На бересте

             Не успела в лес въехать, как нате, выскочил на вороном своем! Обогнал да поперек дороги встал. Коркодил! Глаза горят, шапка набекрень съехала, полыхает весь, ну. Соскочил с коня-то, да ее-то лошадей под уздцы хватает: тпрууу!       — Куда ж ты поперлась, скаженная? — так и рычит, волколак!       — Тебя спросить забыла! — Рейслава в ответ только фыркнула. Рычи не рычи, а все одно не страшно ей.       — А и забыла! Муж я тебе или кто?       Муж! Одна морока от него! Как живот-то стал выпирать, так и началось! Там не ходи, здесь не дыши, сядь, не делай, я сам. Дак как он сам-то везде успеет, ну! Дела-то у них все в гору шли, а как Актовский лес Лука им подарил, так и вовсе, только успевай крутись. Да и проследить же надо, там-то она уже все знает, как и что! Будет она дома сидеть, а Сновка-то и подсуетится, и кус лакомый оттяпает. Да и ничего ж такого не задумала, всего-то делов: самой товар отвезти, пока ее чудище коркодильное да ненаглядное другим делом занято.       И мужиков с собой взяла, Викрулку да Миташку, чтоб подсобили. Одних разве отпустишь — досмотреть надо, все самой проверить, а то уж было как-то, что и товар пороняли, и денег не досчитались.       Оглянулась, а они с саней соскочили и полозья рассматривают. Дак ничего там нет, сама утром проверила! Ну так оно и понятно: между Рейславой и Кайлухой, как они цапаться начнут, никто влезть не хочет, кому жизнь дорога.       И нате вот, приперся, окаянный! Догнал! Поди, побросал дела все, примчался.       — Я за тебя не затем выходила, чтоб ты меня дома запер! — Она аж в санях поднялась.       — А как тебя не запереть, когда ты на сносях вон мотаться вздумала! Скаженная, как есть!       — Сам на такой женился, волколак, чудище! Да и я баба, мне виднее, куда можно да когда. Поди, не тебе родить-то!       — То-то что и не мне, так и я за двоих думать должен! Раз уж ты ум-то растеряла, гляжу! До греха довести хочешь? Ребенка выкинуть да сама помереть? Поворачивай давай!       И к ней в сани-то вскочил, вожжи дернул.       — Миташка, прими коня-то!       А она, значит, в вожжи вцепилась! Поди отними, волколак! Да тут как-то неловко повернулась, нога поехала по скользкому, и — ох!       Упала назад Рейслава, на мешки с товаром. Хорошо хоть не бревна были! А сердце-то зашлось вдруг, да и ребенок вдруг внутри-то как бултыхнулся. То ли живот схватило, то ли где колотье — не поймет. Вдохнуть не может, сжалась вся. Что это?.. Будто каменеет внутри!       Смотрит — а Кайлуха к ней кинулся, подхватил, в лицо заглядывает, а у самого в глазах страх такой.       — Рейслава!       Обнял ее, она только вдохнула, как тут снова — ой!       Кайлуха ее еще крепче прижал, обернулся к мужикам:       — Миташка, бери коня, да к Лавру-греку быстро! Чтоб сей же час прибег! И к бабке потом! Викрулка, сани-то разверни, ну! Да осторожно!       И снова к ней:       — Ты что ж делаешь, Рейславушка, — в глаза заглядывает. — Ты обо мне б хоть подумала, как я без тебя?..       И тут не смогла уже. Когда ругалась с ним, так кровь в голову ударяла, а когда так смотрел…       — Да я ж… Ох!       Сани дернулись, Рейслава снова к мужу своему прижалась.       — …как лучше думала… и… не хочу в светелке сидеть, не могу! Дела хочу делать, людей видеть, а то ж жизни-то нет! А если тебе баба тихая нужна, чтоб глаза в пол да за прялкой, то я… ох!.. Такой не была и не буду!       — Да кто ж у тебя дела отымает, скаженная! — уж то ли злится, то ли упрашивает, аж голос дрожит у волколака-то ненаглядного. — Я ж тебя погодить прошу! Пока ты непраздная, да скоро уж и родишь! Боюсь за тебя, глупая! Как вижу, как по снегу идешь, чуть качнешься, так самого всего дергает — а ну как упадешь, а ну как беда случится. А уж куда поехать далеко-то! А так тебя как посадницей полюбил так и люблю, что такая вот, что без дел сидеть не можешь, что умная да бойкая! Никуда я тебя не хотел запирать, ни за какую прялку сажать! Что ж ты себе глупость эту выдумала! И все одно мне это повторяешь! Прялка, прялка… Да что ж делать-то с тобой?!       А и слезы-то потекли! Прижалась к коркодилу своему и ревет.       — А если… не смогу, как раньше-то? — всхлипывает. — Не буду больше скаженной, глупой стану… не смогу больше дела вести…       Так само и вырвалось. С самого начала из-за этого вся извелась. Как вышла за него, как понесла… так и думы все в голову-то лезут! Мол, поменялось уж все, как раньше не будет уже, не девка больше бешеная, а мужнина жена, мать скоро! А ну-тка и сама уж из дома не захочет никуда, вдруг вся только о дитенке думать будет, дела забросит, глупая сделается… И то дело, что слишком сильно его любила, волколака своего ненаглядного. Он один ей свет в окошке, об нем все думы. Уж иной раз казалось, что так вся в нем и потеряется. А ну как он разлюбит ее такую? И где она сама, Рейслава-то, что от нее останется? Вроде и он любит, и крепко, все о ней одной заботится, все для нее готов, а ей все одно страшно. А как плаксивая вначале стала, когда только понесла уж и совсем страху натерпелась! Ей слово — а она в слезы! Стыдобища-то, ну. При Кайлухе на торгу как-то из-за пустяка разревелась, уж волколак ее ненаглядный утешал, гладил, целовал в уголочке от всех, да и леденец ей купил, как дитяте, чтоб успокоилась.       Ну та ли это Рейслава, которую все скаженной да посадницей называли? Боевитая да хваткая? Потом вроде ничего, выправилась, слезы уж не так часто показывались, да и с дитятей внутри словно веселей стало. И как волколак ее увещевать начинает, так и перечить хочется, прежний огонь просыпается…       И как бес в нее какой вселился! Надо везде поспеть, все самой, как раньше-то… Чтоб смотрел на нее, да говорил, мол, что ж ты, скаженная делаешь, то!       Ох, дура! Допрыгалась! А вдруг с дитем что? Вдруг и правда… Как представила, так и пуще заревела. Он только вздыхает, ее к себе притиснул крепко, в руках баюкает.       — Ох, что ж делать-то с тобой, ненаглядная… — шепчет ей. — Я тебя всякую люблю! Неужто не поняла еще? И как понесла, так и помягчела со мной-то, ну! Как пополнела, как воркуешь со мной, голубушка, какая ласковая стала. Не думай глупости эти, какая б ни была, ты всегда моя, сама же знаешь.       У нее всхлип снова вырвался, потому что… как словами передать то, что в сердце сразу всколыхнулось?       А волколак ее крепче прижимает, снова шепчет:       — Все, все уж… сейчас домой приедем… Лавр прибегет…       А вдруг не поможет, Лавр-то? А вдруг… Как ж он без нее-то, коркодил ее ненаглядный! Ох…       И не заметила, как живот-то крутить и перестало. Кайлуха ее на руках в дом принес, положил на постели, девок прогнал, сам раздеться помог. Тут и Лавр пришел. Посмотрел быстро, вздохнул.       — Бывает такое, — сказал. — Утроба к родам готовится.       Мол, нечего волноваться. Крепко ваш дитеночек сидит, ничего с ним не случится. Но, дескать, охолонуть надо, обоим чтоб в покое быть, сейчас одному без другого нельзя. А то в беспокойстве-то и кошка не родит.       — И ты, — говорит, — Кайлуха, себя да жену-то не накручивай. Спокойней будь.       — Спокойней? — опять зарычал, волколак! — Когда она через лес в распутицу да метель тут на санях поперлась, а там мешки, небось, ворочала, а то ж все ей не то, как другие делают, самой все тронуть надо! По-своему переложить!       Ах так значит, да! Приподнялась на локтях кое-как.       — Да если бы я не переложила тогда, все бы и сгнило! Мужики-то твои слепые!       — Да ничего бы… — И на постель ее опять толкает, волколак! — Лежи, скаженная, куда снова!..       — Ой, горе мне с вами, — Лавр только головой покачал. — Эла, маре… как уж успокоить-то обоих! Ты, Кайлуха, жене опорой будь, чтоб было ей куда прислониться! Она сейчас вся как по воде плывет, да и сама как вода колыхается. А ты сам весь как трут сухой, чуть что — с одной искры полыхаешь! То ж ее пугаешь только, а нельзя сейчас этого! Огонь на воду да и пошло! Она вся шипит да вздыбливается. Не как огонь ты должен быть, а как дуб крепкий, как земля под ногами, что все удержит. И она плавней тогда потечет, успокоится. А ты, Рейслава, о дитяте подумай. Дела-то делами, а жизнь-то внутри тебя своего требует. Вот и послушай ее, другую жизнь-то. А после уж свое снова будешь. Недолго ждать, так думаю, уж меньше месяца осталось и родишь. Правда сейчас одна у вас — семья ваша. Нельзя ее отрицать!       Помолчал, снова что-то на греческом наречии пробормотал. Слово, говорит, запомните такое мудреное есть “исоропия”. Оно про то, как все в покое держать и чтобы поровну. И огня, и холода, и дел, и отдыха.       Встал, Рейславе поклонился.       — Ну, пойду я. Проводи-ка меня за порог…       И глянул так на Кайлуху.       Ну, тот встал тоже, пошел за ним.       Она так на кровати лежала, думала. Про новую жизнь, что и правда своего требовала… И что сопротивляться ей не получалось, да и не нужно было. Поди ж не навсегда непраздная — так чего бы время это с умом не провести…       Тут вдруг волколак вернулся. И гляди-ка — ухмыляется! Довольный такой. На нее смотрит, как…       — Ты чего? — Рейслава спросила.       — А того, — отвечает так и вдруг на кровать к ней забирается. Прижал к себе, вдруг в шею целует — да горячо так, что она ахнула.       Вот дела! Так-то, как понесла и ему сказала, так и боязно ему вдруг стало, уже без лихости всякой любились, а уж как живот выпирать начал, так и вовсе… Ох. Думала, не мила ему больше, пока мать-то его не сказала, мол, и бабка родами умерла, тоже все с животом-то везде перед тем бегала. Да и сама она, мол, чуть богу душу не отдала, когда волколака рожала — здоровенный был. И так больше выносить-то и не смогла… Беречь надо Рейславушку свою. Вот и боится-то он теперь, ну!       Да и ей страшно было… Хотелось… Чтоб как раньше, ну! Чтоб без опаски. Вроде и дите его любимое да желанное, и тяга такая сильная, аж нутро тянет, а вот поди ж ты…       — А что если… с дитем что? — только и спросила, а сама его тоже уже к себе тянет.       А он ее целует да отвечает так:       — Лавр сказал… можно… утробе открыться проще будет…       Ну, она уж спрашивать дальше не стала, схватила, притянула к себе! Хочется-то страсть! Как будто в крапиве сидит, вся огнем полыхает! Рубаху тянет на нем, пояс развязывает! Если оторвался бы, так и убила б на месте! И страха уж нет, что случится что-то, в голове как туман один да желание.       А волколак ее сзади обнял, к себе прижал крепко.       — Соскучился по тебе, посадница, мочи нет, — шепчет на ухо.       Одной рукой грудь трогает, ласкает, а другой подхватил подол и потянул — медленно так рукой ведет, сам ее оглаживает. Вдруг замер что-то, руку убрал, завозился, Рейслава уж оглянуться пытается — что там такое-то? — а он вдруг ее чем-то так тронет, да так щекотно, что вздрогнула вся!       — Ай! — вскрикнула.       А он смеется. Снова, охальник, снова подловил! Сначала летом в лесу, когда шли, вдруг поймал ее, через плечо перекинул да и понес, а потом вдруг встал да и говорит:       — Ой, жжется тут как, крапива, значит, густая да злющая…       Рейслава и охнуть не успела, а он юбки ей как задрал, как ее с плеча снял да и сажает куда-то! Она в крик, а он хохочет — Рейслава и сама уж поняла, что не крапива там, трава просто. Волколак, чудище коркодильное! Говорит, обещал же, мол, вот, бойся теперь! Жди!       Ух как она на него накинулась! Прибила б, да только он ее к дереву прижал и зацеловал всю. Так и отделался. Потом тоже как-то уж перед осенью в траве покосной с ним лежали. Рейслава тогда к нему на грудь улеглась, а он ей вдруг подол задрал да как чем-то щекотным по заду и провел. Она от испуга вскинулась, вскрикнула, а он снова хохочет — что, думала, крапива? Уж она ему тогда тоже — сейчас я тебе найду крапиву да в штаны затолкаю! — а он ее под себя подмял, целует, руки прижимает, так и сдалась ему снова.       И сейчас вот! Опять за свое!       Глянула — перышко из подушки у него в руке. Им и щекотал. А вдруг подумала, что хоть бы и крапива, сейчас уж не важно, лишь бы не останавливался…Лишь бы трогал так, лишь бы…       Он и трогает, и гладит, и к себе прижимает, и целует снова в шею, и шепчет ласково. А уж как вдруг ее взял, так сладко, глубоко так сразу, сильно, она аж вскрикнула. Вся полнехонька, вся его, всю ее так держит, что только стон из груди и рвется.       — Вот так, посадница, — шепчет, а сам все сильней толкается, как пестом в ступке, — так тебя… люблю крепко… вся… моя…       У нее все… вот девкой была, так не отзывалось, и после, когда уж с ним, а сейчас, когда непраздная, так словно во сто крат сильнее все ему открывается, принимает, сладким жаром наполняется. Нутряным, глубоким. И он это будто чувствует, будто плывут они вместе по реке, а волны все круче, и больше, и так, что дух захватывает, словно на самую высокую волну взлетают.       А он ей руку на уста кладет, пальцами их раздвигает, словно как летом, когда ягодами кормил, и так ей от этого сладко и хорошо, что вот он ее держит и не отпустит, и что может она его везде так чувствовать, вся его, вся им наполнена… На самой вершине уже трепещет, и он вдруг еще сильнее ее прижал, толкнулся глубоко так и выдохнул:       — Рейславушка…       И полетела она вниз, с гребня волны самого да в пучину темную да сладкую, от которой все внутри сотрясается и хорошо так, что и слов никаких на всех наречиях людских не было.       И как в тумане будто уж чувствует, как и он, ее ненаглядный, со стоном выдыхает, как семя его горячее течет, как прижимает ее к себе крепко-крепко, а после лежат они так и дышат только вместе.       Какая б ни была, ты всегда моя, сама же знаешь.              

***

      Николка уж в люльке своей утих, спокойно так да сладко посапывал. Кайлуха аж надышаться на него не мог, все уж смеялись, мол, как наседка-то: почитай, больше матери за дитем смотрит! И по ночам к нему вскакивал, и на руках носил, песни ему пел всякие.       А и пускай.       Да как спать, когда она-то не спит? Хоть чуток Рейславушке своей вздремнуть давал. Тут и девки-то на подхвате, и мать его, и баба Марфа Канатка, а все дите родителей знает да требует. А уж как в первый раз улыбнулся сын ему, так Кайлуха-то и вовсе… сердце все зашлось. И любовь-то и без того крепкая тут такой уж стала, что самому страшно! Как-то уж лежали с Рейславой, Николку между собой положили, смотрят на него оба и не верят… Мы, что ль, такое чудо сделали? Из нас родилось? Цельный человечек?       Так что что уж за дело спать или не спать, когда радость такая есть. А Рейслава тут же, неугомонная — давай теперь и доченьку еще! И глаза сияют. И он тоже: а девку-то и хорошо, ух баловать буду! Ну и что, смотришь, говорит, волколак, давай делать! Так уж обоих закрутило, что оторваться друг от друга не могут. В любую свободную минутку Кайлуха ее целовать начинал, к стенке прижимал, а уж как она к нему льнула, как вся жаром полыхала!       — Готова баня-то! — девка из сеней крикнула.       Наконец-то! Давно уж хотелось с ней попариться-то как следует! Когда с дитем в утробе была — береглись, а тут… Вроде и можно уж стало, так Порешка с арапом баню-то и спалили! Ух и натерепись все страху тогда, что огонь-то перекинется! Хоть и затушили быстро, а полыхнуло знатно, успели испугаться. Как он чертей этих не убил, одному богу известно! Арапа палкой по спине разок огрел (тут Рейслава его отстояла, не дала больше-то), да и Порешке бы не сдобровать, если б не коза эта проклятущая, которая все за ним бегала! Под ноги кинулась, башкой бодает, так Порешка и убег. Хоронился где-то, людям жалился, что хозяин у него зверь зверина, сам черный, глаза желтым полыхают, а и палка вроде красная тоже была, огненная, как меч разящий. Брешет Порешка всегда как дышит, ему б детям сказки сказывать! Ну, потом простил олухов Кайлуха, Рейслава уж больно просила. Жалостливая баба-то, мол, как родные они уже мне, хоть и дураки оба. Ладно. Вот и решили баню новую, побольше сделать: с сенями просторными, да с мыльней, и бадью там поставили огроменную, так что и вдвоем поместиться можно было! И купель у ручья ладную сделали, загляденье просто.       Все, значит, мечтал, как они в баню-то пойдут… А тут наконец суббота, сам бог велел. И Рейслава с утра самого так на него поглядывала, ух! А зажать в углу пытается, так она выскользнет и такая вся, мол, чего ты тут, дела делать надо, Николка вон зовет, да и что, ничего я так и не смотрела, ничего не знаю. Дразнит, скаженная! Знает, что он уж весь огнем горит от такого. А еще и спорить с ним из-за всего начала, и видно ж — просто так это, тоже чтоб дразнить! Игры затеяла… Ну… будут тебе игры!       — Ну что, посадница, не боишься? — ухмыльнулся, на нее смотрит.       — Чего бояться-то, банного что ли? Когда я с самим чудищем коркодильным в кровати сплю? — фыркнула так, да и пошла за девкой-то.       Ну погоди у меня. Дай только до бани с тобой добраться.              Рейслава в предбаннике, все так же на него не глядя, нижнюю рубаху с себя скинула, волосы распустила, вся потянулась…       Он и застыл. Смотрит — насмотреться не может. Так-то и тощей ему нравилась, а тут… вся такая ладная, красивая, как яблочко наливное, и бедра словно круче стали, и грудь, и кожа такая белая, будто светится, а волосы густые, длинные, до пят почти что.       Ух, и красивая у него баба!       Пошел за ней в парную. А там уж натоплено жарко и веники березовые в кадке стоят приготовленные. Ну, ковшик взял, да еще на камни плеснул. Пар поднялся густой да пахучий! Хорошо! Посидели немного, прогрелись. Квасу попили потом, остудились немного и обратно. А посадница все так на него вроде и не смотрит, а разве быстро только поглядывает, и он на нее так. Ну-тка, как раньше, когда еще друг с другом цапались да грамоты друг другу строчили. Ух, игру затеяла. Ну и он-то тоже поиграет!       Тут еще поддал, чтоб погорячее!       — Ложись на лавку-то, попарю тебя…       Взглянула на него снова быстро так, легла. Ну, тут уж он ее начал сначала поглаживать, да веником легонько похлопывать. Дескать, ничего я такого и не делаю, все только как и нужно… Она уж и пофыркивает, постанывает, разомлела! Вот то-то ему и нужно. Чтоб уж решила, будто он и правда все так оставит. А сам… выждал время, да как по заду ей веником — ух! От души! Она как заорет!       — Ах ты! — вскочить пытается, да он-то знал, что будет, вот ее и держит! Поди у него из-под руки вывернись. — Волколак!       — А может и волколак! — Ухмыльнулся, наклонился и за мягкое-то ее зубами — цоп!       Она опять в крик:       — Чудище! А ну пусти!       А он ее опять веником!       — Вот уже я тебя проучу за все твои слова-то пакостные! Как честила меня да своевольничала!       — Ах так ты, значит! — чуть не рычит уже.       — А вот так!       И снова веником-то ее! И еще!       — Вот и будешь знать!       И еще куснул напоследок. Такая уж она… вкусная. Отошел довольный, чтоб пару еще поддать, отпустил ее, тут уж посадница взвилась, любо-дорого! Вскочила, веник из кадки выхватила да как накинется!       — Я тебе… сейчас!..       Ну, Кайлуха снова свой веник схватил:       — Так что, мало тебе, скаженная? Сейчас еще поддам!       А она зубы скалит, чуть не рычит, да его веником хлестать пытается со всей дури. Ух, злющая! А ничего, хорошо! Огонь-баба!       — Я тебе… волколаку! — вся захлебывается, наскакивает.       Ну, он, чай, не дурак подраться-то, от веника уклонятеся, да сам ее пытается достать! Руку ее перехватил, к себе дернул да снова ей по заду — ух!       — Вот и получи! — и хохочет оттого, как она взвилась снова, всклокоченная вся, злая.       Вывернулась да тоже его огрела! Ух, хорошо, в парилке-то! Ну он и сделал вид, что отступает, а она на него с веником, как с мечом напрыгивает, по груди хлещет, да по ногам! Ну он спиной повернулся, подставился, хохочет:       — Поддай еще, посадница, что ж так слабо-то? Я тебе ж, поди, лучше всыпал! Неужто обошел?       Ух и отхлестала его знатно, не всяких мужик так смог бы! В первый раз чуть в бане не сомлел! Да и она уж выдохлась, по жаре-то прыгать.       Выскочили кое-как за дверь, уж и стемнело-то почти, никто не видит, да в ручей! Ух и ожгло так холодом, а потом тепло стало — и благодать такая, словно все тело заново родилось. И посадница его вся разомлевшая, томная, уж и не злится, а вся такая, что съесть ее хочется.       — Волколак… — зовет его, тянется.       Ну, помог из ручья ей вылезти, она за шею его обняла, ногами обхватила… А он ее под коленки подхватил, да и понес… Думал, отнести обратно в баню, квасу выпить, да волосы-то щелоком помыть надо… Почти дошел да бани-то, а тут скаженная эта давай его целовать! Да так еще… елозит по нему… постанывает, вздыхает… Огонь-баба!       Вот и вжал ее в стену-то, а она ему шепчет:       — Давай!..       И еще за ухо кусает. Скаженная, как есть!       Ну он и дал! От души так дал, до всхрипа, до звона. А она стонет, вскрикивает и только еще просит…       А у него все перед глазами плывет, и так хочет ее всю, что насытиться никак не может, в шею целует, и грудь, и плечи, и прикусывает, и собой ее в стенку вбивает — сильнее, сильнее, а она за него хватается, спину ему царапает и уж криком кричит.       И сам он… ох!       Как там не упали оба, прям у бани, как до дома добрались, не помнил даже.       Увидел, что Николка спит спокойно, да подумал, что вот ведь чудо-то, надо бы в церковь зайти, Николе-угоднику свечу поставить. Обнял Рейславу свою, сказать хотел, как любит сильно, да в сон и провалился. А и ладно. Все равно она знает.