Дочь культа

      Леон давно думал покончить со всем, ещё после происшествия в Раккун-сити, ещё до первого рабочего дня в полиции, когда напился до чёртиков и разлагающегося похмелья и опоздал на вечеринку в честь апокалипсиса. Он держал бутылку, потом сжимал пистолет, и все его обещания ложатся на чужие умы затхлой пылью, и он думал, Яра тоже поверит. Может и поверит, он всегда был человеком слова, но устраивать геноцид в маленькой испанской деревушке не входило в его планы, и он глупо прибыл туда с одним пистолетом и одной обоймой, как в тот злосчастный день в штате Миссури, после которого он хотел свести концы с жизнью, но не смог. Агент знает, он кажется дюжим с виду, но не сильный, но сомневается, но не может выбить правду из Ады и надавить на Яру, вовлекая её в допрос — а душа, как смятая жестяная банка.       Ему жаль испанку, после всего пережитого из-за «Амбреллы», ему жаль и он сохранил эмпатию, и пожалел бы, наверное, даже собственных врагов, если бы те раскаялись. И он вспоминает об Аде невольно, и она как боязнь воды, и ему хочется снова окунуться. А Яра — другое, не море, а омут, кишащий чем-то, до чего Леон ещё не докопался, не разгрëб болото неясности руками. Искрами он видит вспыхивающие узкие глаза Вонг, а перед тем ещё много всего, что он сам превращается в омут, пока в нём живёт память об издевательствах в детском доме и единственная в жизни надежда, которую ему подарил полицейский, констатировавший смерть его родителей.       Родители были добры к нему, когда в их собственных делах было добро, и добром сыпались деньги. В иные дни, когда отец возвращался с тайных командировок, Леон считывал, в духе ли тот по звону ключей, по торопливых шагах, по хмыкающему взору, наполненному злобой. По новым синякам, которые мать принимала, как должное, и никогда не отстраняла мужа от побоища, ведь часто получала сама. Но и отвечала не вяло, ведь была такой же матёрой и холодной, как её муж, и драки с ссорами были чем-то привычным — настолько, что с детства Кеннеди-младший клеймом вбил себе в голову, что брак — это не для него.       Может и отношения тоже, а может он и тянется так к любым людям, проявляющим к нему тепло, потому что самому на протяжении жизни не хватало его. А он тактильный, он всего лишь израненный ребёнок из прошлого, которого не любили, а он, может быть, теперь и сам не умеет любить. Но чувствует, если Яра не расскажет ему новую правду, он не станет давить, потому что боится погнуть, сломать, как мамины вещи, к которым запрещено было прикасаться, как драгоценности, которые она складывала в позолоченную шкатулку на журнальном столике, словно испытывая маленького сына на пытливость.       Голос Леона всё ещё витает на краях ума и слуха, тяжесть ожидания грузом валится на плечи, и он смотрит, но с трудом понимает, что я чувствую его насквозь. Всем нутром я ощущаю, паразит внутри меня растёт поразительно быстро, и я уже внутри агента, могу говорить в его голове, если научусь — вытаскивать плагу слишком поздно, и мне поздно что-то терять.       — Мы работали на одного человека в «Амбрелле», — я отвечаю коротко, но ответ удлиняется в уме Кеннеди логичным продолжением. Да, ведь он знает, Ада работала на корпорацию, и почему-то его не интересует, кто наш босс. Это глупо — начальников в «Амбрелле» хватает, а Вескер пока что не засветился, не поставил человечество на колени, не толкнул к краю существования, а значит — неважно.       — А сейчас? — Леон отпускает мою руку, но не спускает пытливого взгляда.       — Сейчас она работает на два фронта, похоже, хотела продать доминантный образец какой-то организации на стороне. А теперь пытается меня отсюда выманить.       — Думаешь, этот «подарок» от неё, а не вашего начальника? — Бывший полицейский пытается вникнуть, нервно перебирая ногами по гальке. Вокруг виляет сквозняк осенней ночи, обгладывает углы колонн и каменных построек замка, оседая на редких цветах и мягко шипящем водоёме рядом.       — Может быть. Ада может вести свою игру, она рискует, но ей нужно то, что нужно. Может быть — это я.       — Обломится, — Леон швыряет под подошвы военных ботинок, облепленных болотом и грязью, напоминанием об оставленной позади деревне. — Играть на две стороны уже вошло в её привычку. — Замолкает, наблюдая за тем, как мои плечи качаются и дёргаются от холода, смотрит сочувственно, так, словно вот-вот снимет водолазку, лишь бы меня согреть.       — Давно её знаешь?       — В целом — нет. Но познакомился давно. В Раккуне, — Кеннеди замолкает, хмыкая задумчиво, словно давая мне время додумать историю самой. Мне и не нужно было. — Она представилась агенткой ФБР, а потом оказалось, что она — вправду агентка, но рассыпавшейся корпорации, а не правительства. Теперь мы снова по разные стороны. Всегда будем.       — Это для тебя так важно? Ты скучаешь по ней? — Я зашелестела, потеребив в кармане фото, сделанное в доме названного отца. Отчего-то я надеялась, что оно не расплылось после двух погружений в воду, и преследовало чувство, что после Испании я буду видеть лицо Леона только на нём.       — Не думаю, что стоит скучать по человеку, который тебя предал. И предал бы снова. — Бывший полицейский оправдался неоднозначно, оставив подробности собственных чувств за кулисами, ведь, похоже, за столько лет сам не разобрался в них. В просторном внешнем дворе замка пахло цветами и грязью. Он был красивым, размашистым и уютным, но заброшенным, а рядом шумел телевизионными помехами водоём и потрескавшийся фонтан, обрамлённый водными растениями.       Я не давила на Леона, так же, как и он не задавал мне лишних вопросов, касающихся моего прошлого в корпорации, когда бразды расспроса невидимо перешли мне. Он с виду явно не хотел развивать тему, в которую перелился диалог, полный недомолвок, и неосознанно проверил крепость натяжения кобуры и похлопал по болтающемуся карабину винтовки, словно оружие от зависшего в вакууме напряжения могло испариться, как сброшенный инвентарь в видеоигре. Воздух был насыщен надоевшим перечным ароматом влажных от дождя гвоздик и разворошëнной земли, и эти запахи контрастировали с мрачностью, нависшей над заброшенным пространством. Когда-то тщательно ухоженный двор пришёл в упадок, и природа отвоевала свою территорию разросшейся листвой и раскидистым плющом.       Звук воды шумел на краях слуха, привлекая внимание к ближайшему пруду, в котором плескалась рыба. Водная гладь мерцала под пятнистым лунным светом, отбрасывая гипнотическое размытое отражение старых колонн. Посреди пруда стоял треснувший фонтан, ещё одно воспоминание о величии, которое когда-то украшало это безмятежное святилище средь разразившегося слишком давно хаоса. Сквозной ветер вилял незримыми хвостами, шептал сквозь разросшиеся кусты, шелестя их ветвями, словно они вступали в сговор с самим замком. Некогда величественная архитектура теперь стала навязчивым свидетельством течения времени и разрушительного забвения сошедшего с ума владельца.       От необходимости двигаться дальше вдоль виляющих троп напряжение снова ударило голову тяжёлым грузом, мы с Леоном обменялись молчаливыми взглядами, чувства были настроены на любой звук или движение, что могло застать во дворе. Стоило двинуться дальше, и спокойствие в мнимом убежище было нарушено тихим стуком, когда до ушей донёсся слабый топот, смешавшийся с испытывающей симфонией воды поблизости. Быстро и ярко среагировав, агент поднял своё оружие наготове, его натренированные, слепленные майором Краузером инстинкты сработали наперёд безотказно. Он встал впереди уже ожидаемо, готовый защитить от всего, словно дочкой президента была я. Страх и тревога жгучим коктейлем струились по венам, мысли были сосредоточены и бдительны. Это было величественное существо, белая овчарка со следами волчьего наследия, читаемыми в её чертах, белая шëрстка ярко сияла на фоне ветхой архитектуры, глаза сверкали ярко-красным оттенком, излучая тепло и радость. Леон на миг расслабился, опустив плечи, когда я подпрыгнула на месте от охватившей теплом радости.       — Куто! Мой мальчик, ты нашёл нас. Молодец, — я затараторила, подбегая к питомцу, с которым разделилась у входа в замок Салазаров. Мохнатый длинный хвост размашисто завилял, когда из большой грязной морды послышалось почти кошачье урчание, стоило обнять собаку, сжимая её сверху, как плюшевую игрушку. Рука Леона скользнула по поддавшейся ему макушке с трясущимися от восторга длинными ушами, и его настигла связь, которую он разделил, связь, которая превосходила слова и соединяла пропасть между двумя, казалось бы, несопоставимыми для него мирами.       — Хороший мальчик. Огромный, страшный, но хороший, — Кеннеди почти неуверенно, но искренне улыбнулся, ещё раз потрепав массивную скулящую овчарку между ушей.       Куто снова с нами, это прибавляло если не уверенности, но спокойствия, как в детстве Яры, когда та пряталась с ним на втором этаже особняка от громыхающих раскатов грома. Псу не было ни на каплю страшно, он никогда не был пугливым, и может, это правда из-за его крови. Когда-то его мать — рыжая гордая овчарка — сбежала с деревни в лес и вернулась беременной. Куто был единственным, кого местный фермер не утопил, он рос сам по себе, пока Яра подкармливала его и уделяла больше внимания, чем должна была отцовской церкви. Он напоминал ей её саму — дикий, но жаждущий любви и стаи. И теперь я — вся его стая, с самого начала была. Рядом с собакой, навострившей уши и виляющей хвостом, мы продолжили путь по двору, и пёс, казалось, чувствовал серьёзность нашей миссии и двигался рядом, как безмолвный часовой.       Тихий выход со двора встретил арочным проходом, оказавшимся путём в большое прохладное здание со знаком культа посреди первой комнаты. Местные поклонялись ему, падая на колени и приговаривая на испанском, но сейчас тут было пусто, только безмолвно сияли свечи и стояли огромные бочки с вином. Это винный погреб, а вдали уже слышны песнопения сектантов, оставивших тут свой раскиданный щупальцами знак плаги. Собака рядом предупреждающе урчит, и, складывается впечатление, понимает, что у нас нет иного пути, кроме — вперёд.       До ушей доносились далёкие песни и крики, приносимые тишиной, и Куто, теперь всегда бдительный и настроенный на окружение, снова издал низкое предупреждающее мурлыканье, ведь его инстинкты работали, в отличие от наших, быстро учуяли эту опасность, которая ждала впереди, ясно предупредив Леона, сжавшего «Карателя», что мы вступаем на очередную кровавую территорию. Дорога снова привела нас глубоко в сердце этого кровавого сообщества, укоренившегося в древних ночных ритуалах. Оно повсюду — и я его часть, может теперь, сгожусь на то, чтобы мне поклоняться, но я стараюсь не думать — жму «Чернохвост» — патронов мало; на руке бряцает подаренный Леоном драгоценный браслет — он сам для меня драгоценный, ведь я привязываюсь, и всегда боялась таких чувств, потому что уже связана по рукам и ногам.       Потому что уже схожу с ума, потому что хочу снова увидеть холодный, но по-отцовски мудрый взгляд Вескера, потому что хочу, чтобы с майором всё было хорошо. Потому что хочу, чтобы всё было, как раньше — но это всё не я, а Яра. А моя жизнь — ничто иное, как решето и постоянный поиск себя, и эти крупицы высыпаются и теряются, и я никогда не чувствовала себя более целостной, чем теперь, после попадания в мир некогда любимой игры. Теперь вся игра за кулисами, а я в реальности, новой, но почему-то становившейся привычной.       Мой взгляд невольно был прикован к паукоподобному знаку культа, внутри смешались любопытство и настороженность, и я ощущала, как эхо преданности и страха всё ещё звучало в этих холодных толстых стенах. Песни сектантов вдали служили навязчивым напоминанием о том, насколько глубоко укоренились их убеждения. Как они были верны, преданны, верили, даже когда были людьми, даже когда плага не разъедала мозг — и сейчас она влияет на Леона, он всегда рядом, он тянется, будто у него уже щупальца — он не понимает и забудет, как только вылечится.       Я — мимолëтная болезнь, хотя и серьёзная — сам паразит, засевший в его мозгу. Слежу за его широкой натруженной спиной, придерживая Куто за ошейник, когда отодвигает руками свисающие цепи и клочки ткани, когда, рассекая дым свечей, снова движется прямо в самое жерло скучивавшихся врагов. Они не враги для него, а препятствие — очередные зомби с рыхлыми телами, и он старается не думать, но его сгибает вдвое дважды от зова «Слава Плаге», трещит голова, распирает сосуды, гнёт колени, но он продолжает идти и в его руках снова дробовик, весом успокаивающе застывший в ладонях.       С каждым шагом вперёд мерцающие свечи освещали путь, отбрасывая длинные тени, которые, казалось, качались в такт ритмичным песнопениям сектантов. Спешка Леона встретила нас лицом к лицу с этими глубинами слепой человеческой веры и ужасами, которые из-за неё возникли, пока мы продолжали неуклонно продвигаться по каменной комнате, наше присутствие было едва заметным на фоне древних бледных стен. Узкий затхлый коридор привёл нас в просторный двухэтажный зал, некогда шумный винный погреб, теперь превращённый в святилище извращённой преданности. В воздухе витал мускусный аромат перебродившего винограда, переплетающийся с оттенками ладана и пыли, а бочки, как пустые, так и наполненные, стояли, как безмолвные часовые, по всей комнате, их возвышающееся присутствие таило в себе забытое прошлое и скисшее вино. Вид сектантов, вооружённых вилами и топорами, привлёк внимание готовившегося к очередной перестрелке Леона.       Битв много, слишком много боли для одного человека — мы идём по сюжету игры, но я — его пробоина, обуза для агента, которую он не хочет отбрасывать. Тени от свечей отбрасывают чудаковатые формы в балахонах на грязный деревянный пол, а в голове звучат испанские призывы культиста в красном одеянии, — точно такой же, который призвал спящего гиганта на площади в деревне. И отец мне не помог. Есть ли ему вообще какое-то дело до целостности единственной дочери? Мне было важно, что Леон не скрывал, что ему есть дело — он отважный полицейский из прошлого, который спас бы человека, даже если бы знал, что тот плохой и стал причиной уничтожения целого города людей.       Одетый в ярко-красный плащ и прикрытый маской в виде черепа оленя, главенствовавший сектант стоял в центре собрания, воплощение злобы и извращённой силы. Понимая, что малейший звук может вызвать бурную реакцию, мы молча двигались, слившись с чёрными телами в тенях комнаты. Три сердца колотились в грудях, и ожидание надвигающегося конфликта вселяло яростную решимость — он состоится. В руках главного культиста ключ — проход дальше, и это банально, но как в игре — постоянные препятствия, и мне не помогут даже стрелы Джека и наводки Ады. Мгновение повисло на краю пропасти, единственная искра, которая могла разжечь сильную бурю. Рука Леона сжала оружие, его взгляд сосредоточился на лидере местных культистов, пока отточенные на тренировках рефлексы подсказывали ему быстрее нанести удар, чтобы уничтожить источник мерзкой веры, охватившей жителей замка злобой: всего лишь маленькая паутина среди паучьего гнезда.       Он сделает всё, что нужно, он больше не хочет терять людей, не хочет наблюдать, как его напарники превращаются в надпись на могильной плите; он подставит плечо, грудь, что угодно — он потерял своего наставника, но потом я нашла его, и не могу сказать до их встречи, что его учитель — мой учитель, и он живой. И что ему так и не удалось взрастить во мне терпение, но он прекрасно объяснил все техники ножевого боя и сдерживания в себе силы. Я не могу сказать Леону, что насквозь ядом ощущаю всю его боль и горе, что тянется с самого детства — и что впереди его ждёт ещё больше — и мне больно тоже. Оставила родителей и свой дом, свой мир — как в это поверить? Я не умерла, но тут — в паразите. И я не хочу от него избавляться, потому что это будет значить, что я избавлюсь от Леона. Я часто замечаю, что уже не знаю, кто я, хотя скучаю за семьёй, но чувствую, что моё место тут — или место Яры — мы оба искали его, и, может быть, нашли? Или всё же оно где-то в корпорации? Кеннеди часто чувствует себя обманутым, когда разговаривает со мной, но ему это нравится.       Быстрым и скоординированным движением культисты повернулись к незваным гостям в виде нас, их багровые глаза наполнились фанатичной яростью, а их булавы и топоры оказались высоко вскинуты. Испанские крики наполнили воздух, какофония безумия и пыла наполнила комнату, но прежде чем их фанатизм смог обрушиться на нас, их головы взорвались, представив гротескное зрелище, когда паразитические существа вырвались наружу, их свобода была достигнута ценой жизней их носителей. Агент, всегда готовый приспособиться к непредсказуемому, сделал пару первых выстрелов, экономя патроны. Ловким движением запястья он бросил светошумовую гранату в гущу заражённых, временно дезориентировав их уродливые формы, и это был рассчитанный ход, призванный дать ему преимущество. Он всегда рассчитывал только на себя и заметно не хотел жертвовать моей безопасностью, словно я была запасным напарником, что заменит в случае его фатального поражения. Я дрожала от этих догадок, наблюдая, как Куто кровожадно вгрызается в груди, ткани и щупальца окровавленных, управляемых, точно марионетки, фанатиков, как Леону невыносимо больно от взмахов посоха местного шамана, и я чувствовала это жжение на себе, хотя оно не влияло на меня физически.       Его палец сжал спусковой крючок, когда он обрушил град картечи на заражённых нападавших, их тела были разорваны силой раздробленного выстрела. Рядом с ним верный собачий компаньон вгрызался в заражённую плоть, его зубы вонзались в грязных сектантов, скрежеща сухожилиями и костями. С каждым точным укусом собака выводила грязных противников из строя, эффективно помогая в борьбе с этой извращённой угрозой, пока комната была поглощена звуками хаоса — симфонией выстрелов, рычанием собаки и заражённых культистов, криками боли и ярости, что колюче застыла в глотке со страхом. В этой смеси безумия умелая стрельба Леона и безжалостная свирепость собаки слились воедино, образуя смертельный союз против заражённой орды, пока я неуверенно стреляла позади, зависнув между огромных бочек.       Я была ещё немного пьяна, но это не отнимало желания отпить из них ещё, лишь бы не видеть трупов, не слышать этот зловонный запах грязи и разложения, не брать участия в истреблении, и снять с себя ответственность — это всё не для меня, я не воин. В разгар натиска чувства Леона оставались острыми, как бритва, адреналин и норадреналин, распиравший вены, обострял рефлексы. Его движения были плавными, балет выживания и точности, когда он уклонялся от атаки за атакой, искусно расправляясь со своими противниками с расчётливой эффективностью. Он неуязвим, натренирован и ничего не боится, словно ходит под счастливой звездой, — Джек хорошо его обучил, он слепил его, как из пластилина, — его тело, его разум, но разум этот всё ещё где-то далеко, только не во время боя.       Эхо выстрелов и рычания стихло, сменившись тишиной, нарушаемой только тяжёлым дыханием упёршегося о бочку американца. Окровавленные, но непокорëнные, общее чувство облегчения смешалось с осознанием предстоящих сражений — расслабляться было рано. Собака с высоко поднятой окровавленной мордой купалась в триумфе победившего воина. Я потрепала её и приблизилась к Леону — патронов в моём «Чернохвосте» почти не осталось. Почти не осталось терпения, когда я положила ладонь на плечо отдышавшегося агента.       — Леон?       — Я в норме. Просто нужно поскорее вытащить эту дрянь. — Он ответил, вышныривая ржавый ключ из-под подола мантии валяющегося шамана, чья алая одежда слилась с цветом крови на теле. Закинув ключ в карман тактической сумки, он снова перехватил мою руку и поцеловал пальцы, пахнущие порохом. — Ты влияешь на меня больше, чем этот долговязый мудак. — Выпалил неожиданно, улыбаясь моему ошарашенному виду, а потом похлопал Куто по холке, без слов благодаря за помощь. В иных условиях, собак, попробовавших человеческую плоть, усыпляют, но Куто был чем-то другим, и Леон это видел и он сам был другим, с тех пор, как ему ввели плагу — или наоборот, был собой. Я не могла гадать, ведь для этого мне надо было задать американцу слишком много вопросов. Так много, что они не касались его состояния. Я ведь так любила его игровую версию, но совершенно ничего не знала о нём настоящем: ни о любимом жанре фильмов, еде, чем он занимается в дни выходных от службы, любит ли он кошек или собак. Мозг — невероятно адаптивный орган, пару часов, и тебе уже кажется, что всё на кругу своя, но потом осознаëшь, что ты в игре — за её кулисами, но её часть — и кажется, словно и не было никогда никакой игры, и ты всегда должна была быть здесь.       Пещерная комната, заполненная сложенными друг на друга бочками, когда-то являвшаяся сокровищницей наслаждения, в этот момент не имела над Леоном власти, только надо мной, ведь хотелось схватить по пути пару бутылок, но слова американца пьянили сильнее алкоголя, и я чувствовала на щеках покалывание от настигшего румянца. Он шёл дальше, вёл дальше, вывел на просторную улицу с каменным мостом впереди. Вокруг пусто, тихо, только осенние поцелуи холодят плечи и гудят. Поднятые ворота впереди зазывают хитро, когда Леон сжимает мою руку, пустота двора вокруг тяжело висит в уме, тишину нарушал только навязчивый шепот ветра, танцующего в запустении.       Он ударялся о его широкие плечи, леденящее кровь напоминание о суровой реальности, в которую раз за разом приходится возвращаться. Но мы вместе, и он держит меня за руку, как мать нашкодившего ребёнка, но не упрекает, что толка от меня в бою было мало. Дождь сыпется крупицами, и я падаю с ним, внутри обрывается от мысли, что, может быть, это наша последняя ночь с Леоном — и даже если он держит меня — всем нужен человек, которого ты будто знаешь много лет, — я всё равно упаду, потому что сама наступила в капкан. Его миссия закончится, и моя начнётся. Яре не нужно было уходить из «Амбреллы», а может и не ушла — поводок всё ещё на ней.       — Вы, непрошенные гости, всё дальше! — Из рупора недалеко послышался знакомый писклявый голос. — Но теперь всё изменилось — больше никаких поблажек. Теперь вы играете по правилам рода Салазаров!       Не раздумывая, мы мигом пересекли каменный мост размеренными и осторожными шагами, пока Куто двигался следом. Воющий ветер, казалось, наращивал тревожность в наших сердцах, предвкушение напрягало каждый мускул. Я всем нутром ощущала, нашему путешествию предстояло столкнуться с самым грозным препятствием; когда мы достигли выхода из башни, воздух пронзил гортанный рык, заставивший Куто издать в ответ неконтролируемый вой. Земля под нами задрожала, звук тяжёлых шагов эхом отдавался в костях и черепной коробке.       Перед нами, словно раньше времени, оказался колоссальный бронированный гигант, своим присутствием доминировавший над мостиком под ним — он выглядел несуразно, пока из-под маски выглядывал бледный глаз — очередной Эль Гиганте, только в броне. Его прикрытый взгляд горел злобным огнём, рычание сотрясало самые основы моей решимости, к тому же с каждым оглушительным грохотом в нашу сторону летела галька и камни, создавая барьер для побега. Мысли Леона метались, пока его стратегические домыслы зашкаливали, он знал, что попытка столкнуться с гигантом лицом к лицу будет глупой затеей и тратить пули на него нет смысла.       С решительным блеском в глазах Леон выбрал для нас альтернативный маршрут, путь к отступлению, который мог обойти гнев управляемого гиганта и настойчиво позвал меня, когда нам приходилось работать в неразрушимом тандеме, координируя свои движения точным танцем, который позволял перемещаться вдоль своего колоссального врага. Пока великан продолжал реветь и швырять снаряды, мы бросились в сторону, ища укрытия за каменными опорами моста. Куто выл и ревел позади, пытаясь отвлечь внимание мутанта, но время, казалось, замедлилось, когда мы наконец синхронизировали свои шаги с каждым громовым ударом, используя любую унцию своей ловкости, чтобы уклониться от камней, которые угрожали превратить нас в красные лепёшки.       Наше продвижение было методичным, каждый шаг был сделан с расчётливой точностью, ведь разум Леона как обычно крутился в стратегиях, анализируя поведение великана, и находя идеальные возможности для удара, которых не предоставлялось. Пригибаясь и петляя, наши напряжённые тела сливались с огнями факелов и каменных колонн, пока приближались к очередному укрытию — далеко виднелись открытые ворота. Натиск гиганта продолжался, земля содрогалась под его колоссальной тяжестью, но овчарка оставалась непоколебимой в своём человеческом желании помочь.        Мост позади стоял как свидетельство нашей тихой победы, усеянный остатками неудачных попыток исполинского зверя помешать нашему продвижению, когда высокий проход оказался впереди. Остановившись лишь на мгновение, чтобы отдышаться, мы оставили гиганта в доспехах расстроенно грохотать позади, но это был не конец. Даже лающий посреди каменной кладки пёс чувствовал это особенно. Вонючее чудовище гремело, рокотало, призывая всё больше культистов в балахонах, и отчего-то не хотелось убивать больше — мало боеприпасов для злости — лапа Гиганта ударилась о землю рядом, почти снося овчарку — мы отбежали к металлической двери, наблюдая за тем, как мутант безуспешно пытается добраться до осыпавшегося под его весом моста — тут всё хрупкое, и нам с Леоном поразительно повезло не оказаться под развалинами.       Из его пасти хлещет кровь и слюна, когда круглая голова в шлеме спускается куда-то вниз под лай пострадавшей собаки. Я снова хватаю Куто за ошейник, тяну на себя, и тот выравнивается в холке так, словно его повреждённый позвоночник исправился дуновением встречного ветра. Леон тянет меня на себя, вовлекая в очередное убежище, но вскидывает пистолет, замечая кого-то в проходе. Это не культист, и он никогда не убьет её, даже если она попытается убить его. Сможет ли он сказать то же обо мне?       — Стойте! Я в порядке…       Вдали виднеются очертания просторного, утонувшего в ночном белом свете сада, и этот далёкий свет сливается с цветом волос блондинки. В её дрожащей обнажённой руке окровавленный топор, а шею стягивает только кулон с орлом. Орлёнок превращается во взрослую птицу, но самой худшей ценой. А я всё ещё чувствую себя чужой, когда она одобрительно смотрит на меня, сжимая деревянную рукоять. Мы все на своих местах, но если нужно сжечь что-то, чтобы зачать новое — пусть горит. Эшли так не думает — она просто хочет домой. А у меня его давно нет.