Если как следует надавить на уголь, он превращается в жемчуг!

Слабые отзвуки сирен резко обрываются. Из динамиков звучит голос Койн, которая благодарит нас за образцовую эвакуацию. Койн подчеркивает, что это не учебная тревога. Катон Граф, выживший трибут из Дистрикта-2, выступая по телевидению, предупредил о возможном нападении на Тринадцатый сегодня ночью. И тут падает первая бомба. Удар, потом взрыв, отдающийся во внутренностях, пробирающий до мозга костей и корней зубов. Нам крышка. Я поднимаю глаза к потолку, ожидая увидеть огромные трещины, каменные глыбы, рушащиеся на нас, но по бункеру проходит лишь легкая дрожь. Свет гаснет. В темноте я сразу теряю ориентацию. Невнятные звуки — вскрики, неровное дыхание, плач грудных детей, обрывок истерического смеха — кружат вокруг меня в напряженном воздухе. Затем раздается гул генератора, и помещение наполняется тусклым неровным светом, так непохожим на обычное резкое освещение Тринадцатого. Почти как у нас дома, в Двенадцатом дистрикте, когда мы проводили зимние вечера при свечах и бликах огня из печи. В сумраке протягиваю руку к Прим и, ухватившись за ее ногу, усаживаюсь рядом с ней. Сестра тихо воркует над Лютиком: — Все хорошо, малыш, все хорошо. Тут с нами ничего не случится. Мама обнимает нас, я кладу голову ей на плечо и позволяю себе вновь почувствовать себя маленькой. — В Восьмом взрывы были другие, — говорю я. — Наверное, это бункерная бомба, — говорит Прим все таким же спокойным голосом, чтобы кот не волновался. — Нам рассказывали про них на ознакомительном курсе для новых граждан. Такие бомбы проникают глубоко в землю и только потом взрываются. Ведь бомбить Тринадцатый на поверхности не имеет смысла. — Ядерные? — спрашиваю я, чувствуя, как по телу пробегает холодок. — Не обязательно. В некоторых просто много взрывчатых веществ. Но... наверно, и такие, и такие бывают. Толстые металлические двери убежища едва различимы в темноте. Выдержат ли они ядерный удар? Если даже они совершенно не пропускают радиацию, что маловероятно, сможем ли мы когда-нибудь выйти отсюда? От мысли, что остаток жизни придется провести в этом каменном склепе, меня охватывает ужас. Хочется бежать сломя голову к двери и кричать, чтобы меня выпустили. Но это бессмысленно. Конечно, никто меня не выпустит, а вот паника начнется. — Мы так глубоко под землей. Наверняка нам ничего не грозит, — бесцветным голосом говорит мама. Может быть, она тоже думает о моем отце, разорванном на куски в глубине шахты? — Но мы были на волосок от гибели. Слава богу, у Катона оказалась возможность предупредить нас. Возможность. Легко сказать. Сколько всего потребовалось для этой возможности. Узнать, найти удобный случай, набраться смелости, в конце концов. И что-то еще, чего я не могу понять. Катон, казалось, боролся с самим собой. Почему? За словом в карман он не полезет. Быть может, это связано с пытками? Или с чем-то хуже? Вроде безумия? Голос Койн, возможно чуть более мрачный, чем обычно, заливает бункер. Громкость звука меняется вместе с яркостью освещения. — Как мы видим, информация Катона Графа соответствует действительности, за что мы ему очень благодарны. Датчики показывают, что первая бомба была очень мощной, но не ядерной. Ожидается продолжение атаки. Пока длится бомбардировка, граждане должны оставаться на выделенных им местах, если нет других предписаний. К маме подходит солдат и говорит, что она нужна в медпункте. Ей не хочется оставлять нас, хотя это всего в тридцати ярдах. — С нами все будет порядке. Правда, — успокаиваю я ее. — С таким-то защитником. — Я киваю на Лютика. Он шипит на меня, но так робко, что мы все смеемся. Даже мне становится его жалко. — Почему ты тоже не ложишься с ним? — спрашиваю я Прим, когда мама уходит. — Знаю, это глупо... но я боюсь, что лежанка на нас обрушится. Если обрушатся каменные лежанки, то обрушится и весь бункер, думаю я, но боюсь, такой довод прозвучит не слишком утешительно. Поэтому я освобождаю куб-хранилище и устраиваю там постель для Лютика. Потом кладу матрац перед хранилищем, и мы с сестрой усаживаемся на нем. Нам разрешают пользоваться ванными комнатами, заходя туда небольшими группами. Только чтобы умыться и почистить зубы. Включать душ сегодня еще нельзя. Мы с Прим сворачиваемся на матрасе, укрывшись двумя одеялами. От стен тянет промозглой сыростью. Лютик с несчастным видом, несмотря на заботы Прим, лежит на дне куба и дышит мне в лицо кошачьим духом. Условия неважнецкие, но я рада возможности побыть с сестрой. Мне постоянно не хватает времени. С тех пор, как мы прибыли в Тринадцатый, я почти не уделяла ей внимания. Говоря откровенно, с первых Голодных игр. Я не забочусь о ней, как следовало бы старшей сестре. В конце концов, это Гейл проверял наш отсек, а не я. Мне многое нужно наверстать. Внезапно я осознаю, что даже ни разу не поинтересовалась, как она восприняла переезд, как ей тут живется. — Тебе нравится в Тринадцатом? — спрашиваю я. — Сейчас? — уточняет она. Мы обе смеемся. — Иногда я очень скучаю по дому. А потом вспоминаю, что его больше нет и скучать не о чем. Здесь мне спокойнее. Нам не приходится волноваться за тебя. То есть мы, конечно, волнуемся, но не так, как раньше. — Она замолкает, и на ее губах появляется робкая улыбка. — Кажется, меня собираются учить на врача. Для меня это новость. — Еще бы не собирались! Они будут полными дураками, если упустят такой шанс. — За мной наблюдали, когда я помогала в госпитале. Я уже хожу на курсы медсестер. Многое я знаю от мамы, но мне еще учиться и учиться. — Здорово, — отвечаю я. Прим будет доктором. В Двенадцатом дистрикте она об этом и не мечтала. Темнота внутри меня немного отступает, будто кто-то зажег спичку. Вот будущее, ради которого стоит воевать. — А как у тебя дела, Китнисс? — Прим кончиком пальца легонько гладит Лютика между глаз. — Только не говори, что все в порядке. Это уж точно. Все не в порядке. Скорее в полной его противоположности, как ее ни назови. Я рассказываю Прим о Катоне. О том, как раз от раза ему становится хуже, и что в этот самый момент его, быть может, убивают. — Лютику придется немного поскучать — теперь все внимание Прим обращено на меня. Она прижимает меня к себе, пальцами зачесывает мне волосы за уши. Я замолкаю, потому что у меня больше нет слов. Только сверлящая боль в груди. Возможно, у меня даже сердечный приступ, но это кажется такой мелочью, что не стоит и упоминания. — Китнисс, я думаю, президент Сноу не убьет Катона, — говорит Прим. Конечно. Она хочет меня утешить. Однако следующие ее слова звучат неожиданно. — Иначе у него не останется никого, кто тебе дорог. Он больше не сможет причинить тебе боль. Наверное, Прим права. Катон нужен Сноу живым. Особенно теперь, когда Сойка-пересмешница подняла столько шума. Он уже убил Цинну. Разрушил мой дом. Моя семья, Гейл и даже Хеймитч не в его власти. Катон — все, что у него осталось. — Что они с ним сделают? — спрашиваю я. Прим говорит так, будто ей по меньшей мере тысяча лет: — Все, что потребуется, чтобы сломить тебя. *** Что может сломить меня? Этот вопрос не дает мне покоя следующие три дня, пока мы ждем освобождения из нашей несокрушимой тюрьмы. Что разобьет меня на миллион осколков так, чтобы я никогда больше не подняла голову, стала никчемной развалиной? Я никому не говорю об этих размышлениях, которые мучают меня наяву и преследуют ночью в кошмарах. За это время падают еще четыре бункерные бомбы, очень мощные. Разрушений много, но они не критические. Между атаками проходит по многу часов, однако стоит только подумать — вот, закончилось, как все внутри тебя содрогается от нового взрыва. Капитолий не дает высунуть носа из-под земли. Хочет ослабить дистрикт. Завалить жителей работой по его восстановлению. Уничтожить? Нет. Койн была права. Зачем разрушать то, чем хочешь завладеть? Ну а в ближайшей перспективе их цель — задушить информационную войну, как можно дольше не допустить моих выступлений по телевидению Панема. Нам почти ничего не сообщают о том, что происходит во внешнем мире. Телевизионные экраны никогда не загораются, мы слышим лишь сообщения Койн о типе бомб. Без сомнения, война продолжается, но о положении на фронтах мы можем только гадать. Главный принцип нашей жизни в убежище — строгая согласованность. Все по графику — еда, сон, физические упражнения, личная гигиена. Даже отведено время для совместного общения. Наш сектор быстро приобретает популярность у детей и взрослых благодаря Лютику. Он — звезда вечернего шоу «Сумасшедший кот», идея которого случайно родилась во время отключения электричества несколько лет назад. Водишь по полу лучом фонарика, а Лютик за ним гоняется. Я получаю от его глупого вида злорадное удовольствие. Правда, все остальные почему-то уверены, что он умница и милашка. Мне даже выдали дополнительный комплект аккумуляторов, которые здесь большая ценность. Обитателям Тринадцатого здорово не хватает развлечений. Ответ на мучающий меня вопрос приходит на третий вечер. Внезапно я понимаю, что шоу «Сумасшедший кот» прекрасно иллюстрирует мое положение. Лютик — это я сама. Катон, которого я стремлюсь спасти, — луч света. Пока Лютик думает, что у него есть шанс ухватить лапами неуловимый луч, он злится и распаляется все больше (совсем как я с тех пор, когда Катон оказался в Капитолии). Когда свет внезапно гаснет, Лютик какое-то время выглядит безутешным и растерянным, потом успокаивается и находит себе другое занятие (вот что произойдет, если Катон умрет). Но что по-настоящему сводит Лютика с ума — это когда я не выключаю фонарик, а направляю луч света высоко на стену—туда, куда даже коту ни за что не влезть и не допрыгнуть. Он мечется туда-сюда вдоль стены, вопит и не обращает ни на что внимания. Так продолжается до тех пор, пока я не выключу фонарик (именно это и проделывает сейчас со мной Сноу, только я не знаю, во что выльется его игра). Может быть, Сноу достаточно того, что я это осознаю. Когда я считала, что Катона мучают, добиваясь от него информации о повстанцах, это было плохо. Но понимать, что его подвергают пыткам из-за меня, — невыносимо. Я чувствую, что в самом деле ломаюсь под тяжестью этого открытия. После «Сумасшедшего кота» — отбой. Электричество есть не всегда; иногда лампы горят на полную мощность, а другой раз приходится щуриться, чтобы разглядеть в полумраке лицо соседа. Ночью верхний свет только слегка тлеет, но в каждом секторе дополнительно включают ночники. Прим, убедившаяся, что стены от бомбежек не рушатся, свернулась вместе с Лютиком на нижней полке. Мама устраивается на верхней. Меня к себе не берут, потому что я мечусь во сне. Я стелю себе на полу. Хотя сейчас я как раз не мечусь. Мои мышцы напряжены. Приходится прилагать усилия, чтобы держать себя в руках. Снова та боль в сердце. Я представляю, как во все стороны от сердца разбегаются крошечные трещины по всему телу. По туловищу, по рукам и ногам, по лицу — я вся покрыта сетью трещинок. Одна хорошая встряска от бункерной бомбы, и я рассыплюсь на причудливые, острые как бритва осколки. Когда большинство людей, поворочавшись, засыпает, я осторожно выбираюсь из-под одеяла и на цыпочках иду искать Эрика Графа – брата Катона. Почему-то мне кажется, что он меня поймет. Эрик сидит под ночником в своем секторе и вяжет узлы на веревке. Даже не пытается заснуть. На соседней кровати лежит его жена, одной рукой обнимая малышку Анджелу. Энди лежал на кровати старшего брата, его размеренное дыхание говорило о том, что он уже давно находится в царстве Морфея. — Эрик, прости меня. — Нет, это я должен просить прощения. За то, что не предупредил тебя. В памяти всплывает картина — я, обезумевшая от ярости и горя, привязана к кровати. Эрик старается меня утешить: «Они скоро поймут, что он ничего не знает. Но они не убьют его, а будут использовать против тебя». - Я должен был первым делом прийти к тебе, когда узнал, что Катона отправляют на это задание. — Мне не стоило говорить и этого. Все равно уже ничего нельзя было исправить. — Просто, сначала, я все не так понял. После первых Игр я был уверен, что любовная история — всего лишь подростковая помутнение. Я все ждал, что вы одумаетесь, понимал, что ваши отношения до добра не доведут. Только когда Катон жертвовал собой ради спасения тебя, я... — Эрик замолкает. Вспоминаю арену. Как я рыдала, сидя в пещере рыдала от осознания того, что Цеп может убить Катона. Озадаченный вид Пита, когда сильные объятья парня прижали меня к себе после атаки переродков. И то, как он закрывал меня от разрушенных карей зданий что бомбил Капитолий. — Что ты? — Я понял, что ошибся в тебе. Ты действительно его любишь. Хотя я не знаю, кто он был для тебя. Возможно, ты сама этого не знала. Как и он… Но только слепой мог не заметить, как он тебе дорог. Я долго молчу, глядя, как расцветают и разглаживаются узлы на веревке Эрика, потом спрашиваю: — Как ты это выносишь? Эрик смотрит на меня с удивлением. — А разве я выношу, Китнисс? Нет. Я не могу этого вынести. Каждое утро я выползаю из кошмаров и вижу, что реальность ничем не лучше. — Что-то в моем лице заставляет его замолчать. — Лучше не поддаваться слабости. Шагнуть в пропасть гораздо легче, чем из нее выкарабкаться. Только меня есть кому удержать, - он поворачивается к кровати, на которой лежит его жена и дочь, аккуратно поправляет одеяло у Энди. - - У меня всё ещё остаётся надежда…, и я верю, что Катон вернётся. Только надежда остаётся сильной в такое тяжелое время. – он говорил успокаивающе, и впервые за весь наш разговор, я увидела в его глазах боль. Я глубоко перевожу дух, пытаясь взять себя в руки. — Постарайся отвлечься от неприятных мыслей, — советует Эрик. — Завтра мы первым делом раздобудем тебе веревку, а пока можешь взять мою. Остаток ночи я сижу на матрасе и, как одержимая, вяжу узлы. Результаты я демонстрирую Лютику. Если какой-то узел кажется ему особенно подозрительным, он кидается на него и кусает несколько раз, чтобы наверняка обезвредить. К утру пальцы у меня стерты, но я держусь. После двадцати четырех часов затишья, Койн наконец позволяет нам покинуть бункер. Прежнее жилье разрушено. Все получают точные указания о расположении новых отсеков. Мы собираем вещи, сдаем постельные принадлежности и послушно становимся в колонну у двери. На полпути к выходу появляется Боггс, вытаскивает меня из очереди и подает знак Гейлу, Питу и Финнику, чтобы те шли следом. Люди нас пропускают. Некоторые даже улыбаются — похоже, шоу «Сумасшедший кот» снискало мне популярность. Вот и выход. Потом вверх по лестнице, коридор, лифт, двигающийся в разные стороны и, наконец, отдел спецобороны. По пути никаких разрушений не видно, однако мы по-прежнему находимся очень глубоко под землей. Боггс вводит нас в помещение, один в один похожее на штаб. За столом сидят Койн, Плутарх, Хеймитч, Крессида и еще несколько человек. Все выглядят крайне уставшими. Кто-то притащил кофе, хотя, очевидно, он тут считается неприкосновенным запасом. Плутарх держит чашку обеими руками, будто ее в любой момент могут отнять. Президент сразу переходит к делу: — Вам пятерым срочно необходимо переодеться и подняться на поверхность. Через два часа у нас должен быть ролик, демонстрирующий, что, несмотря на ущерб, нанесенный бомбардировками, наши военные силы и боевой дух по-прежнему крепки. И самое главное, что Сойка цела и невредима. Есть вопросы? — Можно нам тоже кофе? — спрашивает Финник. Нам подают дымящиеся чашки. Блестящая черная жидкость вызывает у меня отвращение — я никогда не была в восторге от этой бурды. Надеюсь, она хотя бы поможет мне не свалиться с ног. Финник подливает мне сливок и тянется к сахарнице. — Хочешь сахару? — предлагает он прежним игривым голосом. – Сахар для сахарка. – эту дурацкое прозвище которым мог меня порой назвать Хеймитч заставляет меня улыбнуться. — На вот, так вкуснее, — добавляет он уже нормальным тоном, бросая мне в чашку три куска сахара. Уходя, замечаю недовольный взгляд Гейла, направленный на меня и Финника. Что на этот раз? Неужели он в самом деле думает, будто, между нами, что-то есть? Все в дистрикте знают как парень пылинки сдувает со своей девушки Энни. Глупости… Да и я видела, как Гейл и Мадж сидели вчера в обнимку о чём-то разговаривая улыбаясь друг другу. Я готова признать, что они красиво смотреться вместе Я как раз шла мимо Хоторнов. Или же Гейла задело, что его компании я предпочла Эрика? Впрочем, сейчас мне не до этого. Жутко горят натертые веревкой пальцы, глаза слипаются, съемочная группа ждет невесть чего. И Катон в руках Сноу... Пусть Гейл думает все, что ему заблагорассудится. В новой гримерной подготовительная команда засовывает меня в костюм Сойки-пересмешницы, приводит в порядок волосы и наносит легкий макияж быстрее, чем успевает остыть мой кофе. Десять минут спустя вся группа сетью запутанных коридоров и переходов пробирается к выходу на поверхность. На ходу допиваю кофе. Оказывается, сливки и сахар значительно улучшили его вкус. Опрокидываю в рот гущу, осевшую на дне чашки, и чувствую, как по жилам разливается приятное тепло. Вот и последняя лестница. Боггс дергает рычаг люка. В шахту врывается свежий воздух. Я вдыхаю его полной грудью и впервые позволяю себе признаться, как опостылел мне бункер. Мы выходим в лес, я поднимаю руки и касаюсь листьев. Некоторые уже начинают желтеть. — Какой сегодня день? — спрашиваю я, не обращаясь ни к кому конкретно. Боггс говорит, что на следующей неделе начнется сентябрь. Сентябрь. Значит, Сноу держит Катона в своих когтях уже две или даже три недели. Я разглядываю лист у себя на ладони и замечаю, что она дрожит. Ничего не могу с этим поделать. Видимо, виноват кофе. Я слишком часто дышу, хотя идем мы не быстро. Надо успокоиться. Становятся заметны последствия взрывов. Мы приближаемся к первой воронке, тридцати ярдов в ширину и такой глубокой, что не видно дна. Боггс говорит, что, если бы на верхних десяти уровнях остались люди, они, скорее всего, погибли бы. Мы огибаем воронку и двигаемся дальше. — Их восстановят? — спрашивает Гейл. — В ближайшее время нет. Тут не было ничего существенного. Только несколько резервных генераторов и птицефабрика. Нужно только засыпать воронку. Деревья заканчиваются, и мы входим на огороженную территорию. Вокруг воронок груды развалин, старые и несколько свежих. Только малая часть Тринадцатого существовала на поверхности. Несколько постов охраны, учебный полигон плюс часть верхнего этажа одного из подземных зданий — где и находилось окно Лютика, — выступала примерно на фут над поверхностью и была покрыта еще несколькими футами стали. Но такая защита не могла выдержать мало-мальски серьезного нападения. — Сколько времени мы выиграли благодаря предупреждению Катона? — интересуется Хеймитч. — Около десяти минут. Потом ракеты были бы обнаружены нашими системами безопасности, — говорит Боггс. — Но это ведь помогло, правда? — спрашиваю я. Я не вынесу, если он скажет «нет». — Безусловно. Мы успели завершить эвакуацию населения. В таких случаях счет идет на секунды. Кому-то эти десять минут спасли жизнь. Прим, подумала я. И Гейлу. Они пришли в бункер всего за пару минут до того, как упала первая ракета. Их спас Пит. Еще две строки в список долгов, по которым я никогда не расплачусь. Крессиде приходит идея снять меня на фоне развалин Дома правосудия — довольно остроумно, учитывая, что Капитолий столько лет использовал его в качестве декорации для своих фальшивых репортажей. Теперь в десяти шагах от Дома правосудия зияет свежая воронка. По пути к осыпавшемуся парадному входу Гейл вдруг показывает что-то впереди, и все останавливаются. Сначала я не понимаю, в чем дело, затем вижу рассыпанные по земле свежие розовые и красные розы. — Не трогайте их! — кричу я. — Это для меня. В нос ударяет приторно-сладкий запах, и сердце едва не выпрыгивает из груди. Не знаю почему, но я была точно уверенна что эти цветы предназначались именно мне. Подарок от Сноу. Украсил нашу могилу… Цель та же — вывести меня из равновесия. Что ж, нужно, как в тот раз, собрать волю в кулак и не сдаваться. Однако пока Крессида расставляет операторов, мое беспокойство только нарастает. Я измотана, нервы натянуты как струна, все мысли только о Катоне. Зря я пила кофе. Меньше всего я сейчас нуждаюсь в возбуждающем. Меня и так всю трясет, никак не могу восстановить дыхание. После бункера дневной свет режет глаза, и приходится щуриться. По щекам бежит пот, хотя на улице не жарко. — Что именно от меня требуется? — спрашиваю я. — Всего пара слов. Люди должны видеть, что ты жива и готова бороться дальше, — отвечает Крессида. — Хорошо. Я становлюсь напротив камер и смотрю на красный огонек. Смотрю... Смотрю... — Простите. Ничего не приходит в голову. Крессида подходит ко мне. — Ты себя хорошо чувствуешь? Я киваю. Она достает из кармана платок и вытирает мне лицо, — Может, воспользуемся проверенным способом? Вопрос — ответ? — Да. Так будет лучше. Я скрещиваю руки на груди, чтобы скрыть дрожь. Бросаю взгляд на Пита. Он поднимает вверх руки с оттопыренными большими пальцами. Только сам при этом заметно дрожит. Крессида возвращается на свое место. — Китнисс, Тринадцатый дистрикт только что пережил ракетно-бомбовый удар Капитолия. Расскажи нам, что ты при этом испытывала? — Мы находились очень глубоко под землей, и никакой реальной опасности не было. Тринадцатый живет и здравствует, и я вместе... — Мой голос срывается. — Попробуй последнюю фразу еще раз, — предлагает Крессида. — Тринадцатый дистрикт живет и здравствует, и я — вместе с ним. Я делаю глубокий вдох, с силой опуская диафрагму. — Тринадцатый живет и... — Нет, все не так. Могу поклясться, вокруг еще стоит запах роз. — Китнисс, давай только эту фразу, и на сегодня все. Обещаю, — говорит Крессида. — Тринадцатый живет и здравствует, и я вместе с ним. Я встряхиваю руками, чтобы расслабиться. Упираю кулаки в бедра, потом опускаю руки по швам. Рот то и дело наполняется слюной, к горлу подступает тошнота. Сглотнув, открываю рот, чтобы произнести наконец эту чушь, убежать в лес и... и тут я начинаю рыдать. Какая из меня Пересмешница. Не могу произнести даже одно это предложение. Ведь за каждое мое слово расплачиваться придется Катону. Его будут пытать. Не до смерти, нет — это было бы слишком милосердно. Сноу позаботится, чтобы его жизнь стала хуже смерти. — Выключай! — слышу я тихий голос Крессиды. — Что это с ней? — бормочет Плутарх. — Она поняла, для чего Сноу нужен Катон, — отвечает Пит. Я даже не могу спросить, как он понял. Пит всегда был таким, понимал меня с полуслова, будто читал меня и мои мысли как открытую книгу. Вокруг раздается что-то вроде коллективного вздоха сожаления. Потому что теперь я знаю и не смогу быть Сойкой. Я вообще ни на что не годна. Несколько пар рук обнимают меня, но я не хочу ничьих утешений. Ничьих, кроме... Пита. Потому что Пит тоже, как и я любит Катона. Я тянусь к нему, бормоча что-то отдаленно напоминающее его имя; он подходит, обнимает меня и похлопывает по спине. — Ну-ну, не надо. Все уладится, солнышко. – к нам подходит Хеймитч. Пит усаживает меня на обломок мраморного столба и кладет мне руку на плечи. — Я больше не могу, — говорю я сквозь рыдания. — Знаю. — Я только и думаю, что он сделает с Катоном за то, что я Сойка-пересмешница! — Знаю, знаю. — Пит крепче стискивает мои плечи. — Ты его видел? Как странно он себя вел? Что с ним сделали? — Задыхаясь от слез, я выдавливаю еще только: — Это я во всем виновата! Затем я окончательно впадаю в истерику, в руку мне вонзается игла, и мир исчезает. Видимо, мне вкололи что-то очень сильнодействующее, потому что просыпаюсь я только на следующий день. Это не похоже на пробуждение от мирного сна. Кажется, будто я вынырнула из царства тьмы, где бродила в одиночку среди призраков. Хеймитч — с восковой кожей, с красными от усталости глазами — сидит на стуле возле моей кровати. Я вспоминаю о Катоне и снова начинаю дрожать. Хеймитч сжимает мое плечо. — Все в порядке. Мы попробуем его вытащить. — Что? Наверно, я ослышалась. Какой-то бред. — Плутарх направляет в Капитолий спасательную группу. У него там свои люди. И он считает, что мы сможем вызволить Катона живым. — Почему мы не сделали этого раньше? — Слишком многое стоит на кону. Но все согласились, что другого выхода нет. Как тогда на арене — мы сделали все возможное, чтобы спасти тебя. Нам нельзя сейчас терять Сойку-пересмешницу. А ты не сможешь исполнять ее роль, пока Сноу отыгрывается на Катоне. — Хеймитч протягивает мне чашку с водой. — На, выпей. Я медленно сажусь и делаю глоток. — Что значит — слишком многое на кону? Хеймитч пожимает плечами. — Наши агенты засветятся. Могут погибнуть люди. Впрочем, они и так гибнут каждый день. — Где Пит? — За ширмой, отсыпается после укола. У него тоже крышу сорвало, когда тебя вырубили. Его рыжая подружка только и бегает сюда. Кажется у них всё серьёзно. – с улыбкой говорит Хеймитч. Я улыбаюсь, чувствуя себя уже не такой слабой. — Да, съемки вышли еще те. Вы вдвоем слетаете с катушек, Боггс мчится организовывать операцию по спасению Катона. Остается только крутить повторы. — Если за дело взялся Боггс, это уже хорошо, — говорю я. — Да, он парень что надо. В команду брали добровольцев, но он притворился, будто не заметил мою руку, — рассказывает Хеймитч. — Видишь? Он уже продемонстрировал благоразумие. Что-то не так. Хеймитч слишком старательно пытается меня ободрить. Это совсем не в его духе. — Ну и кто же еще вызвался добровольцем? — Кажется, всего их семеро, — уклончиво отвечает он. Я чувствую холод под ложечкой от нехорошего предчувствия. — Кто еще? Наконец Хеймитч перестанет ломать комедию. — Ты знаешь кто, Китнисс. Ты знаешь, кто вызвался первым. Конечно, я знаю. Гейл. *** Сегодня я могу потерять их обоих. Пытаюсь представить себе мир, в котором не будут больше звучать голоса Гейла и Катона. Их неподвижные руки. Потухшие глаза. Я стою над мертвыми телами, смотрю на них в последний раз и выхожу из комнаты, где они лежат. Но когда я открываю дверь и ступаю наружу, там оказывается только бесконечная пустота. Бледно-серое ничто — вот что ждет меня впереди. — Хочешь, я попрошу, чтобы тебя усыпили, пока все не закончится? — спрашивает Хеймитч. Он не шутит. Этот человек всю свою взрослую жизнь не расставался с бутылкой, пытаясь заглушить боль, причиненную ему Капитолием. Наверняка у него, шестнадцатилетнего мальчишки, участника пятидесятых Голодных игр, были люди, которые его ждали, — родители, друзья, возможно, любимая девушка. Где они теперь? Что сделал с ними Сноу? Как вышло, что, пока мы с Катоном не навязались ему на голову, он был совсем один на всем свете? — Нет, — говорю я. — Я полечу в Капитолий. Я хочу участвовать в спасательной операции. — Они уже улетели. — Когда? Их можно догнать. Я могу... Что? Что я могу? Хеймитч качает головой. — Тебя не пустят. Это очень опасно. Была мысль послать тебя в другой дистрикт, чтобы отвлечь внимание Капитолия во время операции. Но решили, что ты слишком слаба. — Пожалуйста, Хеймитч! — умоляю я. — Я должна что-то сделать. Не могу же я просто сидеть сложа руки и ждать, пока их убьют. Чем-то же я могу помочь! — Ладно. Я поговорю с Плутархом. А ты лежи, не вставай. Легко сказать— лежи. Шаги Хеймитча еще отдаются эхом в коридоре, когда я проскальзываю через щель в ширме к Пита. Он лежит на животе, вцепившись пальцами в иголочку. Жестоко вырывать его из призрачного, спокойного мира грез в реальность, но оставайся наедине с собой для меня невыносимо. Наверное, я трусиха и эгоистка. Я расталкиваю Пита и объясняю ему ситуацию. Удивительным образом его первоначальная тревога быстро проходит. — Как ты не понимаешь, Китнисс? Наконец-то все решится. Пан или пропал. К концу дня они либо будут с нами... либо погибнут. Это... больше, чем мы могли надеяться! Что ж, во всем можно найти светлую сторону. Однако я тоже немного успокаиваюсь. По крайней мере, есть надежда, что наши мнения закончатся. Ширма резко отодвигается, и появляется Хеймитч. Говорит, что, если мы оклемались, у него есть для нас работенка. Все еще нужен репортаж о том, как Тринадцатый пережил бомбежку. — Справимся за пару часов, и тогда Бити сможет передать ее в эфир как раз во время проведения операции. Может быть, это отвлечет внимание Капитолия. — Отвлекающий маневр, — соглашается Пит. — Вроде дымовой завесы. — Желательно что-нибудь по-настоящему захватывающее, чтобы даже президент Сноу не смог оторваться. Есть идеи? — спрашивает Хеймитч. Осознание, что я реально могу чем-то помочь, заставляет меня сосредоточиться. Быстро глотаю завтрак, привожу себя в порядок и лихорадочно думаю, что мне говорить. Президенту Сноу наверняка интересно, какой эффект на меня произвели его розы и забрызганный кровью пол. Он хочет видеть меня сломленной — значит, я должна быть сильной. Однако боюсь, парой дерзких фраз его не проведешь. К тому же нам важно выиграть время, а кричать и махать кулаками перед камерой долго не будешь. Нужно о чем-то рассказывать. Не знаю, что из этого выйдет, но, когда все собираются на поверхности, я прошу Крессиду поспрашивать меня о чём нибудь. Сажусь на поваленную мраморную колонну, где в прошлый раз у меня произошел срыв. Сейчас на камере загорится красный огонек, и Крессида задаст вопрос: — Как ты познакомилась с Питом? – я была удивлена, думала что вопросы будут о Катоне, о том как мы пережили эти дни, но кажется девушка не хотела, чтобы у меня снова случился приступ истерики… И я наконец делаю то, чего добивался от меня Хеймитч с самого первого интервью. Откровенничаю. — Мне было одиннадцать лет, и я умирала от голода, — начинаю я и рассказываю все о том ужасном дне, когда, стоя под дождем, пыталась продать детскую одежду. Как мать Пита прогнала меня от дверей булочной, и как он ценой побоев отдал мне хлеб, спасший нам жизнь. — Мы даже ни разу не разговаривали друг с другом. Пока не оказались в поезде по пути на Игры. — Сначала Китнисс относилась ко мне с насторожённостью, и её можно было понять. Но за время тренировок и проживания вместе мы сблизились. И я помню, как ещё во время первой нашей тренировки, профи невзлюбили нас. Но Катону она понравилась сразу, хоть он и скрывал это за завесой ненависти. Я видел, как он смотрел на неё во время показов трибутов, мы представляли наш дистрикт в прекрасных костюмах Цинны, чтож… мы и правда были незабываемы. – камера теперь снимала Пита, а он с улыбкой рассказывал о том, чего я и вовсе не замечала. — Похоже на то. — Я позволяю себе слегка улыбнуться. — Как ты переживаешь разлуку с ним? — Тяжело. Сноу может его убить в любой момент. Особенно после того, как Катон предупредил Тринадцатый о бомбежке. Ужасно жить с этой мыслью. Но теперь, когда я знаю, как с ним обращаются, у меня не остается сомнений. Я сделаю все, чтобы уничтожить Капитолий. Мои руки развязаны. Я поднимаю глаза и смотрю, как высоко в небе парит сокол. —Финник как-то сказал мне, что Капитолий уязвим. В то время, я не поняла, что он имеет в виду. Мой разум был затуманен страхом. Теперь я не боюсь. Власть Капитолия хрупка, потому что он во всем зависит от дистриктов. Сам он не способен обеспечить себя ни едой, ни энергией, ни даже миротворцами, чтобы держать нас в узде. Стоит нам объявить независимость, Капитолий рухнет. Президент Сноу, сегодня я объявляю свою независимость. Получилось если не потрясающе, то весьма неплохо. Все хвалят мой рассказ о хлебе. Однако именно мое обращение к президенту Сноу наталкивает Плутарха на какую-то мысль. Он торопливо подзывает к себе Финника и Хеймитча, и они недолго, но живо о чем-то спорят, причем вид у Хеймитча недовольный. Кажется, побеждает Плутарх — лицо Финника бледнеет. Тем не менее он согласно кивает. — Ты не обязан этого делать, — говорит ему Хеймитч, когда тот заступает на мое место перед камерой. — Обязан. Если это поможет ей. — Финник сжимает в кулаке веревку. Смотря на меня. — Я готов. Я гадаю, о чем пойдет речь. Про их отношения с Энни? О бесчинствах в Четвертом дистрикте? Однако Финник Одэйр начинает совершенно неожиданно: — Президент Сноу... продавал меня... мое тело. — Его голос звучит глухо и отрешенно. — И не только меня. Если победитель был привлекательным, президент дарил его кому-нибудь или выставлял на продажу за огромную цену. Отказаться было невозможно— иначе убивали кого-нибудь из твоих близких. Поэтому все соглашались. Это все объясняет. Вот откуда эта вереница поклонников и поклонниц из Капитолия. Никакие они не поклонники. Обычные негодяи вроде Крея, нашего бывшего главы миротворцев, который покупал отчаявшихся девушек, чтобы использовать и выбросить, просто потому, что он мог себе это позволить. Мне хочется прервать запись и попросить у Финника прощения за то, что так плохо о нем думала. Но мы должны сделать свою работу, и я чувствую, что у Финника это получится гораздо лучше, чем у меня. — Я был не единственным, но самым популярным, — продолжает он. — И, наверное, самым беззащитным, потому что были беззащитны люди, которых я любил. Чтобы успокоить совесть, мои покровители давали мне деньги и украшения. Впрочем, они делились со мной еще кое-чем, более ценным. Секретами, думаю я про себя. Финник уже говорил мне, что любовницы часто выбалтывали ему разные тайны. — Секретами, — говорит Финник, повторяя мои мысли. — Не выключайте телевизор, президент Сноу, потому что многие из этих секретов касаются вас. Однако давайте начнем с других. Финник рассказывает о таких подробностях, что не остается сомнений в его правдивости. Экзотические сексуальные пристрастия, измены, безмерная алчность, политические интриги. Тайны, нашептанные во хмелю под покровом ночи, на влажных подушках. Перед Финником не стеснялись. Кто он? Раб из покоренного дистрикта, которого можно купить и продать. Смазливый, но неопасный. Кто ему поверит? И кто вообще станет его слушать? А ведь секреты так и просятся с языка. Особенно такие пикантные. Я не знаю людей, про которых говорит Финник, однако все они, похоже, заметные фигуры в Капитолии, и, судя по разговорам моей группы подготовки, любой их грешок привлекает пристальное внимание. Если люди способны часами обсуждать неудачную прическу, то какой же интерес вызовут обвинения в инцесте, предательствах, шантаже и поджогах? А впереди еще президент... — Ну а теперь перейдем к нашему славному президенту Кориолану Сноу, — говорит Финник. — Он был так молод, когда пришел к власти. И так умен, что смог удержать ее. Интересно, как ему это удалось? Одно слово. Одно только слово, и все станет на свои места. Яд. Финник прослеживает политическую карьеру Сноу, про которую я до сих пор ничего не знала, подробно останавливаясь на загадочных смертях его противников и, хуже того, ставших неудобными союзников. Одни падали замертво во время застолий, другие медленно угасали в течение нескольких месяцев. Списывалось все на испорченных моллюсков, неуловимые вирусы или вовремя не выявленную патологию аорты. Сноу сам пил из отравленной чаши, чтобы отвести подозрение. Противоядия иногда срабатывали не в полной мере. Говорят, поэтому он всегда носит в лацкане надушенные розы. Чтобы отбить запах крови от незаживающих язв во рту. И так далее и тому подобное... Говорят, у Сноу есть список, и никто не знает, кто будет следующим. Яд. Оружие змеи. Поскольку мое мнение о Капитолии и его достопочтенном президенте и так было хуже некуда, не могу сказать, что слова Финника особенно меня потрясли. Однако на капитолийских мятежников они производят куда большее впечатление — даже у Плутарха не раз вытягивается лицо — очевидно, от удивления, как такая пикантная подробность прошла мимо него. Когда Финник замолкает, никому не приходит в голову выключить камеры, пока он сам не произносит: «Снято». Телевизионщики убегают редактировать материал, а Плутарх отводит Финника в сторону, видимо, выведать, что еще ему известно. Я остаюсь среди руин наедине Хеймитчем и Питом. Возможно, участь Финника ждала и нас с Питом. Почему нет? Сноу мог бы выручить немалые деньги за Огненную пару. — С тобой было то же самое? — спрашиваю я Хеймитча. — Нет. Мать, младший брат, моя девушка — через две недели после Игр их никого не было в живых. Из-за того фокуса с силовым полем. Сноу уже никого не мог использовать. — Странно, что он тебя не убил. – говорит Пит. — Это как раз понятно. Я стал примером. Для молодых Финников, Джоанн и Кашмир. Чтобы все видели, что бывает с неудобными победителями. Но как бы то ни было, Сноу знал, что прижать меня ему нечем. — Пока не появились мы с Питом, — говорю я тихо. *** Я и Прим решили навестить семью Катона. Пит пошёл вместе с нами, но разговор совсем не клеился, Джина забрала детей к себе, и они с Прим и Эмбри игрались с малышкой Анджелой. Мы втроём молча сидели, ожидая… Вяжем узлы. Молчим. Вяжем. Тик-так. Не думать о Гейле. Не думать о Катоне. Вязать узлы. Мы отказываемся от ужина. Пальцы стерты до крови. В конце концов Эрик не выдерживает и сгибается, сжимая свои волосы. Я совершенствуюсь в завязывании петли. В голове крутятся слова из «Дерева висельника». Гейл и Катон. Катон и Гейл. — Ты сразу полюбил Лину? — спрашиваю я, смотря на Пита. — Нет. — Он долго молчит, потом добавляет: — Она завладела моим сердцем постепенно. Я пытаюсь заглянуть в свое сердце, но в данный момент им, похоже, владеет один Сноу. Наверное, уже за полночь, и наступил следующий день, когда Хеймитч вдруг открывает дверь. — Вернулись. Нас ждут в госпитале. С моих губ готов сорваться поток вопросов, однако Хеймитч отрезает: — Это все, что я знаю. Мне хочется бежать, но Эрик ведет себя странно, будто потерял способность двигаться. Я беру его за руку и веду, как маленького ребенка. Через отдел спецобороны, к лифту, потом в больничное крыло. Там настоящий кавардак. Слышны распоряжения врачей, по коридорам везут раненых. В одной комнате я вижу Гейла, раздетого до пояса, по его лицу течет пот, в то время как врач извлекает щипцами что-то у него из-под лопатки. Ранен, но жив. Я окликаю его и хочу подойти ближе. Медсестра выталкивает меня и закрывает дверь. Пит направляется к рыжеволосой девушке, она вместе с другими врачами помогает пострадавшим. К нам с Хеймитчем и Эриком подходит Боггс, усталый, но невредимый. — Катон там, в конце коридора. Скоро очухается от газа. Тебе лучше быть с ним рядом. Катон. Целый и невредимый — может, не совсем невредимый, но он жив, и он здесь. Далеко от Сноу. В безопасности. Со мной. Через минуту я прикоснусь к нему. Увижу его улыбку. Услышу его смех. Хеймитч улыбается нам с Эриком. — Ну что, пойдемте. У меня кружится голова. Что я ему скажу? Да какая разница, что скажу? Катон все равно будет счастлив. Все равно покроет меня поцелуями. Будут ли они такими же, как тогда в последние наши встречи, поцелуи, о которых я не смела вспоминать до этого момента. Катон уже проснулся, он с растерянным видом сидит на кровати, вокруг хлопочут трое врачей — успокаивают его, светят фонариком в глаза, проверяют пульс. Жаль, что я не успела к его пробуждению и он не меня увидел первой. Но вот он поворачивается в мою сторону, и на его лице отражается удивление и какое-то другое, более сильное чувство, которое я не могу разгадать. Нежность? Страсть? Да. Катон отталкивает от себя врачей, вскакивает на ноги и бежит ко мне. Я лечу ему навстречу, раскрывая руки для объятий. Он протягивает ко мне ладони, хочет коснуться моего лица. Я открываю рот, чтобы произнести его имя, и тут пальцы Катона впиваются мне в шею.