Узник

Он вернулся в прошлое. Он может всё переиграть. Пульс барабаном колотится в ушах. Пальцы крепче сжимают палочку. Кажется, тёмное небо с потолка большого зала сейчас свалится на него — но это просто кружится голова. Он знает всё, что произойдёт за год наперёд. Он знает о скриптории и реликвии. Знает о древней магии больше, чем сама «новенькая». Он может отдать её в руки Руквуда — или расправиться сам. Безграничное ощущение власти обрушивается на Себастьяна, такое же упоительное, как от использования Империо. В голове тут же пролетают тысячи сценариев, складываясь в план. Скрипторий — можно обойтись без Ним, теперь Себастьян знает, что сказать Оминису, чтобы убедить его. Да к чёрту даже убеждения — можно взять Гонта под Империо, чтобы он открыл вход, а потом угостить его и заслуженным круциатусом. А потом просто стереть память. Воображение живо рисует Оминиса, корчащегося в сети красных молний. Как он оседает на пол, как роняет слёзы из невидящих глаз. Собственная жестокость заставляет внутренности Себастьяна сжаться — и одновременно трепетать от восторга. В принципе, не так уж и нужны скрипторий и книга. Он и так знает, где найти реликвию и что с ней делать. Им движет лишь искушение заполучить знания Слизерина, но это может подождать. Он хоть завтра может вернуться в Фельдкрофт, спуститься в катакомбы. Жертвой, конечно, станет Соломон — пусть его смерть на этот раз послужит на пользу. На этот раз он уже не мальчишка, упорством нашедший исключительное средство, умоляющий сестру, друга и дядю послушать его. Он просто возьмёт их обоих под Империо, отконвоирует в подземелье и сделает, что должно. «Нет-нет-нет», — шепчет в голове тонкий голос рассудка. — «Соломон — бывший аврор, он и так нам не верит, его не застанешь врасплох. И удержать двоих людей в подчинении — это не шутка. Мы не можем так опрометчиво потерять наш уникальный шанс». «Точно», — соглашается Себастьян сам с собой. — «Нужен план получше. Может, зелья? Усыпить их обоих». Рука Оминиса ложится на плечо, вырывая Себастьяна из мыслей. Церемония закончена, зал пустеет — один только Себастьян сидит как истукан, парализованный завораживающими фантазиями. — Эй, ты в порядке? Себастьяна бесит его голос — такой тихий, участливый, обеспокоенный. Как он может быть в порядке? Какому глупцу мог прийти в голову этот вопрос? Себастьян умеет лгать и притворяться. Только на этот раз нет сил. От мысли, что ему придётся изображать себя прежнего, становится дурно. — Я не хочу это обсуждать. Оминис сочувственно кивает, принимает ответ. Он не будет навязываться, знает Себастьян. Но и не оставит его в покое. Будет преследовать его, как надсмотрщик, вечно указывать, что верно, а что нет. Но сам не замарает рук. Оставит его наедине с болью и с тяжестью решений — а затем придёт, чтобы осудить, чтобы сдать его, отправить в лапы дементоров и тюремщиков. Хочется выдернуть палочку у него из рук — красный огонь раздражает. Сломать её, растоптать, выбросить — чтобы Оминис сам ощутил, какими бывают беспомощность и отчаяние. Вместо этого они вдвоём спускаются в слизеринские подземелья. В полном молчании раскладывают вещи в спальне. Оминис то и дело поворачивает голову в его сторону, точно собирается что-то сказать, но так и не нарушает тишину. — Что-то не так? — не выдерживает Себастьян. Он сейчас — огромная пороховая бочка. — Пахнет странно, — Оминису будто неловко на это указывать. — Металлом и сыростью. Себастьян втягивает воздух — он и сам ощущает запах, только не может понять, кажется ему или нет. Это смрад Азкабана. Оминис польстил, назвав это металлом и сыростью — это кровь и гниль, и они пропитывают Себастьяна насквозь. Он ничего не отвечает, молча направляется в душевую. Вода идёт чуть тёплая — вода не сможет смыть с него всё пережитое, даже если он обварит себя кипятком. Струи едва щекочут плечи, Себастьян бессмысленным взглядом следит, как они закручиваются, исчезают в темноте слива. В журчании отчетливо слышится стук капель, напоминающий, что теперь его настоящее место не в Хогвартсе. Себастьян тянется за палочкой, чтобы подогреть воду, но простое заклинание не удается. Рука машинально вычерчивает жест, но то ли не хватает концентрации, то ли сосущая пустота внутри вытягивает из него самого магию — палочка выдает лишь чихающие искры. «Чёрт побери», — только и думает Себастьян. Его раскачивает от апатии до ярости, и сейчас черёд пустоты. Будто бы он всё это время и так осознавал своё бессилие и ничуть ему не удивился. Он просто подставляет под прохладные струи лицо. Время опять теряет свои очертания. Сколько он стоит так — мгновение или часы? Когда он наконец находит в себе силы выйти из душа и вернуться в спальню, в общежитии стоит глухая тишина. *** С утра его будит Оминис. На самом деле, будить и не приходится, Себастьян просыпается сам, но лежит в кровати неподвижно, позволяя времени закручиваться кольцами вокруг него, то ускоряясь, то сюрреалистично затягиваясь. В слизеринских подземельях нет намёка на солнечный свет. Засыпаешь и просыпаешься во тьме. Его биологические часы и так сбоят, а обстановка на факультете лишь располагает к этому. Но у Оминиса своё чувство времени — врождённая пунктуальность, он засыпает и просыпается без будильника и берёт на себя труд растолкать Себастьяна, чтобы он не опоздал на занятия. Первой парой — защита от тёмных искусств. Смутные образы ворочаются в голове, когда Себастьян пытается вспомнить, как проходило занятие в прошлой жизни. Уже трудно отличить, что произошло на самом деле — все его воспоминания до ужаса похожи на сон. Он бездумно одевается, позволяет Оминису сопроводить себя сначала на завтрак, а потом до аудитории. Изученные до последнего камня коридоры замка теперь больше походят на макет, искусную копию, в которую чья-то извращенная воля поместила Себастьяна, уменьшив его до размера букашки. Полотно ступеней под ногами пестрит, сливается в хаотично движущийся узор — будто он стоит на месте, а замок движется вокруг него. В какой-то момент кажется, что вот-вот этот макет обнаружит свою искусственность, сложится от дуновения ветра, как карточный домик, погребёт его под завалами. И солнечный свет, эти дурацкие утренние лучи — неужели он должен поверить, что в реальности бывает так светло и ярко? Себастьян пропускает мимо ушей указания профессора Гекат и едва не теряет пятёрку баллов с факультета. Его ставят в пару с Пруэттом, приглашают на дуэль. Себастьян покорно забирается на помост. Однокурсники остаются внизу — эта невеликая дистанция внезапно кажется милями, сотнями миль. Они — лишь безликая массовка, им никогда не дотянуться до него, не понять. Пруэтт стоит на помосте, наравне с ним. Его лицо с этим выражением напряженного соперничества кажется карикатурным, будто он всего лишь персонаж на гобелене. Навязчивые мысли всё шепчут Себастьяну: мы можем использовать Аваду — вот так вот, на глазах у всего класса, у преподавателя. Заложена ли вообще им, статистам, реакция на безумства вроде этого, или они так и продолжат свистеть и подбадривать из толпы, даже когда переломанное, мёртвое тело их однокурсника упадёт с помоста? Ощущение, будто смотришь вниз с астрономической башни и борешься с иррациональным желанием спрыгнуть вниз. Себастьян дёргает кистями, проверяет, слушается ли его ещё собственное тело. Пруэтт использует Левиосу. Протего Себастьяна до того слабое, что, кажется, его можно пробить щелчком пальца, не то что заклинанием. Он бессильно колотится в воздухе. Ощущение невесомости усугубляет его разрыв с реальностью, в которой он плавает, как муха в киселе. Единственное, что не даёт окончательно утратить контроль — боль, жалящие искры базового заклинания. Впервые Себастьян постигает призрачную разницу между волей и намерением. Конечно, как он будет колдовать, концентрироваться на результате — когда он вырван из этого мира, точно бунтующий наследник выжжен с гобелена. Но вот намерения, он знает это в глубине души, у него сильны как никогда — намерение растоптать противника любым из способов: причинить боль, подчинить, уничтожить. Себастьян знает: используй он непростительные — они выйдут идеальными, мощными, точными. Но пока Пруэтт скидывает его с помоста, словно щенка дворняги. Толпа учеников гудит удивлённо и злорадно, сам победитель растерян, не верит, что всё вышло так легко. Оминис протягивает руку, но Себастьян встаёт без его помощи, глядит, как профессор Гекат ставит Онай в пару с новенькой. И ладно. На этот раз Себастьян не подпустит её ни к Крипте, ни к Фельдкрофту, ни к Оминису. Пусть Онай развлекает её, пусть они станут подружками. А он справится и сам, и ему ни к чему, чтобы крысы за спиной объединялись, чтобы остановить его за шаг до цели и сдать в руки правосудия. После занятия Оминис хватает его за рукав, молча тянет по лестнице вниз. В Крипту, понимает Себастьян. — Что с тобой происходит? — допытывается Оминис. — Я в жизни не поверю, что Леандр превзошёл тебя. Себастьян молчит, передёргивает плечами — жест, конечно, не достигает Оминиса. В Крипте прохладно, царит мрак. Жаровни никто не зажёг: Оминису не нужно, Себастьяну не хочется — здесь он наконец чувствует себя почти на своём месте. — Ты второй день ходишь, как жертва дементора, — продолжает Оминис. Неудачное сравнение, попав по живому, за мгновения щёлкает переключателем внутри Себастьяна, переводя его из состояния «апатия» в «бешенство». Он выхватывает палочку, упирает её в белое беззащитное горло бывшего друга, наступает, пока тот пятится, сшибая спиной бочки и ящики, до самой стены. Заклинания, может, у Себастьяна и не выйдут, но твёрдое, точёное древко легко пробьёт кожу и плоть. Расстроится ли Оминис, если если ему воткнут палочку в глазницу? Разницы-то он не увидит, но его смазливую мордашку такой штрих точно подпортит. Оминис твёрдой рукой перехватывает его ладонь, убирает оружие прочь. — Что происходит? — его голос низкий, чёткий, негромкий — означает большую опасность, чем ругательства и истерики. «Чёрт», — думает Себастьян. Уже не отвертеться. Оминис точно сдаст его в Мунго, в отделение для душевнобольных — в лучшем случае. Себастьян убирает палочку, отходит на шаг. Выдавливает из себя: — Извини. Нужно придумать ложь — такую, которую Оминис достаточно хочет услышать, чтобы в неё поверить. — Анна… — бормочет Себастьян. Она — лучшее из его оправданий. — Лекарства ведь действительно нет. Мне остаётся лишь смотреть, как она проводит последние года своей жизни в непрекращающейся агонии. Это работает. Лицо Оминиса тут же меняется, он кладёт ладонь на плечо Себастьяна. — Это ужасно и несправедливо. Но остаётся только с мужеством принять неизбежное. Ты можешь лишь поддержать её, постараться сделать её дни чуть лучше и светлее, чтобы в них оказалось что-то, помимо боли. Рассуждения Оминиса заставляют Себастьяна крепко, до спазма, сжимать челюсть, сдерживая гнев. Этого Оминис желает для Анны: оставить её доживать свои дни, смирившись, не пытаясь сделать хоть что-то. Осознание, что лекарство на самом деле существует, что вот оно — в пределах досягаемости, заполучить реликвию было до смешного просто — выжигает внутри новые и новые пустоты. Себастьян сдерживается и говорит: — У меня был срыв. Магический. Я теперь не могу колдовать. — Нужно обратиться к медсестре, сообщить преподавателям. Себастьян трясёт головой. — Такие вещи сами проходят. Он не хочет, жутко не хочет привлечь к себе чужое внимание — оно доведёт его до Азкабана. Или до отделения душевнобольных в Мунго. Да даже оказаться запертым в больничном крыле — промах, который он не может себе позволить. — И как ты собираешься справляться на занятиях? Себастьян неопределённо жмёт плечами. Как-нибудь. — Пойдём. Сейчас опоздаем на чары. На чарах профессор Ронен обращает всё своё внимание к новенькой, заставляет её тягать шары в паре с Онай. Себастьян насмешливо хмыкает, пихает Оминиса в бок — вот и ответ, как справляться, за всё занятие он даже не взял палочку в руку. День проходит быстро. Себастьян больше сосредоточен на болезненной пустоте внутри, чем на занятиях или происходящем вокруг. Впрочем, сосредоточен — сильное слово. Его мысли разжижены, словно жертва акромантула, сконцентрироваться на чём-то не получается. Оминис водит его по замку — он, иронично, теперь поводырь, иначе Себастьян бы точно пропал в этих пульсирующих коридорах, плывущих вокруг него. Ночь закономерно наступает за днём. Солнечный свет наконец уходит, но тьма не приносит облегчения — Себастьяна тяготят любые проявления этого мира. Он добирается до спальни, падает в постель. Мгновенно засыпает. Проваливается в кошмар. Ему снится Слизерин, который использует на нём свои изощрённейшие чары. Тело Себастьяна скорчивается и съёживается, уменьшается, теряет плоть. Он оказывается скелетом, натянутым на рёбра пирамиды, внутри которой клубится тьма, до судорог в истлевших мышцах. Чужая воля направляет энергию реликвии через него — тело, парализованное и изуродованное, пронизывает боль. Наверное, сравнимая с круцио — но откуда ему знать? Он никогда не испытывал непростительное на себе. Он не может ни вдохнуть, ни закричать, ни вырваться. Пытка не кончается. Он хочет, чтобы наконец пришёл какой-нибудь Соломон, уничтожил реликвию вместе с ним, прекратил эту пытку — он беззвучно зовёт, молит о помощи, кричит… Его будит Оминис, трясущий за плечо. Себастьян не сразу понимает, что происходит — сон ощущается более реальным чем всё, что с ним происходило с самого Азкабана. Он хватается за чужую ладонь, готовый защищаться и атаковать, но само прикосновение действует успокаивающе. Ладонь у Оминиса тёплая, твёрдая — материальная. Такая не может быть у призрака, миража или галлюцинации. Себастьян хватается за его руки, как за якорь, подтверждающий, что реальность реальна. — Кошмар? — тихо спрашивает Оминис. Его руки со внимательной цепкостью слепого перебирают пальцами по коже Себастьяна, ворошат волосы, вызывая смесь отвращения и удовольствия. Себастьян вцепляется в него, не желая отпускать единственный щит от забытья. Оминис сидит рядом с кроватью, молча, недвижимо. Неизвестно, сколько времени проходит — Себастьян опять теряется во времени. Только в какой-то момент Оминис отмирает, высвобождается из хватки — Себастьян в панике вцепляется в подушку — чтобы сдвинуть его на край кровати и улечься рядом, отвоевав себе половину одеяла. Себастьян чувствует себя униженным. Жалким. Уловки его разума заставляют искать спасения и утешения у врага, предателя — будто сопляк-трёхлетка, боящийся спать без мамочки, он прижимается к спине Оминиса. Унижение выкипает в жестокость. Хочется впиться зубами в бледное плечо, рвать тонкую кожу, терзать его, как безумное животное, будто эту болезненную пустоту внутри может утолить только кровь. «Это ненормально», — думает Себастьян. — «Ненормально даже по меркам ненависти». И проваливается в сон, убаюканный дыханием Оминиса.