что иронии могут не заметить только в Тринадцатом. — Да. В любом случае, мы давно не проводили учения пятого уровня, — говорит Койн. — Объявляю воздушную тревогу. Она быстро пробегает пальцами по кнопкам на пульте, приводя свое решение в действие. Едва она поднимает голову, все начинается. С тех пор как я в Тринадцатом, среднеуровневые учения здесь проводились дважды. Первый раз я почти ничего не помню, так как лежала в госпитале, а пациентов тревога не касалась. Видимо, было решено, что трудности нашей транспортировки перевешивают пользу от учебы. Я только смутно слышала механический голос, приказывающий людям собраться в желтых зонах. Потом еще были учения второго уровня — действия во время профилактических мероприятий, таких как карантин до проведения анализов на наличие вируса гриппа. Нам просто было велено вернуться в свои отсеки. Все время, пока пищали динамики, я сидела за трубой в прачечной и глядела на паука, плетущего свои сети. Однако к тому, что происходит сейчас, я оказалась не готова. Барабанные перепонки едва не лопаются от душераздирающего воя сирен. Уж их-то точно не проигнорируешь. Кажется, звук специально предназначен, чтобы повергать людей в панику. Но только не жителей Тринадцатого дистрикта. Боггс ведет меня, Пита и Финника из Штаба в коридор, потом на широкую лестницу. Ручейки людей сливаются в могучий поток, равномерно текущий вниз. Никто не кричит и не пытается протолкнуться вперед. Даже дети не капризничают. Мы спускаемся, пролет за пролетом, молча, потому что за воем сирены не слышно собственного голоса. Я ищу глазами маму и Прим, но обзор загораживают люди, идущие рядом. Они обе сегодня работают в госпитале, так что тревогу не пропустят. У меня закладывает уши, тяжелеют веки. Мы уже на глубине угольной шахты. Единственный плюс в том, что чем глубже мы спускаемся под землю, тем меньше слышны сирены. Будто они для того и созданы, чтобы физически прогнать нас с верхних этажей. Наверное, так оно и есть. Постепенно то одна, то другая группа отделяется от общего потока и скрывается за отмеченными значками дверьми, однако Боггс ведет меня глубже и глубже до самого основания лестницы у входа в огромную пещеру. Я иду прямиком туда, но он меня останавливает — нужно провести рукой с расписанием перед сканером. Очевидно, информация стекается на компьютер, чтобы никто не потерялся. Трудно понять, образовалась ли эта пещера естественным путем или была создана людьми. Где-то стены полностью каменные, в других местах укреплены железобетонными конструкциями. Лежанки высечены прямо в каменных стенах. Есть кухня, санузлы, медпункт. Все, что нужно для длительного пребывания. На стенах через равные промежутки наклеены белые таблички с буквами и цифрами. Пока Боггс объясняет, что нам с Питом и Финником надо пройти в зоны, обозначенные, как наши жилые отсеки — в моем случае буквой «Е», — подходит Плутарх. — А, вот вы где. Последние события ничуть не испортили ему настроение. Он прямо-таки светится от счастья. До Катона и бомбардировки Тринадцатого ему нет дела. Лес рубят — щепки летят. — Китнисс, я понимаю, тебе сейчас нелегко из-за неприятностей у Катона, однако не забывай — на тебя все смотрят. — Что? Поверить не могу, что он так отозвался о положении Катона. Неприятности. — Другие люди в убежище станут брать пример с тебя. Если ты будешь спокойной и смелой, они постараются быть такими же. Запаникуешь, — это сразу перекинется на других. Я только молча смотрю на него. — Огонь разгорается, так сказать, — добавляет он для туго соображающих. — Может мне представить, будто я перед камерой? — Да! То, что нужно. На публике человек всегда становится храбрее. Посмотри хотя бы, как мужественно держался Катон! Я едва удерживаюсь, чтобы не влепить ему пощечину. — Ну, мне пора к Койн, пока не заперли двери. Держись! — говорит он и уходит. *** Катон Пока солдаты, что летели вместе с нами вытаскивали коробки едой и медикаментами для жителей одиннадцатого дистрикта я стоял между Питом и Цепом, неподалёку от нас располагались дома, где изредка из которых горел свет, время уже было позднее, все спали. Я оглянулся на планолет в ожидание, когда нас начнут снимать, чтобы поскорее всё это закончить и вернуться обратно. Я обещал зайти к Китнисс, но после похода к Битти нас троих срочно вызвали в штаб, после занудных речей президентши нам выдали военную экипировку и быстро погнали на посадку. Я и сам не понял, как так быстро всё произошло, мне не удалось даже заглянуть до Китнисс, чтобы предупредить, что я улетаю. Надеюсь на то, что она спокойно спит, а не мечется по тринадцатому дистрикту в поисках меня. А зная её она может. От этих мыслей я улыбнулся. Никогда бы не подумал, что моя жизнь может так повернуться, и эта несносная девушка будет так важна для меня. Порой я ощущал себя сопливым подростком, что просто без ума от девчонки, что при виде неё истекаю слюнной. Я и подумать не мог, что смогу когда-нибудь подобное испытывать, считал это глупостями и слабость, но встретив Китнисс, я понял, как сильно ошибался, и мне бы даже хотелось построить с ней будущее. Но отрезвляет меня то, что происходит в стране… - Ты как Цеп? – рука Пита сжала плечо парня, смотря на него становиться не по себе. У Койн нет никакого сочувствие, отправить парня в родной дистрикт, где он знает каждого, где люди нуждаются в помощи. - Как ты думаешь я буду себя чувствовать, когда знаю каждого в этом дистрикте, и все они страдают и должны прогибаться под натисками Капитолия, а я нахожусь в хоть какой-нибудь безопасности? - несмотря на Пита ответил Цеп. Не будь с нами солдат, он бы не раздумывая рванул в сторону жилых домов. И я его полностью понимал, порой я тоже задумывался о том, как там мои приятели с Академии? Преподаватели? Есть ли в нашем дистрикте то же, что происходит в других. Или их выбор в сторону Капитолия даровал жителям неприкосновение, и жизнь в нём так и бурлит? - Долго нам ещё здесь торчать, когда снимать начнут? – с раздражением проговорил я, пиная камешек, лежащий возле моего ботинка. - Я, кстати, не заметил, чтобы кто-то из операторов летел с нами. – нахмурившись Пит посмотрел в сторону солдат с коробками. - Может кто из солдат нас отснимет? – спросил Цеп. - Хрен знает! Поскорее бы! – раньше бы я этого не признал, но сейчас я уже скучал по Китнисс. Моей Китнисс. От этой мысли аж тепло внутри стало. Плевать, что мои мысли совсем не соответствуют мне, плевать что они кажутся сопливыми. Поебать. Я скучал по ней каждый раз, когда её забирали на съемки, скучал, когда она находится в дали от меня. Она стала моей зависимостью, от которой я не хочу избавляться, я весь её, а она моя… От мыслей меня отвлекла суета за спиной, солдаты быстро начали суетиться, а их, как я понял, главный. Что-то слушал горящего в рации, дав ему краткий ответ, он быстрым шагом направился к нам. - Съёмка отменяется, нам нужно как можно быстрее улетать. - В смысле? – Цеп сделал шаг к солдату. - Сюда направляется Капитолий, нам нужно улетать, быстро внутрь! – его приказной тон немного подбешивал. Я молча отправился в сторону планолёта. И нахер я вообще сюда летел? Но Цеп не разделял со мной желание поскорее улететь отсюда, и ему было вовсе плевать на приказы старшего по званию. - Что им здесь нужно? - Мы не имеем понятия, солдат, нам был дан приказ улетать, поэтому быстро на погрузку! Времени мало! Пит что-то говорил взволнованному Цепу, и, кажется, это начало действовать, потому что мы наконец-то все направились обратно. Когда нам оставалось пройти ещё пару метров, оглушающий свист пронёсся над нашими головами. Я успел лишь только оглянуться, и сразу же рухнул на спину, рефлекторно закрывая голову и лицо руками. Земля затряслась. Грохот Паника. Чей-то крик. Убираю руки от лица, и от увиденного комок страха встаёт в горле, дальние дома дистрикта горят в огне. Весь свет в дистрикте потух, даже те приближённые фонарные столбы что были неподалёку от нас так же не горели. Люди, высочившиеся из дома в паники, бегут в разные стороны, их крики были на столько громкие что следующий свист бомбы я даже не услышал, снова земля затряслась, волна взрыва откинула меня на пару метров. Снаряд ударил неподалёку от нас… - Цеп! Нет! – вреди мольбы о помощи людей, я услышал громкий крик Пита где-то недалеко от себя. Цеп, вырвавшись из хватки Пита рванул в самый эпицентр ужаса, там, где лежали тела мёртвых людей, у некоторых из них были оторваны конечности, запах пороха и крови ударил в нос. Дома горели, и от света пламени можно было разглядеть многое, где-то из-под обломков от боли и беспомощности кричал ребёнок, его маленькая ручка цеплялась за землю пытаясь найти за что схватиться чтобы выбраться. Цеп, подбежав к каменной глыбе пытался отодвинуть её, чтобы помочь ребенку. Не думая не о чём, я рванул к нему на помощь, за мной сразу поспел Пит. Руки тряслись от перенапряжения, я и Пит удерживали каменную глыбу, тем временем Цеп как можно быстрее и аккуратнее вытаскивал раненного ребенка. Я слышал крики солдатов которые так же, как и мы бежали на помощь раненым, командир, что до этого гнал нас в планолет кричал о немедленном возвращении в тринадцатый дистрикт. - Помогите! Нужен врач! – кричал Цеп. Когда он оттащил ребёнка на достаточно безопасное расстояние мы опустили глыбу, одновременно отскакивая от неё дабы не прищемить себе что-нибудь. Когда мы подошли к жертве завала, меня затошнило… Это была девочка… Тело маленького ребенка всё было обгоревшее, правая ступня её ноги была выгнута под неправильным углом, даже думать не нужно, перелом. На голове была открытая ссадина, из которой волной текла кровь, она кричала от боли, всё лицо было в крови и только её чистые слезы, которые оставляли дорожки на её щеках. Ей уже ничем нельзя было помочь, единственное на чём держится её жизнь, так это адреналин, благодаря которому организм ещё поддерживает её жизнь. Но Цеп всё так же продолжал звать на помощь, успокаивающе гладил её окровавленное лицо, и замер, когда ребёнок перестал дышать, она так и застыла, смотря на небо, которое было закрыто за навесом дыма. Пит опустился на колени рядом с Цепом и еле касаясь лица девочки закрыл ей глаза… Ещё один взрыв в дальней части дистрикта. Бежащие люди с криками о помощи. Неподалёку от нас возле трупа мужчины, сидел маленький мальчик он просил своего отца встать, вцепившись руками в его рубашку, но тот не отзывался… Казалось, что это просто сон, и стоит мне только закрыть глаза я почувствую нежное прикосновение Китнисс на своём лице, её голос, звавший меня… Но это не было моей фантазией, сейчас я свою посреди одиннадцатого дистрикта, которого бомбит Капитолий. И мой мозг просто не мог бы представить такую ужасную картину, что предстаёт перед моими глазами. Выстрел. Мальчик, что оплакивал смерть отца замолчал. А его тело уже лежало по соседству с ним. Выстрелы. Много выстрелов. Люди, бежавшие, чтобы спасти себя, один за другим падали на землю. Армия миротворцев расстреливали каждого на своём пути. Не сговариваясь, мы побежали в противоположную сторону от них, в нас врезались люди, над головами проносились пули. Они сгоняли всех в одну кучу. Одна лишь мысль крутилась в голове: Нам нужно добежать до планолёта. Нам нужно добежать до планолёта. Впереди бежал Пит я последний, не позволяя останавливаться Цепу, когда он в очередной раз слышал мольбу о помощи. Безусловно это было очень жестоко для него, но и наша жизнь сейчас стояла на кону. Кучка миротворцев заметила нас и их пули понеслись в наше направление, Пит от неожиданности споткнулся, но Цеп быстро поставил его на ноги мы ускорились. В дали был виден наш транспорт, солдаты тринадцатого дистрикта отбивались от миротворцев, кто отстреливал, а кто уже защищался в рукопашную или ножами. Командир, увидев нас, начал быстро отдавать приказы к взлёту. Миг. И тело Цепа падает прямо мне под ноги, от неожиданности я и сам теряю равновесия спотыкаясь. Пит не заметил нашей заминки. Вскакиваю на ноги и подскочив к Цепу чтобы поднять его на ноги, замираю… Цеп мертв… Его убили! - Цеп! Цеп! – я тормошу его тело, разглядываю лицо в надежде увидеть хоть намёк на жизнь. Сейчас я как тот самый мальчик сижу над бездыханным телом, и прошу чтобы он встал и пошёл со мной. - Катон! Ему уже не помочь!—сердце так сильно колотиться, что расслышать что говорит Пит мне не сразу удалось. Подскочив на ноги, я снова направляюсь к ждущим меня солдатом где уже стоял Пит. От резкой боли в боку я падаю на колени. Последнее что я помню, как Пит бежал навстречу ко мне, но солдаты схватили его и потащили во внутрь, взлетая. Сильный удар по голове чем-то тяжёлым, и темнота поглотила меня. *** - - Что будет с нами, когда война закончится? Нежные поглаживания Китнисс по моим волосам успокаивали меня, я чуть ли не как кот готов мурлыкать. - Будем жить дальше, с воспоминаниями о худших днях нашей жизни. – отвечаю ей я, чуть приоткрыв глаза. Не знаю сколько времени мы уже так просидели. Ну как сидели, Китнисс устроившись на своей кровати и опираясь спиной о стену, а я положив голову ей на колено улёгся на её кровать. - Даже тёмные времена могут делать нас счастливыми. – она нежно улыбнулась, смотря на меня, я захотел её поцеловать, но прерывать её поглаживания не хотелось. Подняв руку чтобы убрать выбившийся локон из её причёски, я остановился на полпути к её лицу, звон цепи заставил меня оторваться от созерцания её лица и посмотреть на свои руки. Они были скованы наручниками, и как бы я не пытался, но мои руки не дотягивались до девушки, длинные цепи которыми были прикованы наручниками, просто не позволяли мне прикоснуться к ней. Китнисс продолжала с улыбкой смотреть на меня, не замечая, как я пытаюсь освободить себя от оков. Постепенно, зрение начало меня подводить и Китнисс будто бы рассеивалась… Катон, Беги! Ты не сможешь ему помочь! Пит? Я посмотрел на Китнисс дабы убедиться, что она тоже это слышала, но её не было, лишь белая стена… - Китнисс? – я попытался подняться, и кто-то резко дернул за цепь, от чего я упал на пол. Мои ноги. Они были скованы такими же цепями, как и на руках. Что за нахер? - - Китнисс! Тишина. - Китнисс? Где ты? И снова ничего, девушка молчала. Сильный удар в живот заставил меня очнуться. Несколько миротворцев стояли надо мной, смотря с весельем на то, как я пытаюсь отдышаться. Наконец отдышавшись, я принял сидячее положение, быстро оглядевшись я понял, что нахожусь в небольшой комнате, где не было ничего, совсем ничего кроме стен, и людей, находившихся в ней. Снова удар. И в то же место что и пару секунд назад, они по очереди колотили меня давая немного времени отдышаться. - Что вы делали в одинадцатом дистрикте? – один из миротворцев схватив меня за волосы притянул к своему лицу. - Пошёл нахер! – процедил я сквозь зубы, скулу обожгло болью. Пидр. И когда они пошли по второму кругу. Я понял, что теперь я в полной заднице. *** Поначалу я пытался вести у себя отчёт времени в голове и примерно понимать сколько я уже нахожусь в плену у Капитолия, но потом я понял, что все счетно, я даже не мог понять день сейчас или ночь. Меня отправляли в отключку уже три раза. Я блять даже отпор не мог дать из-за этих гребанных цепей, что сковали меня. Когда миротворцы снова зашли ко мне я уже был готов к побоям, но не кулак прилетел в моё лицо, а игла от шприца воткнулась в мою шею, и снова я в отключке. *** Когда я открыл глаза, то сразу же и закрыл. За время, проведённое в тёмной комнате, привыкнуть к свету было тяжело. - С пробуждением Катон. – этот голос я узнал бы из тысячи… Твою мать… Готов поклясться что моя фантазия не настолько решила свести меня с ума, и то, что сейчас передо мной это наяву происходит. Прямо напротив меня сидел президент Сноу собственной персоны, смотря таким надменным взглядом, что захотелось плюнуть ему в лицо. Заместо цепей я был прикован ремнями к больничной койке. Так что я если бы и хотел вмазать этому уёбку, то не мог! - Нам несказанно повезло встретить тебя в Дистрикте-11. Знаешь Катон, - его голос звучал монотонно – Я наслышан о ваших отношениях с Китнисс Эвердин. И я думаю, что ты очень ею дорожишь, и не допустишь, чтобы она погибла. Ведь так? - Что тебе нужно? – у меня не было страха перед ним. - Ваши солдаты были не осторожны по пути в Дистрикт-13. И нам удалось вычислить его местоположение. Его я не боялся, но то, что он говорил заставляло меня напрячься. - Всё зависит от тебя Катон. *** За то что я наговорил на интервью, я поплатился. Сначала это были нескончаемые побои. Кажется, что даже когда я был в отключке меня продолжали избивать. Я чувствовал, как натянулись цепи на руках, да так сильно что смогли поднять меня над полом. Железо вонзалось в кожу, я лишь сильнее сжал челюсти от боли. Хлыст рассекается об пол, и первый удар разрывает мою кожу на спине. Я не смог сдержать крик, боль была невыносима… Пятнадцать ударов. Ровно пятнадцать. Цепи резко опускаются, и я падаю на пол животом вниз. И как бы я не пытался себя сдерживать предательская слезы защипали мои глаза. Я скучал по Китнисс, по её нежным поцелуям, звонкого смеха Энди и Эрика, по дурацким шутками старшего брата. Я умирал… *** И снова перед интервью меня привели в порядок. День на восстановления моего организма. Хоть сейчас идёт война, Капитолий всё ещё пытается поддерживать имидж и красоту своей страны и жителей. Им бы не хотелось показывать окровавленное месиво, что они сделали со мной. Поэтому целый день лёжа под трубками с какой-то жидкостью я выхожу в эфир вместе с Цезарем Фликерманом. И снова говорю слова, что с утра в меня вдалбливали. - Они её используют… - Не будь дурой Китнисс… - Спроси себя, доверяешь ли ты людям, которые рядом с тобой? *** И всё по новой… Пытки. Побои. Допрос. Раньше обходилось все одной плёткой. Потом был раскалённый металл. На нём меня не хватало и на пары мену, отключался сразу, стоило только прикоснуться к моей коже. Раздев меня догола и усадив на стул, начали затягивать ремни на запястьях. В глазах всё плыло…Мне что-то всунули в рот, и как бы я не пытался это выплюнуть она была крепко завязана на затылке. Палач включает кнопку рубильника, который пропускает через тело переменный ток силой до 5 ампер и напряжением от 1700 до 2400 вольт. Обычно казнь занимает около двух минут. Подаются два разряда, каждый включается на одну минуту, перерыв между ними составляет 10 секунд. Смерть, по идее должна наступать от остановки сердца. Но я каждый раз открывал глаза и видел перед собой картинки. И ещё мне что то кололи, жидкость поступала в мой организм, мышцы не отошедшие от пытки тока ещё сильнее напрягались... Вот Китнисс стоит с оружием в руках направляя на маленького ребёнка… И снова она убивает… Убивает. Убивает. Убивает. - Дистрикт – 13 начали эту войну, люди страдают и умирают из-за них… - голос над моим ухом продолжал говорить. Как надоедливая муха, которую хочешь прихлопнуть, но не можешь, потому что связан. *** Всё шло по сценарию, я говорил то, что должен был. Но стоило мне увидеть Китнисс то моё сердце будто бы стало снова биться. Я чувствовал к ней любовь и зарождающуюся ненависть. И второе я не мог понять по какой причине, но в голове то и дело всплывают картинки того, как она безжалостно убивает детей… Нет! Китнисс не могла! Моя Китнисс никогда бы так не поступила! — Китнисс... подумай, к чему это приведет. Что останется в конце? Никто не может быть в безопасности. Ни в Капитолии, ни в дистриктах. А вы... в Тринадцатом... — Я судорожно втягиваю воздух, задыхаясь от зарождающейся ненависти к ней, последние крупицы моей любви дают мне силу произнести то, что станет моим смертным приговором, — не доживете до завтрашнего утра! Я слышал, как говорили об этом те, кто приковывал меня ремнями к стулу, те кто пропускали ток через моё тело... Слышу приказ Сноу: — Выключай! И в этот раз меня отключает не удар миротворца. А кулак Сноу прилетевший прямо в челюсть, капли крови упали на белоснежный кафель, прямо туда, где лежала камера. Ну вот и всё… Я люблю тебя моя огненная птичка