Волшебный мир: зазеркалье

      Если мысли о предстоящих делах заставляют жир на ушах нервно подрагивать, то мармеладные воспоминания, в которые меня переносит Фея Воспоминаний, заставляют пересмотреть все взгляды на жизнь. Детство хорошо тем, что оно уже закончилось.       Я сидел, возвышаясь на огромном деревянном стуле, который подарила мне семья на прошлый День Рождения. Мне нравился он, этот стул, такой был только у меня и у спасателей на пляже. В кухне витал едва уловимый аромат пирожков с медвежьими потрохами — мать готовила завтрак. Предвещая нежный вкус, что разольётся у меня по гландам, я с улыбкой смотрел на отца, который читал газету во главе стола. Он дочитал колонку в конце сорок восьмой страницы, куда отправлял свои письма неоднократно, и гаркнул на всю кухню: — Зухра! Где мои потроха! — Посмотри в нижнем ящике в пятом шкафу слева от окна, на шестой полке восьмого этажа, там стоит баночка с ложечкой, в баночке первая сопля Валентина, а за баночкой... — трещала мать, обильно поливая лебеду соплями.       Отец что-то пробубнил (я разобрал только «чертова курица» и «адская ведьма»). Потеряв надежду полакомиться потрохами, отец стал жевать газету, громко чавкая и роняя слюни на белоснежную скатерть. Наконец он доел последний кусочек бумаги и встал, намереваясь отправиться к продавленному дивану и подождать начала трапезы там. Но в тот самый миг, когда папаня открыл дверь, ведущую в гостиную, прямо на него вылетел радостный Сэмми. Мой братец кружился, как пьяный бомж, нашедший сто синиц в штанах какого-то молодчика. В конце концов, Сэмми сел на стул рядом со мной и заявил: — Хочу гулять!       Когда на маленькой унылой кухне оставались только я, мать, которая дочитывала за отцом газетку, и Сэмми, который пускал слюни в меня, к двери неожиданно прилип Валентин. Он распластался по стеклу, словно его придавило вакуумом, пока не словил на себе гневный взгляд матери. Он отлепился, поправил пояс на халате и вошёл, поздоровавшись со всеми изящным жестом, полным великодушия и мандаринового семья. Он посмотрел на меня и сказал: «Доброе утро, детка». Братец говорил таким тоном, словно его всю ночь мучил понос, и сейчас у него в животе кабаре-клуб для покемонов. Мать, я и Сэмми уставились на него, пока тот наливал себе «Джека Дениалса», который отец припрятал на свои похороны, и сел возле меня, закинув ногу на ногу и закуривая длинную сигару. — А Валька-то вконец охренел, — мудро заметил Сэмми; я кивнул, но, зазевавшись, получил от него струю адской мочи в глаз.       В тот миг я успел глянуть на маман. Её маленькие глазки налились кровью, а из ноздрей повалил дым. Клянусь своими усами, в те минуты она напомнила мне разъярённого быка в период брачных игр. Мать резко бросила кухонное полотенце на стол, старательно политый слюной отца, достала «смертельный» ящик (так мы называли маленькую коробочку, которую мать всегда носила с собой, а почему — узнаете прямо сейчас) и направилась к Валентину, пердящему от удовольствия. Мы с Сэмми с восторгом наблюдали, как маман достаёт из коробочки сверкающий толстый кожаный ремень с шипами, хватает Валентина за патлы (причём он уже не выглядит весёлым), снимает с него панталоны и начинает яростно хлестать нашего братца по голой заднице. Незабываемое зрелище. Во время этого представления мать то и дело выкрикивала: — Ах ты засранец!.. Ты посмотри на него!... Взял «Дениалиса»-то!.. И прям с горла, с горла... Что же я пить-то буду, когда помрёт старый хрен этот?!... Ах ты засранец!..       Я сидел на стуле, пока Сэмми не приклеился ко мне своими соплями, и ел пирожки с потрохами, уставившись в экран телека. Теперь, когда на экраны вышел тысячный сезон «Мух и Овец», я мог выходить в астрал на несколько суток.       Сэмми сидел на мне, пока стул, пошатнувшись, не рухнул на холодильник, который открылся и начал петь серенады. Мы с братцом сидели на железе холодильника, пока мать колотила Валентина. Сэмми оброс мхом, а я — соплями. Он говорит: — Валим отсюдова, — и я увидел, как его шерсть начинает загораться. Сэмми сидел на проводе, который был ротом холодильника.       Сэмми радостно схватил меня за ус и потащил к двери. Мы выползли на залитую солнцем улицу. Вокруг сновали прохожие, а я стоял в тени дуба и пересчитывал свои карманные деньги. Сэмми вертелся рядом. Несмотря на то, что он был старше меня на пару лет, я возвышался над ним на полфута. Вскоре я выяснил, что имею при себе двадцать три синицы. Тщательно завернув деньги в газетку, я сунул их в карман, и мы пошли дальше. В целом день начался неплохо, и ничего не предвещало беды. Я думал о том, что все не так говняно, как кажется, но все мои мысли улетучились, когда мимо прошла небольшая группа изящных куропаток. О, они такие... такие… От Ирины пахло свежими кактусами, а от Фаины - мочой гиббона... Ах, весна, время влюбляться...       Я очнулся, когда куропатки уже исчезли из поля зрения. Прокашлявшись,я сказал: — Хм, ну ладно. Идём, Сэмми... Сэмми?.. — я оглянулся, но своего братца не обнаружил.       Я почувствовал, что мои штаны намокли. Быстро сунув руку в карман, я, разумеется, ничего там не нашёл, кроме дырки. — Ах ты ж, блять! Мелкий соплежуй! — я громко матерился, пробегая улицу за улицей и оглядывая прохожих в поисках братца.       Внезапно, когда я уже собрался переходить очередную дорогу, в мою руку вцепилась чья-то клешня. Я похолодел, подумав, что это инфернал. Но, оглянувшись, увидел лишь сморщенную старушку в чепчике. Она прошамкала: — Милок, помоги бабушке, перейти надо тудась, — и ткнула своей сосиской на другой конец дороги.       Я кивнул и взял бабульку за руку. Она сжала мою клешню, отчего я снова обмочился. Наконец я повёл старушенцию через дорогу. всё было нормально, как вдруг... — Ах ты, извращенец поганый! Бесов сын! Изыди, нечисть! Люди добрые! Помогите! — верещала бабка не своим голосом. Я аж подскочил на месте. Вот как, значит? Ну, карга...       Я попытался отойти от неё, но не тут-то было! Старая хрычовка вцепилась в меня и начала со всей дури колотить сумкой. Я охнул и осел на пол, ибо в её авоське наверняка лежало окаменевшее говно мамонта-тяжеловеса.       Тем временем вокруг уже собралась толпа, дорожное движение остановилось. Все говно обрушилось на меня: — Вот засранец, посмотрите, что творит!.. — Негоже стареньких обижать, мальчик! А ну поди прочь... — Вот что за дети пошли, а?... — Негодяй, негодяй...       Но я не слышал их. Я боролся с бабкой, пытаясь одновременно увернуться от её ударов и укусить за клешню. Наконец мне удалось харкнуть ей в глаз своей ядовитой слюной — она охнула, отшатнулась. Я видел, как вытекает её глаз. К моему горлу подступила блевотка, но я сглотнул и бросился бежать, распихивая прохожих.       Я ринулся к ближайшей остановке, запрыгнул в первый попавшийся автобус и растёкся по сиденью. Через три минуты езды я вспомнил, что "на мели". Ведь все деньги забрал Сэмми! Дерьмо...       Я перебирал свои кости, сидя на дальнем сидение развалившегося автобуса под номером «35282», и думал о том, мне нужно незаметно свалить. Одной из моих особенностей является то, что, когда я волнуюсь, у меня начинает течь пот, словно у африканского несуществующего кита. Я сидел у окна, зажатый между каким-то тюленем, рожа которого была скрыта за огромной газетой «Пивное Королевство: скандалы, интриги, расследования...», и считал деревья за окном. С Селезёнки авеню автобус сворачивал на проспект Серой Жижи, и дальше эта консервная балка катилась через улицу Королевского Навоза. Прилепившись щекой к стеклу, я понял, что заснул. Мой сервелатный сон прервал резкий шум за спиной. Я открыл глаза и увидел сморщенную гуску в костюме кондукторши. «Тётя Зина Хуевна» — гласил её бейджик.       Когда я понял, в чём дело, то сразу же рванул к выходу. Но железная клешня Зинаиды Хуевны крепко вцепилась в моё ухо, и я прикусил язык, чтобы не послать тётю Зину на её фамилию. Так вот, эта жирная устрица пискнула в моё страдающее ухо: — Плати за проезд, крысеныш. Двенадцать синиц!       Я не выдержал: — Сколько, мать вашу?!       Тётя Зина вскрикнула и забормотала. Я понял, что перегнул палку. Эта жаба ухмыльнулась и, что-то сказав водителю, потащила меня к выходу. Полчаса она медленно и унизительно тащила меня за ухо, но куда она держала путь, я понял лишь тогда, когда на горизонте замаячил полицейский участок.       Меня затащили в какое-то помещение, в котором воняло птичьим помётом (Гранд Элит Какашка 5870-го года), и пристегнули к стулу, направив мне в глаз луч какого-то адского посоха. Жирный лось в костюме шерифа по имени Вергилий Ролтон навис надо мной и гаркнул: — Имя! — А... А-к... А-а-ак... — Имя, гадёныш! — Акакий Черноусович Младший, девять лет, домашний адрес... — Акакий Черноусович, значит? А не твой ли отец...       Тётя Зина Хуевна подпрыгнула со своего гнезда и начала злостно орать: — Он... Акакий этот, не заплатил за проезд! Беспредел! — Будем составлять протокол.       Луч посоха по-прежнему светил мне в глаз. Вергилий Ролтон подошёл к своему ящику и извлёк оттуда листок, на котором начал что-то гневно записывать. — Так, гражданочка, поподробней можно? — Да-да, милейший... Эээ, мистер Ролтон, — затрещала кондукторша. — Этот вот крысеныш, да, он самый, Какакий, или как его там... В общем, вот он, значит, заходит в автобус, садится... Я, мол, жду, пока денежки достанет, оклимается чуть, а он сидит, стекло-то отполированное лижет... Ну я, значит, все жду, жду... А он и ни-ни... Пять остановок проехали уже, ну я и забеспокоилась, ну и подошла к нему, мол, узнать...       Я сидел, растекаясь на стуле, как говно страуса. Выхода из этого дерьма не было. И тут я решил, что надо тянуть время. Дёрнувшись и гневно заорав, я порвал ремень и вскочил: — Брехня! Она врёт!       Тётя Зина от такой наглости подавилась попкорном и упала со стула с такой силой, что стекла из окон повылетали. Вергилий Ролтон завизжал, захлёбываясь слюной: — Молчать! Молчать, я сказал!       Зинаида Хуевна кое-как поднялась и начала лупить меня кондукторской сумкой, в то время как лось пытался снова приковать меня к стулу. Но не думайте, что я сдался. Я плевался, пинал их в лицо, матерился, бил по всему, до чего мог достать и просто орал, брызгая соплями.       Когда запасы соплей и энергии в моих батарейках не иссякли, я продолжал бороться. На тыкве у тёти Зины выступили вёдра с потом, который отчётливо виднелись из-под её платка с маковыми узорами. Пока Вергилий Ролтон заполнял протокол, почёсывая нос, она продолжала лупить меня «Кодексом Законов Пивного Королевства». Спустя полчаса борьбы с атомным осьминогом я вынужден был сдаться. Я закрыл глаза и приготовился к самому худшему, как вдруг... — Акакий, вот ты где... — в кабинет влетел Сэмми в костюме пионервожатого и замер в дверном проёме. У него из глаз полилась фиолетовая жижа, а Зина Хуевна продолжала бить меня своей сумкой. — А ты ещё кто? — гаркнула она, вытирая свои сосиски о персидский ковёр мистера Ролтона. — Я... С... Сэ... — Быстрее, гадёныш! — Сэмми Черноусович третий, сэр! — он, видимо, не заметил, что тётя Зина — тётя. — Ах так! — Вергилий поднял свою тыкву и уставился на моего братца. — С чем пожаловали?       Сэмми глянул на меня, на тетю Зину, жевавшую кусок персидского ковра, а потом подошёл к Ролтону и стал что-то тихо говорить ему. Я разобрал только «двадцать синиц» и «молчите». Мой избитый мозг снова заработал. Тетя Зина тоже прислушивалась и уже хотела подойти ближе, но Сэмми с видом делового индюка сам подошёл к ней и начал шептать. Зинаида Хуевна подумала и кивнула. Затем Сэмми повернулся ко мне спиной и стал что-то делать. Когда он закончил, Хуевна зыркнула на меня и ушла. Я, прямо скажем, охренел. Моя челюсть с громким стуком ударилась об пол, когда Сэмми то же самое проделал с лосем-полицейским.       Ролтон встал, подошёл ко мне и отвязал от стула, после чего Сэмми потащил меня на выход. — Что за херню ты затеял?! — А ты не догадался, попугай обосранный? — Да бля! Кстати, где мои деньги?!       Тут я резко остановился и, схватив Сэми за грудки, начал лупить его по тыкве. — Ай! Я... Ой! Отдал... Ай! Их...Ой! Взятка...       Я захлебнулся слюной и, кажется, поседел. — Ах ты, пидор мелкий... Это же были все мои деньги!       Я с горя отвесил Сэмми леща и зарыдал. — А ничего, что я тебя из говна вытащил? —Ты...(хлюп). Отдал...(хлюп). Только двадцать синиц...(хлюп). А где остальные?!       Тут Сэмми замялся: — Ну... Я... Э-э... Там были две очаровательные... М-м-м... Куропатки... И я... Э-э-э... — Так значит, пока я купался в облаках мочи, ты за бабами ухаживал? Пиздюк! Я матери расскажу! — Ах так? А я расскажу, что ты старушку избил! — Чего?! — Ха-ха, я все видел. Ты переводил её через дорогу тогда. А как ты думал, я тебя нашёл? — Ах ты... Гр-р-р...       Не зная, что ещё сказать, я схватил Сэмми за клешню и потащил домой. Там все прошло как обычно. Мы с Сэмми хранили молчание о прогулке. Скрасила вечер мать, поймав Валентина на том, что он подглядывает в замочную скважину двери Иннокентия, а зайдя к старшему сыну, маман обнаружила там его любовницу — гусыню Викторию — и самого Иннокентия. Весь вечер она визжала на них (Валентина и Сэмми), а Викторию она просто вышвырнула в окно, крикнув: «И чтобы я тебя не видела больше, шлюха малолетняя!». Думаю, этого было достаточно, чтобы у Иннокентия пропало желание и дальше встречаться с Викой...