Дочь культа

      Когда вся твоя жизнь расписана по пунктам, редко что идёт по плану, и Леон знал, что дальше будет плохо, но не знал, что так скоро. Бесконечные тренировки, режим, побитые руки, забитые рёбра, подбитая душа — в этой жизни он уже умирал пару раз, и может быть, давно оставил себя в Раккуне. Каково это, успокаивать кого-то словами, которые ты хотел бы услышать в свой адрес? «Не бойся, ты справляешься, ты сможешь преодолеть страх, я рядом», — он сжимает руки дочери президента, на нежной коже которых россыпью графита застыла засохшая кровь. После всего он не вспомнит все черты её лица, но всегда будет знать, что её особняк на отшибе Вашингтона, и перед ним всегда долг перед её отцом. У хрупких ног, обтянутых порванными колготками, топор с грязным лезвием.       Когда-то в гостиной особняка Мендеза висело охотничье ружьё — красивая гладкоствольная винтовка, такая же, как теперь брякала на спине у американца — и мне мерещилось, что это оно. Отцовское ружьё, и он всегда приговаривал — если на стене ружьё, значит, оно обязательно в кого-то выстрелит, а если зарядил его — уже поздно. Когда-то боль всегда оборачивается пользой, но если взял в руки оружие — будь готов стрелять, и Эшли переступила для себя слишком широкую черту, когда ударила кого-то топором. А я — когда впервые выстрелила с «Чернохвоста». Я жму его угольную рукоять, расположившись на диване напротив, пока мы устроили небольшую передышку в здании, предшествующему саду, где Орлёнок создала себе шаткое убежище. Что, если однажды я перейду черту снова? Если желание сделать что-то плохое станет сильнее, чем мой рассудок?       Я смотрю и стараюсь не всматриваться, как Леон сидит рядом с Эшли, двигая обтянутыми в чёрную липкую ткань плечами, и не вслушиваюсь в то, что он продолжает наговаривать дочке президента, как священник. Моё внимание только на его руках, сжимающих чужие ладони, на вздохах между новыми словами: я не знаю его на самом деле, что он пьёт и с кем спит, о чём врёт и где в его словах истина, даже где живёт и есть ли у него вообще дом, или его жизнь вся расположилась на какой-то военной базе, а за ней только бары и льющийся рекой алкоголь. Но он красив, как норвежский фьорд, и я боюсь, моя привязанность становится больной.       Нет ничего печальней бродячей кошки, считающей себя домашней. Но белëсую кошку рядом ждут дома, а Леон — верный ретривер с золотой шëрсткой, и самая бродячая из всех в здании — я. Нет ничего проще, чем отказывать людям в помощи, и агент никогда не шёл лёгким путём, даже когда следовало. По разбитым стёклам, по мокрым волосам и поцарапанным рукам я гадаю, что меня ждёт дальше. Доверяя, как себе, нездорово живым некогда персонажам игры, не понимаю до конца, что мне нужно. Если в руках оружие, значит, кто-нибудь умрёт.       Мы всегда цепляемся за своё прошлое, когда не доверяем своему будущему, и Леон знал эту пословицу лучше всего. Он и не хотел, чтобы все осколки его боли вылазили на поверхность острыми концами, чтобы кто-то находил им логическое объяснение — детские травмы, влияние окружения, воздействия лекарственных препаратов — это его собственные маленькие тайны. У меня тоже есть такие, но у Яры больше. Она смотрит на крест, висящий в углу тренировочной площадки, потом отводит глаза, ей дают пистолет — стреляй. Я просто моль, которая пытается черпнуть чужого света, я просто насекомое, которое пытается выбраться из ночи. Эшли пахнет остатками апельсина и пушистых миндальных пирожных стойкого дорогого парфюма, а Леон ловит на себе горькую часть шафрана и пота — ночь целует спину, просачиваясь сквозь арочное окно.       Леон не курит и никогда не пробовал, хотя знает — доверять вреднее, чем курить сигареты, и, подавая дочери президента руку, помогает подняться с деревянной скамьи, осматривая меня сосредоточенно. Желания делать плохое в нём никогда не было, подлые мысли стыдливо прятались на дне сознания, уступая жажде делать что-то важное, и человеческая жизнь — важна, даже если эта жизнь — не совсем понятного происхождения. И он никогда не поймёт, как можно было работать на «Амбреллу», никогда не поймёт, если вдруг расскажу, что симпатизировала учёному с признаками психопатии. Он скажет: можешь врать мне дальше, прятать глаза, я всё равно всё узнаю — и его сердце безразлично тлеет от каждой моей недомолвки.       Его привязанность пьяна. Он сам едва держится, я чувствую жар, приливающий к его лбу, как струится по венам токсин мечущегося паразита по его набухшим венам, и Грэхэм-младшей больно не меньше, но твари внутри них гнутся под присутствием твари внутри меня, как собака под приказами тренера. Они вьются, хлещут, отравляют, но не вырываются, не рвут, не мечут, но скоро станут сильнее, а существо во мне — больше, было больше изначально, и я в нём, и оно часть меня, и я — ходячая приманка. Эшли застывает вполоборота, смотря на своего защитника, приоткрывшего трухлую дверь наружу. Кто-то воет за стеной, и это не Куто.       — Вам лучше подождать здесь, пока я разведаю обстановку. — Минует меня взглядом, смотря на Эшли, и мне как-то тоскливо. Но потом обнадëживающе добавляет: — Я видел тут ткани и плед в углу одного из диванов. Согрейся, пока меня не будет. Ты ещё дрожишь.       — Я без тебя тут не останусь, Леон, — отрезаю как-то обыденно, и агент разочарованно вертит шеей.       — Пожалуйста, побудь тут с Эшли…       — Нам нужно двигаться дальше вместе. Я за Яру. — Эшли голосует как на школьном балле, восклицая птенчиком, и берёт в руки топор — снова, доверяет ему и своей худобе — понимая, что воспользуется каждой унцией своего тела, если понадобится.       — Девочки, вы… — Всё усложняете, добавил бы, но замолк, размышляя привычно стратегически. — Может, нам правда не нужно разделяться. За мной, без лишнего шума. И выстрелов. — Американец кивнул мне, сосредотачиваясь на мгновение на том, как я с трудом засунула в магазин пару патронов из кармана тактических брюк, чуть не прищемив себе кончики пальцев.       Он — как омут опущенного в гущу лунного света сада, неизвестный, мрачный и крепкий, больно напоминающий Яре нерушимую стойкость бывшего военного, что собрал его по частям, как конструктор. В саду холодно, сыро и одиноко, но Куто рядом, а Эшли плетётся позади потерянным щенком, но обнять не хочется, ведь она смелее и дюже, чем кажется. Ведь нам нужно идти дальше, и американский агент привычно умалчивает копящиеся в глотке вопросы, ведь Орлёнок жива и цела, а остальное неважно. А остальное — его последующая задача.       В саду страшно и овчарка у ног урчит, кряхтит одновременно с Грэхэм, и мне хочется ружьё в своих руках, когда узкие тропинки напоминают тесное прошлое. Его дни тянулись без жизни, слёз, любви и смеха, и мы могли часто встречаться меж зеленеющих лабиринтов, пахнущих сладостью подсолнухов и сирени, читая странные книги о мутной любви, страницу он, страницу я. Чёрные хвосты бродячих волкособов мелькали средь мохнатых поворотов, прятались за высокими коваными ограждениями, и Рамон боялся их больше гнева своего отца. Ой, кто-то плачет за забором — он говорил, мы будем вместе, но он ошибся, и ему не повезло не устоять, когда я попросила его прийти в центр сада, где цвели алые розы, и сбежала, оставив в окружении бродячих собак.       Чёрные хвосты виднеются в отдалении, когда их владельцы чуют приближение Куто, и это не воспоминания, а нечто большее — соль на рану своего властителя, ведь некогда романтичный уютный уголок заселили эти волчьи твари, которых никто не контролировал. Их много, они выпрыгивают прямо на мощëную тропу, урчат и светят красными глазами, пока Куто отгоняет их, как свет отгоняет хищных насекомых. Эшли едва сдерживает крик, но ползёт, перебирает сапожками по лабиринту, говорит пару раз, что ей страшно, но никому нет дела — ни у кого нет выбора, когда Леон стреляет в очередную псину картечью, и вороньего цвета туша валится на гальку, растекаясь граммами густой плазмы. Куто воет, призывая или хороня, пока Леон осознаёт, что в саду есть рычаги, на которые нужно нажать, чтобы активировать новый проход в глубины нескончаемого замка.       Наполненный чахлыми развесистыми яблонями, заглохшими в густой траве, сад становится тихим, и он соседствует близко со старым, полинявшим, частями с обвалившейся штукатуркой замком, вившимися проходами раскинутым по необъятно большой территории, едва ли соперничавшей с оставленной деревней. Владения Салазаров были значительно больше мнимых владений оставшегося в живых Мендеза. Агент Кеннеди тоже тихий и только тяжело дышит, но он тёплый и живой-живой, в уме рвёт на себе ткань покрывшей ответственности, как когда-то окутавшую его пелену заботы о бедной малышке Шерри — дочери не сумасшедших, но совсем запутавшихся учёных. И она ни при чём, и Эшли тоже, а я кайма и отверстие, дырка в стелящейся истории, и я не могу отделаться от мысли, что только мешаю Леону, хотя теперь мы связаны, а в моих руках слишком давно оружие — и он подталкивает Эшли на одну из смотровых башен и жмёт первый рычаг, открывающий один из затворов, защелкнутых на выходной из сада двери.       «Останься тут», — залетает в ухо Эшли, как назойливый шмель, и волочится, жужжит в голове, когда она не может больше противиться после увиденных с высоты мелькающих хвостов и холок чёрных, смоляных и грязных собак. Кивает, соглашаясь, мило угукает, уже совсем взрослая, но так сильно напоминает агенту ребёнка из Раккуна, у которого в жизни теперь лишь надзор правительства сродни зверушки из зоопарка. Он бы остался с мелкой Биркин подольше, позаботился, как о младшей сестре, но и так пожертвовал всем, ради чужого ребёнка — никогда не хотел быть агентом, но всё же теперь помогает людям.       — Яра, осторожно, — залетает в ухо мне, и тон этот мягкий и заботливый, но по-отцовски сосредоточенный, когда посылает меня на вторую башню, где от нажатия тонкого рычага опускается гобелен вдали лабиринтов из растений. А сам идёт вперёд, не дожидаясь, ведь с высоты уже увидел последнюю башню сред кованых, колющих шпилями ограждений, и мне спокойней, когда с ним Куто, но быстро двигаюсь следом, плетясь позади машущего от напряжения снежного хвоста.       Леон думает, что его обманули, когда в углу одного из поворотов падает решётка клетки с тремя запертыми в ней волками — поджидающая хитро ловушка, подготовленная явно по приказу Рамона, но не им самим, ведь он с детства жутко боялся собак, может, потому что любая местная псина в разы превосходила его по весу и размеру. Леон думает, его сердце сгорит от страха и непонимания, и у любой девушки может быть его номер, она может разобрать его имя по слогах беззвучных папок, но никто никогда не тронет его душу. И его душа трепещет, когда волкособ летит в мою сторону в прыжке, когда я вскидываю нож, но едва успеваю, и Куто отталкивает животное в полёте, сам едва подобен животному; из белоснежной шерсти появляются и виднеются мелкие отверстия, из них — щупальца плаги, а глаза алые-алые, багровые, кровавые и светятся. Щупальца, как батоги, хлещут оставшегося пса разок и прячутся в почве тела быстро, словно генерируя на глазах, и пистолет агента уже направлен на Куто. Что ты видишь, то я вижу. Эшли оказывается рядом незаметно, почти замахиваясь лезвием топора и бьёт им по каменной кладке с искрящимся по округе звоном.       — Он тоже чудовище! — Она восклицает, когда я встаю впереди собаки, что слишком быстро вернула облик здорового питомца. Грэхэм страшно, и она не обезумела, но в состоянии аффекта, она видела, как эти хитросплетения из длинных выростов вылазили из белого массивного тела, и она не понимает, почему бы его владельцу не пополнить список трёх лежащих воняющих собачьих трупов, застывших напротив огромной клетки.       — Ты знала. — Леон констатирует, заставая меня в уязвимом положении, но не осуждает. Потому что он тоже знал, видел эту кровожадность, неестественную силу и покорность, зияющую в кристалликах овчарки. — Отойди, Эшли. Он нам не навредит. Яра обещает. — Смотрит на меня не как на провинившуюся дочь, а с пониманием, делает вид, будто понимает, но едва осознаёт, что Куто тут — не единственный мутант — а мы все. И Эшли, дрожа, отводит в сторону лезвие топора, когда Леон быстро активирует последний рычаг. Путь открыт и перекрыт мигом, когда из открывшихся просевших дверей вдали вырываются уже надоевшие одинаковые пахнущие мантии, слышатся испанские крики, окружают в лабиринте, хвостами виляющему поджидающей на каждом углу угрозой.       У Эшли двоится в глазах от хлещущего душу и сердце страха, у меня перед глазами рябь, и Леон спутал бы рванувших вперед нас с врагами от воцарившегося хаоса начавшегося побега. Их непонятные в возникших пятнах восприятия формы и звон оружия трещит в голове отбойными молотками, их громыхание тяжёлых шагов и шуршание мантии перекрывает слух, когда сгибаюсь вдвое от возникшего удушья, когда кашляю и из горла вырывается акварельной краской несколько красных капель, застывая на каменной кладке длительным взмахом кисточки, долгим воспоминанием моего присутствия.       Их так много, но одновременно серые головы можно пересчитать на пальцах, но доминантный образец во мне протестует, хочет взять каждого под контроль, взорвать им головы или откусить, а заодно и Эшли с Леоном; заодно привычно подключается Куто, мастерски отвлекая на себя внимание заражённых болванчиков, утративших умение связывать слова в логические предложения, и снова эти выросты мелькают перед лицом, вытягиваясь вместе с жилами крови из белой собачьей шерсти — заражение прогрессировало всё это время, но, как биолог, Яра бы сказала — это не инфекция, а удачный исход мутации. Успешный эксперимент.       Грязные руки впиваются в мои плечи, предплечья, тянут на себя, не пытаются убить, но хотят схватить, обездвижить, вернуть в темницу с уже мёртвым палачом. Хотят притянуть к своему властителю, который тоже способен, и намного эффективней, управлять организмами, впившимися в их тела. Который взял паразита под контроль уже давно, который сделает со мной всё, что захочет. Захочет моё тело и внимание, и чтоб мои глаза были открыты и сканировали каждое его извращенное движение — местного принца, с которым я гуляла в этом саду, память о сплетениях которого осталась в памяти Яры, память о словах, о луне, застывшей на страницах прочитанных тут книг. В саду уже темно, а Леон выстрелил не в того заражённого, и Эшли, кажется, нашла меня по звёздам, когда тыльная сторона топора глухо отбилась от головы культиста, как мяч о бетон. Отчаяние и страх, но она кряхтит и тянет меня за руку, когда я прихожу в себя, и плага внутри успокаивается. Худая амазонка привела меня в себя, когда я рванула наперёд: «За мной!», на оставляя спутникам шанса, кроме как довериться моей памяти о местных путях.       Тяжёлые деревянные двери распахнулись, и мы увидели большой зал, украшенный великолепными люстрами, бросавшими мягкий, тёплый свет на роскошную обстановку. Плюшевый красный ковёр простирался по всей комнате, привлекая взгляды к одинокой фигуре, ожидающей вдали. «Добро пожаловать!», — вырвалось из покрытых повязкой уст, и оставленные позади враги наткнулись на очередную «слепую зону», о которых говорил торговец. Словно что-то в головах заражённых преграждало их пути и чертило, как воздушные коридоры в небе.       Одетый в рваную накидку, скрывавшую большую часть его лица, купец стоял прямо, загадочно выделяясь среди этого величия возникшего нового зала, утонувшего в мягком свечении свеч. Его глаза блестели тайной уже привычно, а в голосе звучали одновременно мудрость и тайна, когда он что-то пробормотал догнавшему Куто, принявшего на свету здоровый облик, и о нездоровье говорили только точечные пятна от крови, как масляная краска запутавшаяся в длинных белых клочках шерсти. Взгляд Леона метался между торговцем и Эшли, на его лице отразилось беспокойство, когда он заметил вдали зала трёхглавую статую, у которой не хватало двух деталей. Снова ступавшие по пятам загадки, но знал, что оставлять тут Эшли было рискованно, но соблазн исследовать и узнать, что находится за пределами большого зала в соседнем, поменьше, манил его вперёд желанием лишний раз не рисковать.       — Подожди нас тут, Эшли. Мы будем в соседней комнате, — мягко призвал Леон, его голос был низким, пронизанным защитой. Он обратил своё внимание на купца с задумчивым выражением лица. — Мне нечего тебе сейчас предложить, но присмотри за ней. Я скоро вернусь. Мы будем рядом, и если он что-то сделает… — Леон снова обратился к дочери президента.       — У меня есть топор. — Эшли сухо улыбнулась, когда торговец, громыхая лёгкими, засмеялся, потом снова перевела взор васильковых глаз на купца в чёрной накидке. — Отец всегда учил меня, что, общаясь с незнакомцами, нужно забывать о своём статусе и обращаться с ними так, словно в будущем от них понадобится помощь.       — Ваш отец — мудрый человек. — Купец улыбнулся под повязкой, но улыбку выдали только глаза, когда перед нашим с Леоном уходом, я заметила, как он протянул блондинке цветок пахнущей гвоздики.       Когда мы двинулись вглубь коридора и нырнули в арку большой столовой, в воздухе воцарилась дрожащая тишина; огромное пространство, что украшали два длинных стола, покрытых элегантными скатертями с замысловатыми узорами. Их поверхности блестели в мягком свете тускло освещённых люстр со звенящими от сквозняка деталями из хрусталя. В комнате хранились воспоминания об экстравагантных пирах и оживлённых разговорах, теперь застывших во времени.       — Эти картины что-то значат. Снова эти тайные активирующие механизмы. — Леон заговорил сам себе, оглядываясь на сокрытую за решёткой деталь статуи. — Нужно её опустить, — потом снова осмотрел картины с безмолвно наблюдавшими из их позолоченных рам короля и королевы, сидевшими за скудно заполненными, сервированными столами с белыми скатертями. Он стал расхаживать вдоль долговязого стола, наполненного под завязку белыми тарелками. Ветер, пробиравшийся хитро сквозь оконные рамы, вяло покачивал тяжёлые красные шторы из велюра. — У тебя бывало такое, что ты ощущаешь явно, как одиночество крошит тебя на части? — Агент вдруг обратился ко мне, когда я засмотрелась на одну из двух картин в центре столового зала.       — Бывает. Бывало. В свободные от работы дни, когда я возвращалась в пустующую квартиру, ведь в съëмном корпоративном жилье нельзя даже завести кота по контракту. — Взглянула на отвлëкшегося от задачи агента, в жёлтом свете от выглядел нечеловечески уставшим и растрëпанным, будто с похмелья или очередного зомби-апокалипсиса, и последнее происходило явно, хотя только в границах деревни.       — Вот и я, веря в лучшее, предчувствую, как вернусь в свою комнату в многоэтажке Вашингтона. Меня никто не ждёт. И тебя, похоже, тоже. Как ты справляешься?       — Раньше корпорация заменяла мне семью. Я забывалась в работе. Ну а дома я наливала стакан виски и включала на фон телевизор с тупой громкой передачей, чтобы что-то шумело на фоне. — Я отвела глаза, умом Яры наблюдая в уме эту совершенно лишённую радости картину, эту до тошноты белую гостиную с огромным телевизором — и вроде было у неё всё, но, одновременно, почти ничего, за что можно было бы держаться, чтобы не решить уйти.       — Что ж, мы с тобой похожи намного больше, чем я решил прошлым утром. — Американец прикоснулся к моей руке, смотря в мои глаза так пристально, что стало неуютно, ведь в голове уже давно уже слишком трезво для романтики, хотя сильно хочется тепла, тёплую ванну и белого шоколада. — Что ты будешь делать, если получится сбежать?       — Уеду в другую часть страны или вообще в другую страну, накопленные в корпе финансы позволяют. — Цокнула языком, сжимая чужую натруженную ладонь в чёрной перчатке. — В США настоящие гонения за бывшими сотрудниками «Амбреллы». Меня преследует чувство, что после этой истории мы больше не встретимся, агент Кеннеди.       — Знаю, как всё это выглядит. Но я бы хотел, чтобы всё было иначе. И всё же я обещаю, я не дам так просто от себя избавиться, сеньорита Мендез.       Волна эмоций захлестнула грудь Леона, постоянное гложущее ожидание наконец достигло своего пика. Томное, трагическое очарование, что я вложила в свой грустный взгляд — электрический заряд, пульсировавший между нами, превратились в неведомую силу, притягивающую его ко мне, как марионетку в руках невидимого кукловода. Посреди завораживающей красоты комнаты агент не впервые в Испании потерял контроль. Он прижал меня к прохладной стене, его руки дрожали от смеси желания и срочности, и его губы нашли мои в этом горячем объятии, страстной кульминации эмоций, которые слишком долго бурлили в нём с момента нашего последнего поцелуя.       В реальности поцелуи редко наполнены эстетикой, вместо этого полны хлюпающего чавканья, и почти никогда не лишают воздуха, и между ними дыхание, что делится на двоих. Леон не до конца понимает, что с ним происходит, и не сопротивляется своим чувствам, если они вообще есть — или всего лишь желающая размножаться плага. Но если бы мне платили каждый раз, когда я думаю об агенте, я была бы самым богатым человеком. Он кусает нижнюю губу, потом верхнюю, прижимая меня к краям рамы картины, рискующего свалиться изображения королевы, застывшей перед наполненным столом, посасывает одну губу за другой, горячий язык хитро пробирается между моих губ и зубов, заигрывая с моим собственным, и нас соединяет нить слюны, невидимо соединяя две потерянные души.       Вкус влажных губ разжёг огонь внутри Леона, как будто моё паразитическое влияние укоренилось, заставляя его удовлетворить первобытную потребность плаги. Его разум помутился, границы контроля и сдерживания размылись, инфекция, задержавшаяся внутри него, усиливала его тоску, усиливала каждое прикосновение и каждый шепот по моей ставшей гусиной коже. В действиях Кеннеди было чувство отчаяния, желание потеряться в жаре ощущений, которые кипели под поверхностью его естества. Каждое дыхание смешивалось опьяняющим танцем двух тел, переплетённых в непреодолимом желании, как щупальца Лас Плагас. Когда наши тела прижались друг к другу, время замедлилось и внешний мир растаял, оставив только общие неконтролируемые желания и запутанную паутину удовольствий и тоски, что родилась под влиянием неконтролируемых мутаций. Это был момент, которому никто из нас не мог сопротивляться, запретный танец, бросающий вызов окружавшим опасностям.       И всё же глубоко внутри Леона заметно остался проблеск осознания. Он не мог избавиться от ощущения, что что-то не так, от ощущения, что паразит, заразивший деревню, вплëл свои усики глубоко в его психику. Но в этот момент опьяняющее притяжение присутствия меня подавило все рациональные мысли, заглушив назойливые голоса осторожности. От этого неожиданного интима нас оторвала только вибрация побитого айфона в кармане агента и испанский акцент, донëсшийся до моего слуха, когда парень поднял трубку.       — Я облажался, спаси меня, мой принц… — Чарующе-хитро проболтал с той стороны наконец-то объявившийся Луис. И Леон покажет ему сказку во всей её плохой стороне, когда в следующий раз вытащит из очередной передряги лисью задницу испанца. Двинувшись назад, я случайно задела кнопку на столе столовой, оставалось найти ещё одну — загадки сами разгадываются, но Леон не может отделаться от чувства, что самая большая загадка в деревне для него — я.