***
Так в заботах и делах весь Великий пост и пролетел. И весна уже в полную силу вступила, а с ней и день светлый пришел — Пасха. Рейслава, как положено, в пост милостыню и добрые дела исправно творила: и семьи бедные навестила, и детишкам гостинцев принесла, и стариков немощных да дураков и убогих не обидела. Для всех было у нее и слово доброе, и попечение в делах. Не только десятину отдавала, а и от души жертвовала. Да и с богадельней для несчастного люда — что она давно уже задумала — тоже все гладко шло да складно, и место под нее уж определилось, хоть и пришлось похлопотать, и плотников наняла, обещали за месяц все выстроить. Так и подошла к светлому дню в покое да радости. Ну… так, да не совсем. Если что и смущало, то только бесовское это наваждение — волколак, чудище коркодильное. Так-то Рейслава про него и не думала. Постом решила грех свой исправить: и Сновке не мешаться в делах, и про чудище это не вспоминать, будто и нет его, будто не встречалась с ним никогда. Решить-то решила, а он… словно и тут ему надо было поперек влезть! То возле дома ей померещится, так что замрет Рейслава в другой раз, чуть все из рук не выронит, обернется, смотрит — ну-тка, он, не он? А потом сама себя ругает. То во сне придет, демон. И такой… глазами черными смотрит, прямо в душу заглядывает, как тогда, в первый раз, когда возле телеги за руку схватил. Или еще хуже — словно в лесу она его видит, а он к ней руку тянет, говорит: “Иди со мной, Рейславушка…” И так ласково зовет, и ей томно делается, жарко, а и лес во сне весь летний, духмяный, сосны от солнца теплые, травы густые, мох — как ковер под ногами, как перина мягкая, тут бы и с милым дружком… Рейслава от таких снов сама не своя вскакивала, поклоны класть начинала, воду ледяную пила. Чур, чур, изыди, волколак, чудище! И вот в самую пасхальную ночь… случилось. Отстояла службу, как положено, со всеми знакомыми похристосовалась, всех, кто просил, милостыней одарила. Шла уж домой с заутрени, ветер колокольный звон разносил, она ему лицо подставляла, вдыхала запахи весенние, и так радостно на душе было, так светло и спокойно. И тут на улице тесной он навстречу. Вышел из-за угла. Огромный, гора черная, волколак, чудище. Смотрит. Ну, Рей только на миг запнулась, а потом навстречу пошла. Мол, не боюсь тебя. Да и что бояться? Светлая ночь пасхальная, радостная, все люди друг с другом лобызаются, царство небесное на землю опустилось, а ей чего волколаку прошлое поминать. Да и не из тех она, чтоб отступаться-то, ну! И тут… Шагнул он прям к ней. Снова встали друг против друга. — Ну что, посадница… — глянул сверху. — Христос воскресе? И смотрит, смотрит… а она… — Воистину воскресе! — как будто само вырвалось. И там-то что? Столбом стоять? Раз уж сказала, то и… И страшно вдруг стало, и весело, сердце подпрыгнуло, дух захватывает, будто с ледяной горы она летит. Голову вскинула, на него смотрит, а он и сам наклонился да и к устам ее своими устами прижался. Рейслава и не поняла даже, отчего вдруг за рукав его схватилась. Потянулась навстречу. Как огнем ее ожгло, дыхание все сбилось. И губы-то у него какие горячие… Всего-то миг и длилось, а будто целая жизнь прошла. Отпрянула, головой тряхнула, морок прогоняя, да и пошла своей дорогой, не оглядываясь. А и казалось, что оглянешься, а он там — стоит, смотрит? Быстрей, быстрей, чуть не бегом побежала. И уснуть не могла, на перине вертелась, как будто кто камней ей туда напихал, все о нем думала. И губы свои пальцами трогала — горели как в огне. А утром решила — нет уж, не бывать тому. Чтоб потом волколак перед всеми похвалялся? Про то, как чуть не сомлела, пока целовались, рассказывать начал? Подумаешь, похристосовалась ради светлого дня! Тут грех и самому чудищу отпетому отказать. Обычай святой, вот в том и дело. И как встретила его снова, так мимо и прошла, не посмотрела даже. Чтоб и думать не смел ничего такого. И весь день смурная была, Порешку почем зря гоняла, арапа чуть не прибила, все из рук валилось… Что ж за напасть-то!***
— И сватов уже прислал! — Миташка налил ему еще браги. — Мне утром бабка рассказала. От Холодухи слышала. А та от Канатки. — И что, посадница-то наша? С крыльца их сама спустила или арапу своему малохольному велела? — усмехнулся Кайлуха. — Вместе с тем дураком курчавым? — Да то-то что и не спустила, а приняла! Да и какая бы баба такого не приняла. Гордея-то самого? Коня вон ей привел, и не абы какого, а самого Соколика, ну! Кайлуха только зубами заскрипел. Ну что делать-то. Плечами пожал, мол, какое ему-то дело? — Ну и сам дурак этот твой Гордей. Она скаженная. И злющая, как черт, кому такая баба нужна вообще. Встал, чуть не плюнул на пол. Да что уж. Вышел на крыльцо. И день яркий, и весна вроде всюду, все уж зеленело, журчит, сверкает, а на душе как-то мутно сделалось, тошно. Даром что Сновка сегодня его отпустил. Неделя светлая пролетела — не заметил. Сам не свой будто был. Все про эту… скаженную думал, да про губы ее сладкие. Как вздохнула, как за рукав его схватилась, как вся навстречу ему потянулась. И подумал тогда: хоть и посадница деловая, а все ж… девчонка. Захотелось вдруг обнять ее покрепче, чтоб никто обиду чинить не посмел. Чтоб на плечо ему голову склонила, чтоб все печали свои выдохнула. Поди ж несладко одной мужиками управлять, да еще и такими, как черти эти хитрые да ленивые, арап с кудрявым. Да и без дураков этих людей-то лихих немало. Пока берег ее бог, а ну-тка и… не сведет. Она-то горячая да своенравная, да только и такой можно пропасть. Вот так думал про нее с того дня, а она… как снова встретились, так прошла потом мимо, словно и не было ничего. И совсем тут покоя Кайлухе не стало. И без того ведь снилась, окаянная, почитай каждую ночь! А сны такие, что самому на утро стыдно. В пост-то, ну! А в страстную пятницу так и вовсе… И на других девок смотреть не тянет, все какие-то… ни с чем пирог. А после Пасхи и днем уже везде ее видит, одна только она в думах, будто как поцеловал ее — сладкой хмельной браги глотнул и никак в себя прийти не может. — Чего смурной такой? — Викрулка за ним на крыльцо вышел, еще чарку в руки дал. — Выпей да пошли на мост! Там наши с Софийскими биться будут. Оркад рыжий идет, варяжка белобрысая хочет тоже, мол, порты надену, шапку натяну! Под мужика, значит, рядиться будет. Ну и остальные наши… Кайлуха усмехнулся. А что, дело! Давненько Торговые Софийским рыла не чистили. Поди и этот… жених посадницы тоже ж Софийский. И когда мутно на душе, когда злость на себя берет, хорошая драка самое то, что нужно.***
Рейслава грамоту от Луки отложила, нахмурилась. Со Сновкой, значит, Гордей мутит. Так-то она замуж не собиралсь, понимала, когда на деньги ее зарятся, не дура, чай. Просто… этого позлить захотелось. Знала ж, что про нее говорили. Может, и хотелось иногда, чтоб влюбился кто крепко, вот в такую, какой была. В скаженную да деловую. Чтоб не пытался дурь из головы выбить, дела все отнять да за прялку посадить. А и сам чтоб… под стать ей был. Сильный чтоб. Своенравный. Да только двое таких разве вместе-то уживутся? Встанут вот так, как два барана упрутся… Ну, как они тогда, в лесу… с этим. Вот и не отказала Гордею сразу-то. Чтоб этот, волколак, чудище, не думал, будто она тут сидит, все глаза проглядела, на дорогу смотрит, когда только милый друг прискачет, замуж позовет. Про поцелуй тот на Пасху вспоминает, ночами не спит, Кайлушеньку зовет. Так что когда сватов заслали, она так это дело и оставила. Мол, поглядим, Гордеюшка, ты походи пока, может и сойдемся… Сваты за порог, а ее такая тоска взяла лютая. Ну дура девка, как есть дура. Зачем это ей? Морока одна. И Гордей-то уже в летах, хоть и богатый, да что-то взглянешь на него — и на сердце муторно, тяжко, словно мертвяк он, а не человек. Вот с того дня прямо как в воду опущенная ходила, и дела ей не делались, и все из рук валилось. И сны опять… с этим. Как смотрит, как руку тянет, а иной раз… как прижмет к себе крепко и целует, целует, пока дыханье все у нее не собьется. И шепчет ей так сладко: “Рейславушка…” И тут из дум ее будто выбросило — крик снаружи. Как завопит кто-то! — Убили! На мосту убили! Ну, выскочила Рейслава на улицу. А там шум, гам, люди толкутся, волнуются. Кого, мол, убили-то? Один в середке стоит, рассказывает: — Так Кайлуху с Торговой! Хоть он и ихний, а силища-то какая! Одной рукой троих зашибает! Вот как пошли наши на этих, стенка на стенку, а Жижа, Абрамкин сын, ножик супротив уговора пронес да Кайлуху-то в бок и пырнул! И с моста опосля сбросил! Рейслава и отшатнулась. Перед глазами помутилось все! Одно только видит страшное — как несет река волколака, чудище коркодильное, а он на воде вниз лицом лежит, на волнах колыхается, утоп! Себя не помнит, на Соколика вскочила без седла да, как была, и понеслась к Волхову. Прикинула, куда течением вынести могло. Быстрая река-то. Чего помчалась-то, как угорелая, сама не знала! Как будто гнало что, да сердце разрывалось. Одно только билось внутри — чтоб живой, только чтоб живой! У моста столпотворенье, народ весь крутится, вертится, она на коне прям так в толпу и влетела — поберегись! Ей все кричат, что скаженная, да ну, не привыкать. — Где? — с Соколика соскочила, мужика какого-то за грудки схватила, спрашивает. — Кайлуха где утоплый? Тот и показывает — там, значит. Ну, кинулась туда, к берегу, через людей пробилась, смотрит — а он лежит! Ноги-то в воде, а руками вроде за землю уцепился, будто на последнем издыхании вылезти хотел, да не смог. Подскочила — дышит, коркодил! Но рубаха вся в крови, пятно кровавое и по песку расползлось. А народ-то столпился, охает, ахает, пялится. Дураки все бестолковые, что вылупились, тут спасать надо! — А ну вытаскивайте! Мужики подмогнули, вытащили его, она душегрейку свою скинула, вниз постелила. — Кладите! От исподней юбки-то кусок оторвала, к ране приложила. Ох, глубокая! Еще полосу оторвала, сверху обмотала, завязала узлом. Как бы весь кровью-то не истек! Хоть и большой волколак, а кровь быстро бежит… да еще, почитай, сколько в воде пробултыхался, плыл… — Ну что уставились, лекаря зовите с Готского двора, Лавра-грека, чтоб сей же час прибег! — Деньгу кинула, так-то и веселее пошло. — А кто быстрей добежит, тому в два раза больше дам!***
Грамота № 401. Рейслава Лавру-греку. [разрыв текста] гривен, коль вылечишь хорошо. А я тебе кланяюсь. Интересно, кто заболел? Сама Рейслава или кто-то из ее людей? Арап Финка или Порешка, может быть? Кира вздохнула и набрала номер Розы. — Привет! Ты уже сколько грамот обработала? Можешь мне прислать транскрипцию? — Ищешь свою Рейславу? — Она что-то жевала или чай пила, голос был бодрый. — Ее вроде не было, но я пришлю остальное, да. Ты как сама-то? Доклад готов? Кира вздохнула. — Почти. — Слушай, ну хватит уже, ты диссер так не писала. Это же обычная конфа, ты чего. Все нормально будет, ну! Все равно все запомнят только эту херь про обрядовый эротизм, — Роза хихикнула и снова громко чем-то хлюпнула — видимо, отпила чай. — Нет, ты видела этого Одинцова? Эротизм, блин. Ты глянь его фейсбук! Я вот сейчас листаю и… Кира просто уже не могла! — Ладно, пришли все, что смогла обработать, — выдохнула она наконец. — Слушаю и повинуюсь. Интересно, а демонстрация у него будет? Или потом уже, на банкете? Слушай, мне тут говорили, что эта… как ее… белобрысая такая лингвистка… Точно! О’Конникс из Дублина. В общем, что у них что-то там такое было! — Извини, мне тут начальство звонит! — крикнула Кира и бросила трубку. Очень хотелось побиться головой о стену. Очень. Черт, а ей еще доклад дописывать… Ну как… Она быстро погуглила ирландку-славистку О’Конникс, бестолково просмотрела ее профиль в фейсбуке, инстаграм и список публикаций, отчего еще больше запечалилась: почему у всех такие красивые картинки и интересная жизнь? И так много статей? И даже монография? Небось О’Конникс никогда не прокрастинирует вместо работы, сдает все вовремя, а не в последний момент, не грешит на ночь кофейным эклером и регулярно ходит в спортзал. И с этим… Может быть, это она его фотографировала в Венеции? Надо посмотреть… Но тут наконец пришло оповещение от Розы. Обработанные грамоты. И Кира поспешно их открыла, ощущая себя какой-то безумной сталкершей. Грамота № 608. По[...] Зорьке. [разрыв текста]пусть языки свои поганые себе[разрыв текста]не Кайл[разрыв текста]у Рейс[разрыв текста] Гордей жених видный. А этого просто у Сновки увести клялась. Сам слышал. Чтоб Луке и сестре его [разрыв текста] вернуть окаянного. Грамота № 615. Кай[разрыв текста] Деньги тебе все шлю, что на [разрыв текста] извела. А я не телок, чтоб меня уводить, так Луке и [разрыв текста]. И милостыню свою кому другому [разрыв текста] тебя в крапиву. Жди. Грамота № 620 [разрыв текста]лухе. Вертаю тебе деньги. Засунь себе их [разрыв текста] и крапиву туда. И у Лавра грека купила тебе от бешенства снадобье. А я тебе кланяюсь. Грамота № 621[разрыв текста]ве. Снадобье сама пей. [разрыв текста] скаженная. Вертаю тебе деньги. И ленту тебе купил в косу, шлю, пусть жених [разрыв текста] А я тебе кланяюсь. Ну и драма! Кире уже казалось, что она смотрит какой-то захватывающий сериал. Да, тексты слишком фрагментарные, чтобы утверждать однозначно, но… Между этими двумя явно что-то было, просто они… Черт. Это было так глупо и так трогательно, эти недопонимания, предубеждения! Сама она была искренне убеждена, что взрослые люди должны уметь говорить по-взрослому. Словами через рот! А не вот это всё…***
Чтоб у Сновки увести, значит! Вернуть, как телка в стойло. Перед матерью его да дядей выслужиться… Дескать, Лука ей там что-то наобещал, не то Актовский лес, не то книги свои премудрые. А он-то, дурак, и размечтался уже, как говорить по всему городу начали, мол, как закричали, что ты утоп, так Рейслава-то прибегла, тебя чуть сама из Волхова не тащила-то, за Лавром-греком послала, кричала-причитала, денег всем полный кошель разбросала, лишь бы спасли… Думал… Про нее одну думал. Снова тот поцелуй на пасхальную ночь вспоминал, от снов горячих мучился. Как только бок-то зажил, на торг поперся, ленту ей купил самую красивую, всех купцов перетряс, нашел. Все сидел, гладил, в пальцах перебирал, думал, как в косе у нее красота такая будет, как он ей косу ту сам однажды распустит… А она вздохнет ласково, согласно, томно протянет так: “Кайлушенька…”. Сама прижмется, потянется… Одно слово — дурак. А тут донесли, мол, Рейслава-то похваляется, что Сновку одолеет, Финка-арапа у него увела, и Кайлуху мол тоже на Софийскую сторону воротит. И будет ей от всей Софийской стороны почет, дескать, краше и умнее девки не найти, глядите. Там уж и Лука, и мать все вокруг нее хороводы водят, и сама она ходит красуется, спасла мол, спасла барана вашего! И милостыню я богатую раздаю, и богадельню хочу построить… На Соколике разъезжаю, жениха отхватила завидного, вся я святая и правильная, уж пора иконы с меня писать, мироточить будут. Ну деньги собрал, отослал ей да и написал еще. Зло написал, что уж. Да и она не смолчала, деньги взад ему швырнула. Ну тут уж не стерпел. Снова деньги ей выслал. И послал ей ту ленту. Ну и добавил, мол, пусть жених подарок найдет да косу-то ей и выдерет. Отправил, да тут же и пожалел. Ну-тка наподумает себе, что он по ней сохнет. А тут же и страшно, что обидел люто. И что опять нет между ними теперь ничего, кроме вражды. И снов о том, чего быть не может… Но, может, оно так и лучше. Все одно бы вместе не смогли. Ясно же. Что себя думами травить и представлять всякое.