Волшебный мир: зазеркалье

Когда жизнь тянется словно сопли, накручиваемые на вилку, все кажется серым (а если быть точным, то зеленым) и желеобразным. Так и я, Акакий Черноусович, вернулся в свою прежнюю жизнь, прилетев из далекого мира на цветном матрасе. Но надолго ли? Короче говоря, с трудом, но мне удалось уговорить родственников разрешить мне остаться у них на некоторое время. Но что-то было не так. Я начал замечать патологические странности с тех пор, как Сэмми странно передвигался по кухне. «Давай, детка, двигай задом!» ― учила его мать, и Сэмми обиженно глотал сопли, скача по кухне, как балерина. У меня просто челюсть отвисала, честное слово. Нас было четверо братьев, мы были как маленькая стая птенцов-стервятников, которые всю жизнь держались за перья. Мы были вместе до тех пор, пока наша семья не начала рушиться. Тогда отец называл нас маленьким мусорным отрядом. Я помню Сэмми маленьким червем с крошечными глазками, которые он вылуплял каждый раз, когда видел кустик лебеды, и начинал лаять на него. А сегодня Сэмми уже балерина. Мать говорит, что от недостатка нежности у неё мигрень, и пироги получаются не такими вкусными. Она хочет дочку. А я все ел и ел, пока обида вытекала у меня из ушей. В ту ночь, в самую первую ночь, когда у меня уже не осталось сил есть, когда я спотыкался на каждой ступеньке, но все-таки долез до гостиной, где находился мой диван, потому что в моей родной комнате спит Валентин, а в комнате Валентина спит Сэмми, а в комнате Сэмми отец хранит навоз, именно тогда, когда голоса в доме стихли, а тухлый запах отцовских зубов разносился по всему дому, как туман, вот тогда-то я и убил себя своими мыслями, рыдая в грязный ковер. Я развалился на диване, как обкуренный лосось в позе лотоса, и тяжкие думы заполнили мой расплавленный мозг. Во-первых, я должен был решить, как дальше влачить свое жалкое существование. Жить, сидя на шее у предков, мне уже претило. Идти подрабатывать? Но куда примут четырнадцатилетнего дрища-неумеху? Только в «Единорожью мочу», подбирать сопли за местными бабульками. Да и то навряд ли. Не думаю, что отец забыл, как я несколько лет назад нагло ограбил продуктовый отдел, засунув лебеду себе в трусы. А может, пойти отшельничать, как тогда? Жить в палатке и перекочевывать с одной помойки на другую? Правда, перспектива делить просроченные кишки опоссумов с бомжами меня не особо радовала, поэтому я отказался от этой идеи. Я все лежал, слыша, как тикают часы на стене, скреб свой бок, который горел от колючего одеяла из шерсти дикобраза, скреб голову и вместе с этим вздрагивал каждый раз, когда дельфин в моем желудке воспевал псалмы. И я представлял себя заключенным в одиночной камере, которому ничего больше не остается, кроме как лежать в собственном дерьме, в мыслях о радужном будущем и напрягать своё обоняние каждый раз, когда мимо моей камеры проплывает аппетитная цыпочка, которая стала галлюцинацией. И после всего этого мне хочется подпрыгнуть и ухватиться за липкую решетку, и висеть на ней, как мартышка, которую мы с Сэмми видели в зоопарке, орать и орать, пока сопли текут по подбородку вниз, а стены вокруг сужаются и сужаются. И я один в этом замкнутом пространстве, куда даже не попадается свет, ору и ору: выпустите меня! Посмотрите на меня! Я, Акакий Черноусович младший, христоподобное явление любви таракана и бегемота, посмотрите на меня, посмотрите! И внезапно я очнулся. То ли от того, что кто-то срал на меня через дырку в потолке, то ли от того, что недоеденный завтрак Сэмми вонял в 10 раз сильнее. Я сел, прислушиваясь к рычанию мамонтов под плинтусом. Однако это оказались вовсе не мамонты и вовсе не под плинтусом. Странные звуки слышались прямо надо мной, где находилась комната Валентина... Я покрылся каким-то говном, все стремительнее льющимся из дырки в потолке. Это мне совсем не нравилось, и я решил сходить к брату и хорошенько обматерить его за нарушение тишины. Кряхтя, я поднялся с дивана, заставив пружины облегченно вздохнуть, и отправился наверх. Потратив три часа на то, чтобы поднять свои икры на следующий этаж, я как можно тише подкрался к комнате Валентина, приоткрыл дверь... И чуть не умер. Мое лицо полностью заросло седыми ежами, а сам я блеванул в капюшон Ипполита. Это был, м... Как бы вам объяснить. Это был один из тех случаев, когда в детстве отец врубал пластинки с шумом дождя и грозы на весь дом, заставляя нас всех играть на улице в старую мясорубку, а сам закрывал двери и поднимался на верхний этаж, прямиком в свою спальню, прихватив мешок лебеды и тазик с голубиным пометом, которым – о, боже – он обмазывал мать и себя, прежде чем слиться с ней в любовном вихре, от которого штукатурка из потолка стремительно осыпалась, и, в общем... Я закрыл глаза Ипполиту и, пытаясь подавить визг, вынул свои глазницы и выбросил их в окошко. Моё сердце билось как старая отцовская дрель. И я пытался, ей-богу, сдерживать себя, впечатавшись в стену и не помня себя от ужаса, потому что каждый раз, когда я делал вдох, я снова видел перед собой Валентина в старом халате моей маман и какого-то упыря на нем... Все это полностью перевернуло мое еще детское сознание, заставив мозг изрыгать фигурный помёт в виде елочек. Я понял, что моя психика никогда не станет прежней. Я едва не отгрыз себе палец, думая, что делать дальше и обливаясь соплями. В эти минуты мое сердце билось как у мертвого хомяка ― оно не билось. Внезапно я расплылся по коврику перед дверью брата, как первая сопля Иннокентия. Меня будто бы укусил бешеный страус, засунув свою головешку мне прямо в левое ухо. Я в приступе бешенства взвыл, не думая об осторожности (и вообще не о чем не думая), с размаху выбил дверь своим копытом и ворвался в комнату, сразу поймав на себе недоумевающие взгляды Валентина и Блевантина (так звали его любовника). Я извергал молнии от переполнявших меня чувств. Подойдя к парочке, я дал им обоим в щи, затем схватил брата и стал мутузить его об стену, заставляя Блевантина подбирать со стен его кишки, и сопровождая все это жуткой бранью: ― Ты че, пидор?! Ты че, гомик, делаешь?! Ты че, ты че?!.. Когда Валентин превратился в фарш, а его любовничек начал в истерике давиться кишками, я стал приходить в себя, уже по привычке вдавливая брата в стену. В эти секунду я вспомнил все, чему учил меня отец, чему учил меня Маркус, когда его предки уходили на работу, а мы оставались одни среди ножей и лебеды. Я вспомнил всю злость, все обиды, честное слово. Всё то дерьмо, которое тащилось за мной всю жизнь, словно хвост, который я прятал в штанах. Я посадил Ипполита на шкаф, и он наблюдал за нами, вытащив из трусов попкорн и вскрикивая каждый раз, когда голова Валентина удалялась об шкаф. Блевантин, Блевантинчик, Блевантинушка... Я смаковал это имя, представлял себе его родителей в роддоме. Две сопли, держащие в руках сверток с третьей соплей. Господи, ну и имя, ей-богу. Только вслушайтесь. Блевантин! Эй, мистер и миссис Назовем_сына_Блевантином, смотрите, ваша кровинушка спаривается с моим братом! Смотрите! Смотрите, как его мозги выпрыгивают из пупка, смотрите! Ясное дело, я не говорил ничего из этого вслух. Единственное, что помогало мне сохранять бдительность, ― злоба, извергаемая мною. Я был снова дикобраз, которому вставили в задницу морковь и накормили горохом. Я орал, трепая Валентина, который покрылся плесенью от стен, я был словно боксер, пока кто-то не вцепился в меня сзади, прямо в мой позвонок. Я дико заорал, покрываясь слоем апельсинового холодца, развернулся и со всей дури вмазал кому-то в челюсть, отпустив Валентина, который растекся в углу комнаты и медленно заплесневел. Как оказалось, я вынес полбашки Блевантинчику, который от моего удара отлетел в шкаф. Так это он схватил меня своими пидорскими клешнями! Я почувствовал, что умираю. Сопли от рук Блевантина разъедали мою спину, уничтожали нервные клетки в спинном мозгу, задевая при этом восьмое ухо... Да, я не очень хорош в анатомии, но ухо правда обвисло! Я в агонии упал на коврик и стал блевать на Блевантина. Мои крики, наверное, разбудили все Пивное Королевство, а уж предков и подавно. Я понял это по топанью копыт, словно тысяча разъяренных буйволов сейчас ворвется в комнату... А я все продолжал блевать на Блевантина. В это время Валентин незаметно подполз ко своему любовнику и опять занялся с ним своим грязным делом. От этого я стал блеваться еще хлеще и затопил бы весь мир, если бы не... Мать и отец, все в голубином помете, Сэмми, сосущий палец, Иннокентий, взирающий на мой позор из-под толстых очков. Если бы у меня осталось немного сил, я бы заорал. Итак, я смотрел на свою семью, моя семья смотрела на меня, я снова смотрел на свою семью, не моргая, и они снова смотрели на меня. Я, распластавшийся посреди комнаты, в луже соплей и блевотины, с распухшим лицом, с выдранными волосами в носу, а вокруг ― мозги Блевантина и сам Блевантин, любезно пребывающий в отключке, и его радушный любовник, а так же мой брат, Валентин, прикрывающийся халатом моей маман. Я смотрел на них, они смотрели на меня. У меня в мозгах играла симфония «Три Пекинеса», Ипполит изумленно икал. И, казалось, это может длиться вечно, пока Сэмми и не сообщил нам: ― М-мама, я намочил штаны. После эпичного заявления Сэмми у всех разом сорвало крышу. Я молча орал, Валентин и Блевантин собирали свои кишки, а маман и отец стояли и глотали улиток на обоях, Иннокентий лизал очки. Лишь Сэмми спокойно срал в тумбочку. Наконец отец дрожащим от просроченных улиток голосом проскрипел: ― Что. Здесь. Происходит?! Я, Валентин и его любовник заговорили разом, смешивая все в единую лужу говна и цензуры. Это продолжалось до тех пор, пока отец не заверещал: ― ТИХО-О-О-О! ГОВОРИТЬ ПО ОДНОМУ! Я открыл рот, но Валентин резко вскочил, не прикрывая свое "кхе-кхе", и заголосил, бешено вращая слюнями и поглядывая на меня, при этом наигранно заикаясь, будто бы от страха: ― Да-да-дайте, я ска-ска-скажу! Де-дело было так... Мы с Блевантином... ― но тут его прервал Иннокентий. Он резко икнул, как соплохвостый жираф. ― Блевантин? Ты что здесь делаешь, гнида? ― Иннокентий молниеносно подлетел к жертве и стал прокручивать его волосы через мясорубку, извергая озеро лебеды. Я до сих пор не знаю, как они познакомились, ведь, насколько я знал, Иннокеша никогда не увлекался мужиками. Но не в том суть. Когда мать привязала Иннокентия к стулу, отец приказал Валентину продолжать. ― Да-да. Так вот... Мы с Бле-бле-блеееевантином сидели и де-делали уроки, никого не-не-не трогая. Вдруг этот (он ткнул в меня сосиской) ворвался в ко-ко-комнату и стал при-приставать к мне и к Блевантину! (Тут Валентин притворно всхлипнул и пустил слезу) Он хо-хо-хотел нас... Но я не дал ему договорить. Яростно заорав, я вскочил и впечатал Валентина и Блевантина в стену. Я никак не мог смириться с такой клеветой. Сворачивая двух гомиков в трубочку, я непрерывно повторял: ― Брехня! Ложь! Он врет! Я мутузил их об шкаф, об говно Сэмми в тумбочке, об Иннокентия, об стену... В общем, обо все, что было под рукой. Но скоро отец оттащил меня от парочки и влепил крепкую оплеуху. И я словно заново родился. Кто эти люди? Что я здесь делаю? Вытерев соплю с щеки, я почувствовал, что там осталась вмятина от клешни отца. Я зарыдал от обиды и унижения, которая накапливалась во мне в течение многих лет, проведенных в этом адском доме. Никогда меня тут не понимали и не любили. Я сморкался в полнейшей тишине, все смотрели на меня и на отца (к слову сказать, я был с ним почти одного роста). Я поднял глаза, вытер сопли и взглянул на всех их, которые называли себя моими родственниками. И понял, что я их ненавижу. А он, тот кто стоит сейчас передо мной! Это мой отец? Да никогда в жизни! Эта пощечина была последней каплей, переполнившей ведро моей ненависти. Внезапно я сжал свои сосиски и резко ударил человека, стоявшего передо мной. Никогда я больше не назову его отцом. Пора забыть прошлую жизнь. Они мне никто. Оттолкнув женщину, которая раньше была моей матерью, я стремительно вышел из комнаты, пылая от злости. Тогда мне уже было наплевать, что они думают или говорят. Дороги назад не было. Я забежал в гостиную, запихнул свои пожитки и Ипполита в походный рюкзак, затем быстро пошел на кухню и молча стал выгребать запасы консервированной лебеды. Запихнув их туда же, в рюкзак, я взял из потайной тумбочки все находившиеся там синицы, а их было не мало (3000 синиц наличными и 7000 синиц на пластиковой херне, которая называлась банковской карточкой «виза бульбохаб»). С непроницаемым лицом я вышел во двор. Вытащив из кустов бочку с бензином, я стал с ненавистным торжеством обливать весь дом и прилегающую к нему территорию бензином, затем еще присыпал порохом и достал пачку со спичками. На минуту я задумался, рассматривая этот дом. Я не знал, вышли из него люди или нет. Но все-таки здесь я провел свои детские годы, здесь я многому научился, может, еще не поздно вернуться и все исправить... Нет. Нет, нет и нет. Поздно. Нет пути обратно. Я чиркнул спичкой, намереваясь сжечь последние мосты к своему прошлому. Бросив загорающуюся спичку в лужу бензина, я с каменным лицом наблюдал, как огонь охватывает весь дом, кусты, лебеду во дворе и все, все, все... Обернувшись, я накинул рюкзак и пошел к калитке. Остановившись у забора, я в последний раз оглянулся: из пылающего дома выбегали люди, двое из них были голыми (Валентин и Блевантин), но я уже не знал их. Я смотрел, как падают горящие куски дерева, и рушится дом, который когда-то был и моим домом. Я отвернулся и зашагал прочь, куда глаза глядят. На горизонте я увидел какие-то неясные силуэты. Они были так же расплывчаты, как и мое будущее. Тогда я еще не знал, что все только начинается...