Если как следует надавить на уголь, он превращается в жемчуг!

Холодный воротник натирает шею, и мне еще труднее сдерживать дрожь. По крайней мере, меня освободили из гудящей и тикающей тесной камеры, где я лежала, неуверенная, что смогу дышать, слушая бестелесный голос, приказывающий мне не двигаться. Даже теперь, когда я знаю, что довольно легко отделалась, мне кажется, будто в комнате не хватает воздуха. Опасения врачей не подтвердились. Спинной мозг цел, дыхательные пути, вены и артерии тоже. Синяки, хрипота, боль в горле и покашливание не в счет. Все будет хорошо. Сойка-пересмешница не потеряет голос. Кто бы еще определил, не потеряю ли я рассудок? Мне пока нельзя разговаривать. Я даже не могу поблагодарить Боггс, когда он приходит меня проведать. Боггс осматривает мою шею и говорит, что солдаты на тренировках по рукопашному бою получают травмы и похуже: Это Боггс одним ударом вырубил Катона, прежде чем тот успел меня изувечить. Хеймитч и Эрик, конечно, сделали бы то же самое, если бы совершенно не растерялись. Застать врасплох одновременно и меня и Хеймитча — не просто. Нас ослепила радость. Окажись я с Катоном наедине, он бы меня убил. Потому что его свели с ума. Нет, одергиваю я себя, Катон не сумасшедший. Он «охморенный». Я слышала это слово в разговоре Плутарха и Хеймитча, когда меня везли мимо них по коридору. «Охморенный». Что бы это значило? Прим (она прибежала, как только услышала о нападении и с тех пор не отходит ни на шаг) укрывает меня еще одним одеялом. — Скоро этот ошейник снимут, Китнисс. Тогда тебе будет теплее. Маме, которая ассистировала в сложной операции, еще ничего не сообщили. Прим берет мою руку, сжатую в кулак, и массирует ее, пока пальцы не расслабляются и в них не начинает циркулировать кровь. Потом берется за второй кулак, но тут появляются врачи, освобождают мою шею от жесткого воротника и делают укол для снятия боли и отечности. Как велено, держу голову неподвижно, чтобы не усугубить травму. Плутарх, Хеймитч и Бити ждут в коридоре. Не знаю, сообщили ли они Гейлу. Видимо, нет, раз он не пришел. Плутарх выпроваживает врачей и пытается заодно выставить Прим, но та говорит: — Нет. Если вы меня прогоните, я пойду прямо в хирургию и расскажу обо всем маме. Вряд ли она станет церемониться с распорядителем Игр, особенно, когда он так плохо заботится о Китнисс. Плутарх выглядит оскорбленным. Хеймитч только усмехается. — На твоем месте, Плутарх, я бы не рисковал. Прим остается. — Что ж, Китнисс, — начинает Плутарх, — состояние Катона стало шоком для всех нас, хотя мы уже видели ухудшение в последних двух интервью. Катона избивали, и это до некоторой степени объясняло его психическую неустойчивость. Теперь ясно, что побоями дело не ограничивалось. Капитолий подверг Катона довольно необычному приему воздействия на сознание, известному как «охмор». Верно, Бити? — К сожалению, я не знаком со всеми деталями, Китнисс, — говорит Бити. — Капитолий тщательно скрывает этот метод, но я полагаю, последствия бывают разными. «Охмор» — старинное слово, означает «обморок» или «припадок беспамятства». Насколько мы знаем, это похоже на формирование условного рефлекса страха с использованием яда ос-убийц, а он как раз вызывает помутнение рассудка. Ну да о действии яда ты знаешь лучше всех нас, тебе ведь досталось от ос на Играх. Паника. Галлюцинации. Кошмарные видения гибели твоих близких. Особенность яда ос-убийц — он точно находит, где именно в твоем мозге гнездится страх. — Уверен, ты не забыла то чувство ужаса. Вдобавок спутанность сознания, так? Невозможность отличить реальность от галлюцинаций? Большинство выживших после укусов рассказывают о таких же симптомах. Да. Встреча с Питом. Даже когда в голове уже прояснилось, я не была уверена, действительно ли он спас меня от Катона, или мне это привиделось. — Хуже всего, что воспоминания можно подменить. — Бити постукивает себя по лбу. — Вывести из подсознания, модифицировать и вернуть в память искаженными. Предположим, я заставляю тебя что-то вспомнить — просто говорю о каком-то событии или показываю видеозапись — и в это время ввожу тебе дозу яда ос-убийц. Не так, чтобы ты совсем отключилась, но достаточно, чтобы вызвать страх и сомнение. Мозг сам свяжет их с тем событием и поместит все в долговременную память. Я чувствую подступающую дурноту. Прим задает вопрос, который крутится у меня на языке: — Они сделали это с Катоном? Исказили его воспоминания о Китнисс? Бити кивает: — Настолько, что он видит в ней врага. И хочет ее убить. Во всяком случае, на данный момент это самое правдоподобное объяснение. Я закрываю лицо руками. Не верю, что это происходит на самом деле. Такого просто не может быть. Заставить Катона забыть его любовь ко мне... кто на такое способен? — Но... это можно как-то исправить? — снова спрашивает Прим. — Мм... у нас слишком мало информации, — говорит Плутарх. — Честно говоря, вообще нет. Если когда-либо и предпринимались попытки реабилитации от охмора, у нас нет доступа к таким сведениям. — Но вы попытаетесь? — настаивает Прим. — Нельзя же запереть его в камере с мягкими стенами, как сумасшедшего? — Конечно, попытаемся, Прим, — говорит Бити. — Только ничего гарантировать мы не можем. Победить страх труднее всего. Как раз его мы запоминаем особенно крепко — из чувства самосохранения. — К тому же нам пока неизвестно, были ли подменены какие-то другие воспоминания помимо тех, что связаны с Китнисс, — говорит Плутарх. — Мы созовем консилиум из психиатров и военных медиков. Лично я настроен оптимистично и надеюсь на полное излечение. — Неужели? — язвительно спрашивает Прим. — А что думаешь ты, Хеймитч? Я слегка раздвигаю ладони, чтобы видеть выражение его лица. Оно усталое и удрученное. — Думаю, Катону станет лучше. Но... вряд ли он когда-нибудь будет прежним. Я снова крепко сжимаю руки, отгораживаясь ото всех. — По крайней мере, он жив, — говорит Плутарх, будто теряя терпение. — Сегодня вечером Сноу в прямом эфире казнил подготовительную команду Катона вместе со стилистом. Мы понятия не имеем, что стало с Эффи Бряк. Катон пострадал, но он здесь. С нами. И это большой прогресс по сравнению с тем, что было двенадцать часов назад. Давайте не будем об этом забывать, ладно? Попытка Плутарха ободрить меня, походя упомянув об очередных четырех, если не пяти убийствах, приводит к обратному результату. Команда подготовки Катона. Эффи. К горлу подступает комок, оно судорожно сжимается, и я начинаю задыхаться. Врачам не остается ничего другого, как снова вколоть мне снотворное. Когда его действие проходит, лежу и думаю, смогу ли когда-нибудь спать нормально, без лекарств. Я даже рада, что несколько дней мне нельзя говорить, потому что не хочу ничего говорить. И делать тоже. С виду я образцовая пациентка — мою заторможенность принимают за самообладание и готовность следовать указаниям врачей. Слез больше нет. Вообще ничего больше нет — только лицо Сноу и мой беззвучный шепот в голове: «Я убью тебя». Мама и Прим по очереди навещают меня, уговаривают проглотить немного мягкого пюре или каши. Время от времени Пит приходит с новостями о Катоне. В его крови и тканях было много осиного яда, но постепенно он выводится. С Катоном общаются только люди из Тринадцатого, никого из знакомых к нему не допускают, чтобы не пробудить опасные воспоминания. Группа экспертов часами трудится над стратегией его лечения. Гейл ранен в плечо и не должен вставать с кровати. Однако на третью ночь, как только мне сделали уколы и приглушили свет, он проскальзывает в мою палату. Молча склонившись надо мной, легкими, как крылья бабочки, пальцами проводит по синякам на моей шее и, поцеловав в лоб, исчезает. На следующее утро меня выпускают с рекомендацией не делать резких движений и поменьше говорить. Расписания мне не ставят, и я бесцельно слоняюсь по коридору, пока Прим не освобождается от дежурства в госпитале. Она отводит меня в наше новое жилище — отсек 2212. Такой же, как предыдущий, но без окна. Лютику теперь выдают дневной рацион, а под раковиной в ванной стоит ящик с песком. Когда Прим поправляет мне постель, кот вспрыгивает на подушку, соперничая со мной за ее внимание. Прим берет его на руки, но продолжает смотреть на меня. — Китнисс, я знаю, как ты переживаешь из-за Катона. Но не забывай — Сноу обрабатывал его много недель, а здесь он только несколько дней. Возможно, прежний Катон, который тебя любит, все еще есть где-то внутри и хочет вырваться к тебе. Не отчаивайся раньше времени. Я любуюсь своей маленькой сестренкой. Она унаследовала все лучшие качества, какими только может похвастать наша семья: исцеляющие руки матери, рассудительность отца, мой боевой дух. Но в ней есть и что-то еще, что-то свое. Способность разглядеть в хаосе жизни, в мельтешении случайных деталей самое важное и существенное. Может быть, она права? И Катон снова ко мне вернется? — Мне пора в госпиталь, — говорит Прим, усаживая Лютика на кровать рядом со мной. — А вы составите друг другу компанию, ладно? Лютик соскакивает с кровати и бежит за Прим, громко жалуясь, когда дверь закрывается перед его носом. Компания мы друг для друга, прямо скажем, паршивая. Примерно через полминуты я понимаю, что не могу дольше находиться в этой подземной камере, и оставляю Лютика одного. Заблудившись несколько раз, в конце концов добираюсь до отдела спецобороны. Каждый встречный пялится на мою посиневшую шею, так что мне становится не по себе, и я натягиваю воротник почти до самых ушей. В одной из лабораторий нахожу Бити и Гейла — должно быть, его тоже выписали сегодня утром. Оба склонились над чертежом и целиком поглощены какими-то вычислениями. На столе, полу, стульях разложены варианты того же чертежа. Другие чертежи приколоты к стенам и заполняют экраны нескольких мониторов. В схематичных линиях одного из них я узнаю ловушку Гейла. — Что это? — спрашиваю я сиплым голосом. — А, Китнисс, ты нас застукала, — радостно говорит Бити. — А что? Это какой-то секрет? Я знала, что Гейл постоянно торчит внизу у Бити, но думала, они возятся с луками и всяким оружием. — Вообще-то нет. Просто я чувствую себя виноватым, что так надолго украл у тебя Гейла. По правде говоря, беспокоиться об отсутствии Гейла мне было особенно некогда, учитывая, что большую часть времени я находилась в прострации и лежала в госпитале. Да и наши отношения оставляют желать лучшего. Однако Бити об этом знать незачем. Пусть думает, что он передо мной в долгу. — Надеюсь, вы провели время с пользой. — Идем. Сама увидишь. Бити подзывает меня к монитору. Вот оно что. Они используют принципы, лежащие в основе ловушек Гейла, чтобы создать оружие против людей. Главным образом мины. Дело тут не столько в технических хитростях, сколько в психологии. Устроить ловушку на пути к жизненно-важным ресурсам. Воде, пище. Напугать жертву, чтобы она сама побежала навстречу своей гибели. Поставить под угрозу молодняк, чтобы привлечь истинную добычу — родителей. Заманить в якобы безопасное место, где на самом деле ждет смерть. Постепенно Гейл с Бити отошли от чисто охотничьих приемов и сосредотачивались на человеческих побуждениях. Таких, как сострадание. Взрывается мина. Люди спешат на помощь раненым. И тут срабатывает вторая, более мощная, убивая всех вокруг. — По-моему, вы переходите все границы, — говорю я. — Получается, нет никаких правил? Никаких запретов, чего ни в коем случае нельзя делать с другими людьми? Оба смотрят на меня— Бити с сомнением, Гейл враждебно. — Правила есть. Мы с Бити следуем тем, которые использовал президент Сноу, когда промывал мозги Катону, — говорит Гейл. Жестоко, но в точку. Я молча иду к двери. Чувствую, что если останусь тут еще на минуту, то просто взорвусь от ярости. Я еще не успеваю покинуть отдел спецобороны, когда в коридоре меня перехватывает Хеймитч. — Скорее. Нас ждут в госпитале. — Зачем? — Появилась идея насчет Катона. Пустить к нему самого человека из Тринадцатого, кого Катон точно не испугается. С кем у него есть общие детские воспоминания, никак не связанные с тобой. И гадать не пришлось кто это будет. Эрик. — Здравствуй, Китнисс. — кивает он мне, сидя возле Плутарха попивая чай. — Привет, Эрик. — Как дела? — спрашиваю я. —Паршиво, у тебя? – мне нравилось в Эрике прямолинейность, и не стоило отвечать на его вопрос, достаточно заглянуть в его глаза, и он уже всё поймёт Плутарх, Хеймитч и я идем в комнату рядом с палатой Катона. Там уже толпится десяток экспертов, вооруженных ручками и блокнотами. Стекло, прозрачное только с одной стороны, и микрофоны позволяют нам незаметно наблюдать за Катоном. Он пристегнут к кровати. Не вырывается, однако его руки постоянно нервно двигаются. Выражение лица более осмысленное, чем когда он пытался задушить меня, но оно чужое. При виде открывающейся двери его глаза расширяются, будто от ужаса, затем взгляд становится растерянным. Эрик идет вначале робко, затем, приблизившись к Катону, улыбается совершенно непринужденно. — Катон, это я, Эрик. — Эрик? — Кажется, атмосфера немного разрядилась. — Эрик. Ты? — Да! — с облегчением произносит он. — Как ты себя чувствуешь? — Ужасно. Где мы? Что произошло? — Самый ответственный момент, — волнуется Хеймитч. — Я приказал ему ни словом не упоминать ни о Китнисс, ни о Капитолии, — говорит Плутарх. — Посмотрим, какая будет реакция на воспоминания о доме. — Ну... мы в Тринадцатом дистрикте. Теперь живем здесь, — говорит Делли. — То же самое мне говорили те люди. Но я ничего не понимаю. Почему мы не дома? Я заметила, как Эрик сжал кулаки. — Там... стало опасно. Я тоже очень скучаю по дому. Только что вспоминал, как мы с тобой рисовали мелом на мостовой. У тебя здорово получалось. Помнишь, как ты на каждом камне нарисовал зверюшек? — Да. Поросят, кошек, всех, каких знал... Ты что-то сказал... про опасность? Я вижу, как на лбу Эрика выступил пот. — Да... там нельзя было оставаться. — Держись, парень, — шепчет Хеймитч. — Не бойся, тебе здесь понравится. Все очень добры к нам. Всегда есть еда, и чистая одежда, и в школе Энди гораздо интереснее. — Энди тоже здесь? А где отец? Почему они не приходят? — спрашивает Катон. — Они не могут. – Голос Эрика дрогнул. — Многим не удалось улететь. Нам надо строить новую жизнь. Отец остался дома… — Там был пожар, в одиннадцатом— внезапно произносит Катон. — Да, — шепчет Эрик. — Одиннадцатый сгорел дотла! Из-за нее! — яростно кричит Катон, дергая за ремни. — Из-за Китнисс! — Нет, Катон. Она не виновата. — Это она тебе сказала? — шипит он на Эрика. — Выведите его, — приказывает Плутарх. Дверь немедленно открывается, и Эрик начинает пятиться назад. — Она не говорила. Я сам... — Она лжет! — обрывает его Катон. — Не верь ни одному ее слову! Она — переродок. Капитолий создал ее, чтобы уничтожить нас всех, кто еще жив! — Нет, Катон. Она не... — Не верь ей, Эрик, — в исступлении кричит Катон. — Я поверил, и она чуть не убила меня. Она убила моих друзей. Моего отца. Даже не подходи к ней! Она переродок! В дверной проем просовывается рука, вытаскивает Эрика наружу, и дверь закрывается. Катон продолжает орать: — Она переродок! Мерзкий переродок! Катон не просто ненавидит меня, он даже не верит, что я человек. Когда он меня душил, было не так больно. Эксперты строчат как сумасшедшие, фиксируя каждое слово. Хеймитч и Плутарх берут меня под руки и выводят из комнаты. Прислоняют к стене в коридоре. Здесь тихо. Но я знаю, что за дверью и за стеклом Катон продолжает кричать. Прим ошибалась. Ничего уже не поправить. — Я не могу здесь больше оставаться, — произношу я, едва ворочая языком, как пьяная. — Если вы хотите, чтобы я была Пересмешницей, отправьте меня куда-нибудь еще. — Куда же? — спрашивает Хеймитч. — В Капитолий, — непроизвольно вырывается у меня. Я точно знаю, что мне там предстоит сделать. — Сейчас не могу, — говорит Плутарх. — Пока не освобождены все дистрикты. Но могу обрадовать — бои закончились почти везде, кроме Второго. Это будет орешек потверже. Верно. Сначала дистрикты, потом Капитолий. А потом я убью Сноу. — Хорошо, — говорю я. — Пошлите меня во Второй. *** Я стараюсь помочь чем могу. Навещаю раненых. Снимаюсь в агитроликах. Меня не допускают в места сражений, но приглашают на собрания военного совета, чего никогда не делали в Тринадцатом. Вообще здесь лучше. Больше свободы, никаких дурацких расписаний на руке. Не нужно сидеть под землей, как крот. Я живу в деревнях повстанцев или в пещерах. Ради безопасности меня часто переселяют. Мне разрешили охотиться при условии, что я буду не одна и не стану уходить далеко. Чистый горный воздух творит чудеса. Я чувствую, как ко мне возвращаются силы и из головы выветриваются остатки тумана. Но чем светлее становится разум, тем яснее я осознаю то, что сотворили с Катоном. Сноу украл его у меня, искалечил до неузнаваемости и выбросил. Боггс, поехавший во Второй вместе со мной, говорит, что спасательная операция прошла подозрительно легко. Скорее всего, Катона намеривались так или иначе доставить мне. Может быть, высадили бы в каком-нибудь из мятежных дистриктов, а то и в самом Тринадцатом. Обвязанного ленточками и с надписью: «Для Китнисс». Запрограммированного убить меня. Только теперь я способна оценить настоящего Катона. Его доброту, надежность и теплоту, за которой кроется истинный огонь сердца. Кто в целом мире, кроме Прим, мамы и Гейла, любит меня просто так, ни за что? Теперь, вероятно, никто. Иногда, оставшись одна, я вспоминаю, его сильные руки, защищавшие меня от кошмаров, наши поцелуи на арене, его слова. Ищу название тому, что потеряла. Только какой в этом смысл? Все кончено. Катон меня покинул. Что бы ни было между нами не было — этого больше нет. Клянусь, я убью Сноу. Лечение Катона в Тринадцатом продолжается. Плутарх держит меня в курсе, хотя я его об этом не прощу. Бодрым голосом кричит в трубку что-нибудь вроде: «Отличные новости, Китнисс! Мы почти убедили его, что ты не переродок!» или «Сегодня он самостоятельно ел пудинг!» Потом звонит Хеймитч и говорит, что Катону нисколько не лучше. Единственный лучик надежды приходит от моей сестры. — У Прим идея, — рассказывает Хеймитч. — «Охмор» наоборот. Вызвать у Катона какое-нибудь воспоминание о тебе и в это время вколоть ему успокоительное, например морфлинг. Мы попробовали, пока только с одним воспоминанием. Показали Катону видеозапись, где вы с ним в пещере. — Есть улучшения? — Ну, если полное ошеломление лучше неконтролируемого страха, то да, — говорит Хеймитч. — Хотя я в этом не уверен. Он молчал нескольких часов. Будто впал в ступор. А когда очнулся, единственное, о чем спросил, — где находиться эта пещера. — Само собой. Мы пришлем вам спецгруппу, чтобы разобраться с горой. Бити и еще несколько человек. Ну, знаешь, всяких технарей-умников. Я не удивляюсь, увидев среди технарей Гейла. Так и думала, что Бити возьмет его с собой. Не то чтобы Гейл шибко разбирается в технических премудростях, зато по части всяких хитростей ему равных нет. Глядишь, и заманит гору в одну из своих ловушек. Гейл с самого начала предлагал полететь со мной во Второй, но я не хотела отрывать его от работы с Бити. Сказала, что в Тринадцатом он нужнее. Не стала добавлять, что в его присутствии мне будет еще труднее вспоминать о Катоне. Мы встречаемся вечером того же дня, когда прилетает спецгруппа. Я сижу на бревне у околицы деревни, в которой сейчас живу, и ощипываю гуся. Еще десяток птиц лежит у моих ног. Тут пролетает много стай, и охотиться легко. Гейл молча садится рядом и начинает мне помогать. Мы почти заканчиваем, когда он спрашивает: — А нам хоть что-нибудь достанется? — Угу. Большая часть идет на кухню, а парочку надо отдать тем, у кого буду ночевать. В качестве благодарности. — Неужто им недостаточно чести, что ты спишь в их доме? — Увы, нет. Прошел слух, будто Пересмешницы опасны для здоровья. Мы ненадолго замолкаем. Потом Гейл говорит: — Вчера я видел Катона. Через стекло. — И что? — Мне пришла в голову эгоистическая мысль. — Что тебе больше не придется к нему ревновать? Я чересчур резко дергаю рукой, и вокруг разлетается облачко перьев. — Нет. Наоборот. — Гейл выбирает перья из моих волос.— Я подумал... что теперь у меня нет шансов. Никакие мои страдания не сравнятся с его. — Гейл крутит перышко между большим и указательным пальцами. — Если он не поправится, мне ничего не светит. Ты никогда не сможешь отпустить его. Со мной ты всегда будешь чувствовать себя виноватой. — Когда я целовала тебя, я тоже чувствовала себя виноватой, — признаюсь я. — Из-за Мадж. Гейл смотрит мне прямо в глаза. — Если это правда, я, возможно, сумел бы смириться со всем остальным. — Это правда. Как и то, что ты сказал о Катоне. Гейл испускает вздох отчаяния. Однако, когда мы относим птиц на кухню и уходим в лес за хворостом, я снова оказываюсь в его объятиях. Губы Гейла нежно касаются синяков на моей шее, подбираясь все ближе к моим губам. И тогда во мне что-то происходит. Мои чувства к Катону остаются прежними, но я внутренне смиряюсь с тем, что он больше никогда ко мне не вернется. Или я к нему не вернусь. Я останусь во Втором, пока мы его не завоюем, потом пойду в Капитолий и убью Сноу, а после... не все ли равно. Катон будет ненавидеть меня до самой смерти. Я закрываю глаза и целую Гейла, будто желая наверстать все те поцелуй, в которых ему отказывала. Потому что ничто больше не имеет значения, и потому что я так отчаянно одинока. Прикосновение Гейла, жар и вкус его губ напоминают мне, что по крайней мере мое тело живо, и это приятное чувство. Я освобождаюсь от всех мыслей и в счастливом забытьи позволяю ощущениям завладеть моим телом. Когда Гейл слегка отстраняется, прижимаюсь к нему, но чувствую у себя под подбородком его руку. — Китнисс. Раскрыв глаза, не сразу понимаю, где я. Это не наш лес, не наши горы, не наша, тропинка. Рука машинально тянется к шраму на левом виске — будто виновато давнее сотрясение. — Поцелуй меня, — просит Гейл. Я стою в растерянности, не двигаясь; он наклоняется ко мне и касается моих губ своими. Потом внимательно смотрит мне в лицо. — Что с тобой творится? — Не знаю, — шепчу я в ответ. — Тогда это все равно что целовать пьяную. Так не считается, — говорит он, неловко смеясь. Поднимает вязанку хвороста и сует мне в руки. Это приводит меня в чувство. — Откуда ты знаешь? — спрашиваю я, в основном чтобы скрыть смущение. — Ты целовался с пьяными девушками? Думаю, в Двенадцатом Гейл мог напропалую целоваться с девушками. Во всяком случае, желающих было предостаточно. Раньше я никогда об этом не задумывалась. Он качает головой. — Нет. Но могу себе представить. — Так ты никогда раньше не целовался? — допытываюсь я. — Этого я не говорил. Когда мы познакомились, тебе было только двенадцать. И вдобавок ты меня жутко доставала. У меня была другая жизнь, помимо охоты с тобой, — говорит Гейл, собирая ветки. Теперь мне становится действительно любопытно. — С кем ты целовался? И где? — Всех не упомнишь. В школьном дворе, за кучей шлака, да мало ли где. Я закатываю глаза. — И когда же я удостоилась твоего особого внимания? Когда меня увезли в Капитолий? — Нет. Примерно за полгода до этого. Сразу после Нового года. Мы были в Котле, ели похлебку у Сальной Сэй. Дарий стал тебя поддразнивать. Не продашь ли ты ему за поцелуй кролика. И я понял... что мне это не нравится. Я помню тот день. Жуткий холод, к четырем часам уже стемнело. Мы охотились, однако снегопад заставил нас вернуться в город. В Котле полно народу, все хотят погреться. Суп на костях дикой собаки, которую мы подстрелили неделей раньше, вышел не ахти, но все-таки был горячий, а мне жутко хотелось поесть и согреться. Я сижу по-турецки на прилавке Сэй. Дарий, прислонясь к столбу, щекочет мне щеку концом моей же косички, и я время от времени бью его по руке. Он объясняет мне, почему его поцелуй стоит целого кролика, а то и двух. Ведь всем известно, что рыжие мужчины самые страстные. Мы с Сальной Сэй смеемся над его дурашливой настойчивостью, а он показывает мне женщин в Котле, которые якобы заплатили куда больше, чтобы насладиться его губами. — Видишь? Вон та в зеленом шарфе? Иди спроси ее, если тебе нужны доказательства. Кажется, это было тысячу лет назад, в другой вселенной. — Дарий просто шутил, — говорю я. — Скорее всего. Хотя если бы и не шутил, ты догадалась бы об этом последней. Взять хотя бы Катона. Или меня. Или даже Финника. Я уже боялся, что он положил на тебя глаз, но, к счастью, у него Энни. — Ты плохо знаешь Финника, если так думал. Мы стоим на крыше Дома правосудия, откуда наша цель видна как на ладони. Вначале на наши планолеты не обращают внимания — в прошлом они доставляли обитателям Орешка не больше беспокойства, чем мухи, жужжащие вокруг горшка с медом. Только после того, как бомбы дважды падают на самую вершину горы, нас принимают всерьез. Однако к тому времени, когда зенитные установки Капитолия открывают огонь, уже слишком поздно. Успех превосходит все ожидания. Бити был нрав — когда лавины приходят в движение, их уже не остановить. Горные склоны здесь сами по себе нестабильны, от взрывов же они становятся текучими. Мы — маленькие и ничтожные — затаив дыхание наблюдаем, как волны камней с грохотом несутся вниз, заваливая выходы штолен тоннами горной породы, превращая Орешек в могилу. Я представляю себе кромешный ад, царящий внутри. Вой сирен. Свет мигает, потом гаснет. От пыли нечем дышать. Люди кричат и мечутся в поисках выхода. Но его нет — все штольни, стартовые шахты ракет, вентиляционные отверстия забиты землей и породой. Болтаются электрические провода, вспыхивают пожары. Груды камней превращают знакомые места в непроходимые лабиринты. — Китнисс! — раздается в наушнике голос Хеймитча. Я пытаюсь ответить и обнаруживаю, что обе мои руки плотно прижаты ко рту. — Китнисс! В день, когда погиб мой отец, сирены сработали во время школьного обеда. Никто не ждал разрешения уйти с уроков. Это подразумевалось само собой. Авария на шахте важнее любых предписаний. Я побежала в класс Прим. До сих пор помню ее, маленькую для своих семи лет, очень бледную. Сидела и ждала меня, чинно сложив руки на парте. Я обещала, что приду за ней, если завоют сирены. Она вскочила, схватила меня за рукав пальто, и мы влились в поток людей, текущий к главному входу на рудники. Мы нашли маму. Она стояла, вцепившись руками в ленту, натянутую вокруг места аварии. Мне следовало уже тогда понять, что с мамой творится неладное. Потому что это она должна была нас искать, а не наоборот. Клети поднимались, извергали на божий свет покрытых копотью шахтеров и, скрипя тросами, снова уносились вниз. Каждый раз в толпе раздавались радостные крики, родственники подныривали под веревку, торопясь встретить своих мужей, жен, детей, родителей, братьев и сестер. Мы стояли на ледяном ветру, под затянутым тучами небом, с которого сыпался легкий снег. Клети двигались все медленнее и выпускали все меньше людей. Я встала на колени, зарылась руками в шлак, словно хотела вытащить отца из-под земли. Не знаю, можно ли чувствовать себя более беспомощной. Раненые. Трупы. Ожидание длиною в ночь. Незнакомые люди набрасывают нам одеяла на плечи. Суют в руки кружку с чем-то горячим. Я не могу пить. И наконец, под утро — скорбное выражение на лице начальника шахты, которое могло означать лишь одно. Что мы натворили! — Китнисс! Ты меня слышишь? — Хеймитч, должно быть, уже мысленно примеряет мне на голову железный обруч с наушниками. Я опускаю руки. — Да. — Скорее в укрытие. Капитолий вот-вот может нанести ответный удар. — Хорошо. Все, кроме солдат у пулеметов, спускаются вниз. Идя по лестнице, провожу пальцем по безупречно белой мраморной стене. Холодной, прекрасной. Даже в Капитолии я не видела ничего, что могло бы сравниться с великолепием этого старого здания. Мрамор впитывает тепло моих рук, оставаясь таким же холодным и неподатливым. Камень всегда побеждает человека. Я сижу, прислонившись к гигантской колонне в вестибюле. Через открытые двери видны мраморные ступени, ведущие к площади. Рядом садится Боггс, в тени его кожа кажется бледной. — Мы не стали минировать туннель. Возможно, кто-нибудь из них сможет выкарабкаться. — Как только они покажутся, мы их расстреляем? — спрашиваю я. — Только если нас вынудят. — Мы могли бы послать туда поезда. Помочь вывозить раненых. — Нет. Решено предоставить туннель им самим. Чтобы все колеи оставались свободными. К тому же нам нужно время, чтобы стянуть на площадь остальные войска. Всего несколько часов назад площадь была нейтральной территорией, линией фронта между повстанцами и миротворцами. После того как Койн одобрила план Гейла, повстанцы предприняли ожесточенную атаку и оттеснили войска Капитолия на несколько кварталов, чтобы в случае успеха операции железнодорожная станция была в наших руках. И вот операция удалась. Орешек пал. Снова строчит пулемет. Очевидно, миротворцы пытаются прорваться на помощь товарищам. — Ты замерзла, — говорит Боггс. — Пойду поищу одеяло. Он уходит прежде, чем я успеваю возразить. Я не хочу укрываться. Пусть мрамор дальше высасывает тепло из моего тела. — Китнисс, — говорит Хеймитч мне в ухо. — Слушаю. — Есть интересная новость о Катоне. Я подумал, ты захочешь узнать. Интересная не значит хорошая. Ему не лучше. Но мне ничего не остается, кроме как выслушать Хеймитча. — Мы прокрутили ему ролик, где ты поешь «Дерево висельника». Ролик еще не был в эфире, поэтому Капитолий не мог его использовать, когда обрабатывал Катона. Катон сказал, что узнал песню. У меня замирает сердце. Потом я понимаю, что это просто путаница у него в голове. Из-за яда ос-убийц. — Он не мог ее узнать, Хеймитч. Я никогда не пела эту песню при нем. — Не ты. Его мама. Когда ему было лет шесть или семь. Шесть или семь лет. Я вспомнила как мама запретила нам эту песню, именно к этим годам. Может быть, я как раз разучивала ее. - Что он сказал? - Он только поинтересовался откуда ты знаешь эту песню. Я ему рассказал о том, что твой отец пел её тебе, когда ты была маленькой. И на этом всё. Больше он ничего не говорил. *** Приходит ночь. Площадь залита светом огромных прожекторов. Все фонари на станции горят на полную мощность. Узкое, длинное строение со стеклянным фасадом просвечивается насквозь, и даже я со своего места увижу, если прибудет поезд или из туннеля выйдет хотя бы один человек. Проходят часы, и никто не появляется. С каждой минутой надежды, что в Орешке кто-то выжил, становится все меньше. Уже далеко за полночь, появляется Крессида и цепляет мне на одежду микрофон. — Зачем это? — спрашиваю я. — Знаю, тебе это не понравится, но нам нужно, чтобы ты выступила с речью, — объясняет голос Хеймитча в наушнике. — С речью? — переспрашиваю я, мгновенно ощущая дурноту. — Я все продиктую, строчку за строчкой, — успокаивает Хеймитч. — Тебе нужно будет только повторять. Видишь, Орешек не подает признаков жизни. Победа за нами, но миротворцы еще оказывают сопротивление. Мы подумали, если ты выйдешь на ступени Дома правосудия и выложишь все, как есть, — что Орешек уничтожен и с Капитолием во Втором дистрикте покончено, — то, возможно, остатки их войск сдадутся. Вглядываюсь в темноту за краем площади. — Я даже не могу разглядеть эти войска. — Вот потому тебе нужен микрофон. Твой голос будет транслироваться по системе аварийного оповещения, а изображение — на экраны. Да, на площади установлено несколько огромных экранов. Я видела их во время тура победителей. Возможно, из этого бы что-то получилось, будь я подходящей кандидатурой для таких экспериментов. Но я не подхожу. Мне уже пытались диктовать для агитроликов, и что толку? — Ты могла бы спасти жизнь многим людям, — говорит Хеймитч. — Хорошо. Я постараюсь. Странное чувство — стою в свете прожекторов наверху лестницы, при полном параде, а вокруг — никого. Будто я собираюсь выступать для луны. — Давай сделаем это по-быстрому, — говорит Хеймитч. — Место слишком открытое. Телевизионщики подают знак — все готово. Я говорю Хеймитчу, что можно начинать, включаю микрофон и внимательно слушаю первую строчку речи. Едва я начинаю говорить, на одном из огромных экранов загорается мое изображение. — Жители Второго дистрикта! Я, Китнисс Эвердин, обращаюсь к вам со ступеней Дома правосудия, где... Визжа тормозами, на станцию по соседним путям одновременно влетают два поезда. Двери раскрываются, и наружу, в облаке дыма, привезенного из Орешка, высыпают люди. Они явно готовились к любым неожиданностям, потому что большинство сразу падают на землю, и лампы внутри вокзала мигом гаснут под градом пуль. Да, они прибыли вооруженными, как предсказывал Гейл, но среди них много раненых. В наступившей тишине слышны их стоны. Кто-то выключает освещение на лестнице, оставляя меня под защитой темноты. Внутри вокзала вспыхивает пламя — очевидно, загорелся один из поездов — в окнах клубится черный дым. Не имея другого выбора, люди выбегают на площадь, задыхаясь, но воинственно размахивая оружием. Мой взгляд скользит по крышам зданий, окружающих площадь. На каждой из них сидят пулеметчики. Лунный свет блестит на смазанных стволах. Со стороны вокзала, шатаясь, идет молодой парень, прижимая одной рукой окровавленный кусок ткани к щеке, другой волоча ружье. Когда он спотыкается и падает лицом вниз, я вижу, что рубашка у него сзади прогорела и спина обожжена. Для меня он просто пострадавший в пожаре на шахте. Ноги сами несут меня вниз по лестнице. — Стойте! — кричу я. —Не стреляйте! —Слова, усиленные громкоговорителями, эхом разносятся над площадью и за ее пределами. — Не стреляйте! Я приближаюсь к парню, наклоняюсь, чтобы помочь, и тут он поднимается на колени и направляет ружье мне в голову. Я инстинктивно отступаю на несколько шагов и поднимаю лук над головой, показывая, что не хочу причинить ему вреда. Теперь, когда он обеими руками держит ружье, я вижу рваную рану на его щеке. От него пахнет гарью. В глазах — ужас и боль. — Замри, — шепчет мне в ухо Хеймитч. Я следую его приказу, и внезапно осознаю, что эту сцену сейчас видит весь Второй дистрикт, а может, и весь Панем. Сойка-пересмешница во власти человека, которому нечего терять. — Ты считаешь, что имеешь право жить? — с трудом разбираю я его слова. — Отвечай! Весь остальной мир отступает на задний план. Есть только я и этот несчастный с безумными глазами, требующий ответа. Конечно, найдется тысяча причин и доказательств моего права на жизнь. Однако с моих губ срываются только два коротких слова: — Не знаю. Сейчас он спустит курок. Однако парень явно сбит с толку. Такого ответа он не ожидал. Я сама не ожидала от себя такого. Благородный порыв, погнавший меня через площадь, сменяется отчаянием, когда я осознаю, что сказанное мной — абсолютная правда. — Не знаю. В этом вся проблема, верно? — Я опускаю лук. — Мы взорвали вашу гору. Вы сожгли дотла мой дистрикт. У нас есть все причины убивать друг друга. Давай же. Доставь удовольствие хозяевам. Я устала убивать для Капитолия его рабов. Я бросаю лук на землю и отталкиваю его носком ботинка. Лук скользит по мостовой и останавливается у колен парня. — Я не раб. — Зато я —раб, —говорю я. —Поэтому я убила Марвела... а он убил Руту... а Цеп — Мирту... а она пыталась убить меня. Одно тянет за собой другое, а кто в итоге побеждает? Не мы. Не дистрикты. Всегда Капитолий. Я устала быть пешкой в его Играх. Пит. Он понимал все это еще до того, как мы ступили на арену. Надеюсь, он видит меня сейчас и вспомнит ту ночь на крыше Тренировочного центра. Может быть, он простит меня за то, что я ему не доверяла, когда я умру. — Продолжай говорить, — настаивает Хеймитч. — Расскажи про обвал. — Когда я увидела, как рушится гора, то подумала — все повторяется. Они снова заставили меня убивать вас — жителей дистриктов. Почему? Между Двенадцатым и Вторым никогда не было вражды, кроме той, что навязал нам Капитолий. Парень растерянно хлопает глазами. Я опускаюсь перед ним на колени, мой голос звучит глухо и взволнованно. — А почему вы сражаетесь с повстанцами? С людьми, которые были вашими соседями, может быть, даже родственниками? — Не знаю, — отвечает парень. Ружье все еще направлено на меня. Я встаю и медленно поворачиваюсь, обращаясь к повстанцам на крышах. — А вы, там наверху? Я родом из шахтерского города. С каких пор шахтеры обрекают на смерть других шахтеров, а потом добивают тех, кто сумел выбраться из-под обломков? — Кто враг? — шепчет Хеймитч. — Эти люди, — я показываю на израненные тела на площади, — не враги вам. — Разворачиваюсь в сторону вокзала. — Повстанцы — не враги вам! У всех один враг — Капитолий! Сейчас у нас есть шанс положить конец его власти, но это можно сделать только всем вместе! Камеры снимают меня крупным планом, когда я протягиваю руки к парню, к раненым, к людям во всем Панеме. — Жители дистриктов, я призываю вас к единению! Вместе мы победим! Мои слова повисают в воздухе. Я смотрю на экран в надежде увидеть, как некая волна примирения пробегает между всеми нами. Вместо этого я вижу, как в меня стреляют.