На бересте

      «Уважаемая Кира…» Хотя какая, к черту, уважаемая, сумасшедшая девица просто… Кира… как ее там по отчеству? Нет, идиотизм какой-то. Вениамин вскочил, взял сигареты и, хлопнув дверью кабинета, побежал в курилку на лестнице. Вроде недавно бросил, а тут снова прямо потянуло. Почему-то.       Так, ладно, пока можно подумать над текстом письма. В этом деле главное — поймать волну.       «Пожалуйста, сообщите… Прошу…» Нет, не так… Не будет он у нее ничего просить, блин. «Нужен ли вам проектор? Если да, то…» Да чтоб тебя! Какое-то косноязычие напало! Почему невозможно два слова сложить-то в предложение? «Я также… Мы… Оргкомитет просит вас…» Черт, повтор. Уже было про просьбу. «Будьте так любезны, напишите пару строк о себе». Да блин! «Ведущая секцию профессор Канатова просит… чтобы представить вас слушателям… »       Все дело в том, что очень хотелось написать изящно. И сдержанно. Без канцеляризмов. Так, как, на самом деле, он отлично умел. Он был мастером деловой переписки и вообще мастером слова. Но тут… да черт подери, что ж такое-то?!       Он и так был весь в мыле перед симпозиумом. Какие-то вечные проблемы и накладки: иностранцы, которые думали, что им не нужно получать визу в Россию; очумевшая бухгалтерия; дебил из Такоданска, который решил поменять тему в последний момент; проклятые вегетарианцы, веганы и аллергики — чем, спрашивается, их кормить на банкете; теплоходная прогулка по Неве — чтоб ее вместе с этим адским турбюро, которое зарезервировало все не на то время; и — как вишенка на торте — абсолютно бухой уже с утра капитан этого чертова теплохода, с которым надо было договариваться лично! Разумеется, дальше были попытки все отменить и переиграть — со стороны Вениамина; клятвы, что больше ничего такого и никогда и что «как стеклышко в назначенное время» — со стороны капитана; и «разрули уже там как-то эту херню и не имей нам мозг, нас и так уже сверху поимели» — со стороны начальства.       Удавиться же! А эта Кира… она каким-то образом умудрялась бесить его даже на расстоянии. В принципе бесить во всем — начиная с первой встречи.       Казалось бы, ну что с нее взять — безумная девица, летит по лестнице, по сторонам не смотрит, в руках телефон, кофе, какие-то бумаги — типичная москвичка, они там все носятся как угорелые в наушниках и смартфонах, невозможный город. Но что она влетит на всей скорости прямо в него да еще и кофе на него выльет… Черт! И, все так же не отрываясь от телефона — решала какую-то мировую проблему, не иначе! — тут же вытащила пятитысячную купюру и начала не глядя ему совать. Хорошо хоть не в штаны! Он ей объяснил, конечно, — коротко, изящно и без канцеляризмов, как он умел, — что именно ей лучше сделать с этой купюрой. И все, эта бешеная Кира как будто перестала его замечать! Как будто он стал невидимым — он-то, кого в принципе с таким ростом и габаритами не заметить невозможно.       Потом в коридоре… он решил было, что заметила: вдруг улыбнулась, засияла — ну, надо признать, что улыбаться ей шло, — но тут же помчалась к кому-то еще. То есть даже улыбки он не удостоился, отлично. Прямо пустое место.       И вся такая… ну непонятная вообще. Он даже ее погуглил. Просто чтобы разъяснить. Яснее не стало. Стало… странно.       Ему никогда не нравилась Москва — казалась слишком выхолощенной, суетливой и равнодушной — но эта Кира умудрялась находить и фотографировать в своем городе что-то совершенно невероятное и необычное, снимала с неожиданных ракурсов, делала смешные подписи, и оторваться было невозможно. В нем все как будто… отзывалось? Хотелось листать и листать дальше. Были не только фото города, но и текстовые посты: писала эта тоже мило и смешно, просто уморительно рассказывала про раскопки, про двух своих друзей, с которыми вечно случались нелепые истории… Черт! И ее фотографии… Ничего вымученного, нарочито красивого и пафосного, с попыткой показать всему миру, как она хороша, интересна, сколько у нее денег. Никакого снобизма и желания выглядеть не такой, как все. Нет. Даже никаких этих чертовых фильтров! Как будто она не позировала, не думала о том, как выглядит, а просто… жила. Так искренне и открыто. Улыбка, веснушки на носу, приподнятые уголки губ. Распахнутые глаза. А тут она жует, как хомяк, и… черт, почему это вышло так мило? А здесь видно сережку в ухе — забавную, в виде кактуса. Семейное положение — он зачем-то проверил — не указано…       Он бесился. Листал дальше, надеясь найти что-то, что показало бы ему, что она… например, дура. Что-то, что бы неприятно его зацепило, заставило бы поморщиться и выдохнуть с облегчением, потому что тогда бы ему стало ясно — а, она вот такая. И сразу все стало бы спокойно и понятно. Но нет. Не было ничего такого. Наоборот — чем больше он листал, смотрел и исследовал, тем… тоскливее и неспокойнее ему становилось. Он чуть не удалил свой собственный фейсбук, потому что эти унылые фотографии залива были такой банальщиной! Фотографии из Венеции, которые выглядели как… натужная попытка порисоваться. Тоже мне, Чайльд-Гарольд на мосту…       Он скачал ее статьи. Взбесился еще больше. Потому что… писала она хорошо. И видно было, что любит то, о чем пишет. Ей нравится. Горит. А он… черт! Он свою докторскую даже пока не начал: не было ни сил, ни желания, и от выбранной Сноковским темы просто тошнило уже. Надо было хотя бы переделать кандидатскую в монографию, но… От нее тоже тошнило. Все это продолжение дедовых гениальных исследований было таким… таким… неактуальным! Закончить то, что тот начал… Да кому это нужно уже?       И вот, уже перед самым симпозиумом, он снова думал про эту Киру! Черт, волновался? Что за бред. Нет, разумеется, его просто затрахали все эти организаторские дела, так что уже под левым глазом нервный тик появился. Да, дела затрахали, и рыжий пижон Аркадий, который задолбал уже выслуживаться и подсиживать, и выжившая из ума Канатова, которая поставила его в одну секцию с этой Кирой, ну какого черта? Потому что про Новгород? Ну блин! Он представил, как эта будет рассказывать про этих своих новгородских женщин в феминистком прочтении… И Канатова будет одобрительно кивать и смотреть поверх очков, а Холдова из Праги — вечно с какой-то адской прической во всех оттенках фиолетового — распространяться про современность подхода и знание гендерной теории… И все будут таращиться на него так, будто он тут… сам штаны снял. Или заспамил им рабочий чат фотографиями своего члена, мачист поганый, мудила токсичный.       Вернувшись из курилки и проклиная все на свете, зашел в ее профиль снова. Ну, вчера он тоже заходил, хорошо! И позавчера. Просто интересно, нет ли какой-то новой фотки или истории. И тут… сердце пропустило удар.       В графе «семейное положение» у нее появился статус «в отношениях».       И да, то, что он сломал стул, произошло просто потому, что он задолбался. Потому что Сноковский опять прислал письмо, в котором метал молнии и требовал срочно сделать какую-то совершенно ненужную херь по его собственному проекту. Который, разумеется, был гораздо важнее, чем какой-то жалкий международный симпозиум. Сноковский вообще был против этого симпозиума и участия в нем Вениамина, потому что Вениамин, дескать, должен переводить ему с английского (который Сноковский не сподобился нормально выучить за столько лет) и искать цитаты, а не выступать с докладом на интересную тему. В каком-то смысле это был бунт — заявить, что он будет рассказывать про обрядовый эротизм святочных игр. И Вениамин рассчитал точно, что старая эротоманка Канатова (одержимая идеей всех сводить и женить) однозначно ухватится за эту тему и протащит его на симпозиум правдами и неправдами. А Сноковский… черт. Черт! Снова дал понять, что это все детский лепет, что он «всего лишь мальчишка с жалкой кандидатской степенью», которую и дали-то только благодаря авторитету научного руководителя…       Да, на кафедре вообще давно пора менять стулья. Они не выдерживают два метра роста и девяносто кило мышц.       

***

      Поезд еще не дошел до Бологого, а Кира уже вконец извелась. Дописанный за ночь доклад был ужасным. Ее, платье, которое она так долго выбирала, было ужасным. Сережки — вычурными и тоже ужасными. И наверняка они ей не идут.       Нет, если бы не умение идти до конца, упрямство и упертость, она бы точно отказалась от участия в последний момент, сославшись… на какой-нибудь форс-мажор. Смерть несуществующего дедушки. Нападение зомби. Огромного червя-пожирателя в метро. Зыбучие пески прямо на Ленинградском вокзале. Пропажу всех денег, документов и поехавший не в ту сторону поезд.       Черт. Только не заглядывать снова в доклад! Она уткнулась в телефон, открыла почту. Очередной научный спам… «К. Бомонов загрузил статью, которая может быть вам интересна». Кира ткнула ссылку и скривилась. «Процесс Шивки-колдуна в свете новых…» Да что там может быть нового? Эта тема была уже избегана вдоль и поперек… что там еще можно было из пальца высосать? Это же все равно что по «Евгению Онегину» писать… Все уже сказано сто раз!       Но статья ссылалась на грамоты, и Кире стало итересно.       “От Гордея Рославе. […] думать. Свадьба осенью. Если мне отказать вздумаешь [разрыв текста] что ты деду своему, Шивке-колдуну [разрыв текста] людям всем и пропадешь».       Что за урод угрожает девушке? Росла… Черт! В голове словно вспыхнула молния. Кира быстро проверила в базе эту грамоту… Вгляделась в фото. И точно! Как раз по имени девушки шла трещина. Да, это можно было прочитать как Рослава, и она понимала, почему расшифровали именно так: просто это имя было привычнее… Но черт! Она-то видела, что было написано именно «Рейслава»! Ее Рейслава была внучкой Шивки? И Гордей ее этим шантажировал? Черт! Черт! Неужели она… поддалась?       Кира буквально схватилась за голову и так громко ахнула в ужасе, что на нее стали недоуменно оглядываться.       А как же Кайлуха! Как же… ведь между ними… о нет, нет! Рейслава не должна, это невозможно!       Господи, и так день ужасный, а тут еще и с Рейславой такое!       

***

      Про коркодила она и не думала. Ну, как не думала. Думала, конечно, как ответить-то. Не унялся же, идолище поганое! Ленту в косу ей прислал — не пожадничал, самую дорогую выбрал, красивую! И слов пакостных понаписал. Надо было подарок-то вернуть и тоже ответить, чтоб он вокруг того, чем похвалялся все время, ту ленту себе узлом завязал. А то в это место, видно, у него вся кровь от головы перебегла, вот и дураком сделался. Авось перетянет лентой-то, вот и полегчает, обратно кровь в голову побежит, ум на место вернется. Хотя есть там он, ум-то?       Да все было недосуг ответ писать. Закрутилась с делами! По весне как пошли торги чужеземные, так только успевай. И ответить чудищу хотелось так, чтоб рожа-то его поганая треснула. Хоть один раз и не удержалась, вплела себе ленту-то, стыдобища! То ж не в Новгороде была, далеко, стало быть, можно — никто не увидит, и чудище не углядит. Ходила красовалась… Все так и таращились… Нет, она вот вернется и ему напишет! Так напишет…       Вернулась из Ладоги уже на Семик. Девки кумиться ходили на завитую березку, венки в реку бросали, на женихов гадали, всюду смех да веселье. Думала, тоже веселиться будет, этому напишет, а тут опять Гордей пришел, про свадьбу разговор завел. И вся радость-то и на нет сошла. Подумала Рейслава крепко, да и решила отказать, и пусть что хотят, про нее бают, пусть хоть про этого судачат, как тут…       После обедни в Троицын день принесли ей грамоту. Гордей написал.       Коротко написал да так люто, что сердце захолонуло. Что нечего ей думать, в игры с ним играть, что пойдет за него замуж, как он решил, а не то быть беде.       Вся жизнь ее в тот миг перевернулась.       Сидела у окна, на улицу смотрела, как мертвяк неупокоенный на живых смотрит. Все вокруг полной жизнью жило, все цвело, зеленело, солнцу радовалось, силой наполнялось, а Рейславу будто в холодную сырую могилу положили и черной землей сверху засыпали.       И не вдохнуть, и не выдохнуть: не было ей избавления, не осталось у нее надежды.       Или должна она вскоре объявить, что сговорилась с Гордеем и осенью свадьбу будут играть, или…       Все думы, все мечты, все чаяния в прах обратились. И так, и так ведь отберет у нее Гордей все, чего она своим трудом добилась! И богатство, и почет, и имя доброе. Либо мужем ей постылым станет, и в тереме ее сгноит, не даст и на улицу выйти, а сам дела ее себе приберет. Либо ославит так, что она сама в лес от людей сбежит. Кто с Шивкиной внучкой дело-то вести захочет, ну! Кто от нее милостыню примет, кто в церковь пустит или хоть на порог к себе? Как бы в острог не посадили! Говорили ж, что жив, Шивка-то, продал душу нечистому, вот и вернулся… Ох, думала, что и не узнает никто, что грехи проклятого своего рода замолит, добрыми делами загладит. А Гордей ей и про грамоту ту сказал, что есть у него доказательство, чтобы перед людьми ясность была. Что покажет всем, как она от деда своего Шивки тайно откреститься решила да честной народ обманывать. Вся святая, делами добрыми город весь засыпала, а сама-то… Богачество свое ворожбой добыла. И богадельни не будет, и книг премудрых ей Лука не отдаст, и проклятья ей вслед полетят вместо слов благословенных…       Очнулась, когда уж стемнело, так и просидела весь божий день. Как в тумане все. По щекам слезы горючие текли, а она и не замечала.       Что было-то — и не помнит. Кажется, арап прибег, лопотал что-то, Порешку потом прогнала, он тоже прибег, все денег просил да ныл, чтоб отпустила его госпожа ради святого дня на гульбище… Она только рукой махнула, бери, мол, да иди. Делай что хочешь. Чего уж теперь. Конец ей, смерть лютая, и не поможет никто…       И тут… шум как будто, девки кричат, и голос мужской… Рейслава вздрогнула, очнулась — да что ж там такое? А грохот вдруг, топот, шаги тяжелые. Дверь едва с петель не слетела.       Она охнула — и тут он к ней в светелку врывается! Коркодил! Как кровь ее почуял. Или нечистый ему нашептал! Вскочила Рейслава, хотела голову гордо вскинуть, в глаза ему глянуть, чтоб не тешился, да ноги-то не держат! Покачнулась, а он подскочил к ней, под локоть подхватил.       — Что Гордей учинил? — рычит. — Обидел тебя? Прибил или…       И всю ее так руками обтрогал, будто проверял, цела ли, по косе даже рукой провел, а потом к себе прижал крепко и смотрит так в глаза, прямо в душу заглядывает! А что она скажет-то? Не признаваться же в таком ворогу своему проклятому, чтоб тут же растрезвонил! Стоит, слезы удержать пытается, да они все льют и льют! А он дышит тяжело, ноздри аж раздуваются, губы себе кусает, злится будто. Огляделся, грамоту-то на полу и увидел! Рейславу тут же на лавку усадил, сам кинулся подбирать. Хотела она вскочить, помешать, да не тут-то было! Схватил уже лапищей своей да читает… Рейслава так на лавку опять и рухнула. Руками лицо закрыла, чуть не в голос завыла. Этот-то! Этот знает теперь! А он прочитал все, выдохнул слово злое, черное, а потом вдруг подошел, присел перед ней, лицо ее в ладони взял, к себе повернул да и говорит так, как будто ласково:       — Ты не думай даже глупость какую учудить, поняла? Никто не узнает. А я разберусь с ним.       Да так и пошел, снова дверь за ним чуть с петель не слетала! Рейслава опять вскинулась, догнать хотела, а он и убег. На вороного своего вскочил — и только пыль столбом.       

***

      «Привет! Добралась? Как отель? Нормальный или адский клоповник в гребенях, как тогда? Я тут Жанну попросила ее грамоты показать, ну пришлось выслушивать опять про этого ее… А я ее предупреждала, между прочим! Короче, вот тебе, в аттаче. Твоих не было, но есть про Гордея. Ты пиши, как там все. Ну и не волнуйся, отличный у тебя доклад, я уверена. А этого Одинцова… ну облей кофе еще раз, бгг!»              Не клоповник, к счастью. Вообще, отличный, что уж. Орги, видимо, постарались. Даже кофемашина с бесплатными капсулами была в номере. Кира как раз сделала себе кофе, села в кресло у окна (и вид был хорош!), открыла прикрепленный файл.              Грамота 700. Поклон[…]Канатка[…]хе. [разрыв текста] с арапом. [разрыв текста] плачет цельный день, видать люто обидел ее Горд[разрыв текста] Прибег бы, пропадет девка. А я тебе кланяюсь.              Грамота 672. Викрулка[разрыв текста] Гордей-то сгинул, надо Сно[…]е сказать, да боязно. Пришли мне денег и лососей, что К[разрыв текста] раз в Царьграде он нонче. Если тоже не сгинул.              Черт. Гордей обидел Рейславу? Принудил все-таки? А потом… Канатка какая-то пишет… кому? С арапом… Это наверняка про Порешку, раз упоминается арап, едва ли их в Новгороде было несколько. Да еще и в одном тексте с Гордеем. Порешка или арап увидел, что Рейслава плачет и рассказал Канатке? А она теперь… пишет Кайлухе? И нашли же текст в раскопе на Торговой стороне…       А потом Гордей сгинул — тут от сердца отлегло, может, не успел жениться на Рейславе? И все обошлось? Или нет? И кто уехал? Она завороженно смотрела на эту букву… Мало ли имен на К. Но что если…       Неужто Кайлуха… Черт. Уехал? Но если Гордей сгинул, а он… Получается, сбежал? И что если… так и не вернулся? И вообще… сгинул тоже? И они с Рейславой больше ни разу не встретились?       Не-ет!       Она выскочила из номера, едва не забыв вынуть ключ-карту. Надо было проветриться, съесть чего-нибудь… вкусного и утешительного. Пончиков! Которые питерцы, кажется, называли пышками. Сочинить Кайлухе с Рейславой долгую и счастливую жизнь хотя бы в своей голове! Но что-то подсказывало ей, что на самом деле никаких хеппи-эндов там не было.       Лихорадочно забив в поиске ближайшие пышечные, она, не отрываясь от телефона, выскочила из лифта, и в холле первым делом чуть не влетела в… него.       Черт! Он стоял рядом с этой белобрысой О’Конникс, чемодан ее держал. Утомленный готичный принц. Да чтоб тебя! Ты еще тут… И даже не посмотрел на нее! Как будто не узнал. Ну, и она сделала вид, что не заметила, проскочила мимо, как будто у нее срочные дела… Может, ей жених пишет! Вот! Вылетела из отеля прямо на набережную Мойки, хотя ноги еле держали. Метнулась в сторону, к спуску, села на ступеньки и вдруг разрыдалась. Да что ж такое-то, а? Слезы капали на телефон с открытыми во вкладке ближайшими пышечными, а Кира всхлипывала, смахивала их с щек и с экрана и не могла остановиться. Почему все так ужасно? Почему она такая… И почему она, черт побери, ревет из-за Рейславы и Кайлухи? И этот Одинцов, ну чего ей… зачем… Черт!       Наверху по набережной шли люди, смеялись, кто-то останавливался, смотрел на воду, слышалась иностранная речь. Город жил своей летней туристической жизнью, а она сидела тут, внизу, и ревела, как дура.       Ладно, хватит. Всхлипнув в последний раз, она вытерла глаза. Надо вернуться в номер, умыться, привести себя в порядок, а потом идти в пышечную.       И тут… показалось, что ли? Как будто колыхнулось отражение в воде! Кто-то остановился наверху, ненадолго замер у парапета. Здоровый такой… Высокая фигура. Темные волосы, бледное лицо. Кира поспешно оглянулась, посмотрела вверх — вроде и нет никого. Как будто дуновение ветра, фантом, мелькнувшая тень. Совсем уже с ума тут сошла, похоже. Ну, так в Питере-то и недолго.