Волшебный мир: зазеркалье

Словом, с тех пор, как я сжег свой отчий дом, прошло уже несколько дней. Я нашел свое место на одной из многочисленных помоек Пивного Королевства. Моим соседом был радушный бомж Василий, который был для меня одновременно горничной и утренним петушком, будящим меня с первыми лучами солнца. К слову сказать, я не захотел спать в мусорном баке и купил себе палатку (ведь у меня в кармане было 1000 синиц). Потратив 680 синиц на палатку, я также выплачивал Василию 3 синицы за то, что он готовил мне еду из верблюжьих соплей, которые предварительно разогревал на своей селезенке. Но не в том суть. Одним прекрасным (или не очень) днем мы с Василием как всегда поджидали на углу улицы почтальона, у которого обычно тырили свежие газеты. Но вместо него к нам пожаловала какая-то лысая стервочка с туфлей вместо руки (похоже, что в тот день Василий перегрел верблюжьи сопли, и они превратились в жидкую коноплю). Оказалось, что эта куропатка заменяла нашего почтальона, так как он заболел какой-то странной лихорадкой. Короче говоря, мне пришлось купить газету у этой бабы, выложив ей целых 7 синиц! Правда, мне еще помог Василий, который неплохо торговался. За это мне пришлось отдать ему еще 3 синицы. Но это тоже не важно. Когда я уселся в гамаке из мусорных мешков и начал читать газетку, помойку затопил океан моего пота. На первой странице говорилось о какой-то странной эпидемии морских свинок, которую принесли африканские моржи-евреи. А когда я перевернул страницу, то чуть не лишился своего завтрака, который уже булькал у моего горла, щекоча гланды. В маленьком столбце сообщалось об ужасной кончине крупного бизнесмена, владельца торгового центра «Кротовьи шмотки»... Не прочитав и половины, я уже понял, о чем и о ком речь... Я резко бросил газету в кастрюлю Василию, варившему какую-то очередную отраву. Выскочив из палатки, я схватил рюкзак и стал думать, как быстрее попасть в дом предков Маркуса. Может быть, я бы еще мог помочь Ургену... Маркус. Маркус! Я схватил с дерева сову (верблюжьи сопли реально протухли) и вернулся в палатку. Нацарапав Маркусу записку, в которой кратко говорилось обо всех последних событиях, я приписал с краю большими буквами: «Возвращайся быстро!» – и прилепил послание к лапе совы. Затем выкинул ее в окно и напутствовал: – Лети в Магада-а-а-а-ан! Внезапно я услышал странные звуки за спиной. Это был Василий. Его волосы начали медленно сползать на землю, подобно гусеницам. Когда Василий полностью облысел, а одна его рука превратилась в туфлю, я понял, что он подхватил эту хренову лихорадку. Я не знал, как его спасти. – Беги, друг, – печально напутствовал Василий, – мне уже не помочь. Я со слезами на глазах достал из рюкзака «Джека Дениелса» (того самого, который пил Валентин; последствии мы с Сэмми незаметно стащили его у маман) и вручил его Василию. – Прощай, ежик Вася, прощай, – трагично произнес я, надевая хирургическую маску и вырезая у своего повара гланды. – Прощай, Василий. Я оставил ему 100 синиц на похороны и вышел из палатки. Позже я узнал, что Василий был погребен местными крысами, которые торжественно облили его мочой и закопали объедки, выпив моего «Джека» до последней капли. Но не в том суть. Сейчас мой путь лежал прямиком через все Пивное – к предкам Маркуса. Итак, я стоял на обочине за городом – именно там, где когда-то была автобусная остановка, на которую каждое утро провожал Иннокентия отец, давая ему пинок под зад. И теперь, мне казалось, детские воспоминания нахлынули на меня с новой силой. Я один – среди деревьев и обвислых проводов, под палящим солнцем – сидел на камушке, который и был автобусной остановкой, нацепив на голову газету, чтоб защитить свой тощий мозг от перегрева. И хотя уже осень, но солнце по-прежнему жгло, и пот струился по жировым джунглям у меня подмышками, словно река Амазонка. Я позволил себе обмякнуть на жаре, слиться с природой. Я, Акакий Черноусович младший, еврей в двадцатом колене (и в ухе тоже), самый великий из всех коллекционеров навоза в ближайшей вселенной, я... Во что я превратился? В дымящуюся на камне лепешку из соплей и дерьма? Да у меня даже паспорта нет. У меня нет ничего, чем бы я мог гордиться (не считая Ипполита и всех тех старух, которых я прикончил). Вот мне год, мой первый День Рождения. Иннокентий, Валентин и соседский пёс по имени Ночной Дозор водят вокруг меня хоровод, пока я торчу в торте, который испекла маман, вместо свечки. Вот мне три, и мы с Иннокентием впервые идем ловить блох в будке Ночного Дозора. Вот мне пять, и отец показывает мне свою каморку в «Единорожьей Моче» и говорит, что когда-нибудь я буду таким же великим уборщиком, как и он. Подумать только! Вот я вместе с другими детишками вешу на доске почета в садике. Вот первый раз, когда Валентин дает мне полизать бутылку «Джека Дениелса». Вот Ночной Дозор грызет меня за зад. Матильда, Солоха, Аврора, Маркус, боль, Маркус, Ипполит приводит подружку, мы убиваем ведьм, Маркус уезжает, Блевантин, Сэмми, Иннокентий, маман, отец, пылающий дом, бомж Василий, моржи-евреи... Стоп! Я вскочил и швырнул себя об асфальт, размазывая сопли по песку и ползая как улит, и рыдая от безвыходности, а Ипполит, тем временем, медленно утаскивал последнюю консерву с лебедой, и я начал рыдать ещё громче, чувствуя, как сопли пузырятся у меня из глаз, и извиваясь посреди шоссе, пока машины объезжали меня, сигналя, и чья-то рука высунулась из стекла проезжающего мимо катафалка и схватила меня за усы утаскивая внутрь вместе с Ипполитом. – Эй, парень, ты вообще охренел? – прогремел громкий бас где-то у меня над ухом, но я не обращал на него никакого внимания, вцепившись в Ипполита и продолжая судорожно шевелить сосисками в приступе агонии. – О, Сэмми, моя милая маман, лебеда... – продолжал верещать я, заглушая вихрь Василиевых блюд в животе. – О, если бы ты знала... – Младший сержант Акакий Черноусович младший, прекратить истерику! – гаркнул голос, и чья-то клешня приземлилась на мою щеку, заставляя сопли забрызгать лобовое стекло. – Что ты как баба, тьху! – выплюнул он, и из-за стекла к нам пробивался чей-то первосортный мат. – Ешь блох, мудила! – Это... это вы мне? – пискнул я, разлепляя глаза и обтирая себя рукавом своего бойскаутского пиджачка. – Держись, сынок, здесь всякие придурки летают, сейчас мы им покажем! – заржал морж передо мной, вцепляясь ластами в руль и громко хохоча. – Ох покажем! Я вздрогнул и окончательно пришел в себя. Плотная пелена слез перед глазами делала все размытым, но, тем не менее, я попытаюсь описать все, что видел перед собой. Мы ехали в старом грузовике-катафалке, в котором воняло мертвечинкой. У меня на коленках дрожал рюкзак, в котором дрожал Ипполит, икая от страха. Я дёргался вместе с ними, пока слизь любезно стекала по жиру у меня на животе. Я был жалок. Мы вместе с отвращением смотрели на меня в зеркало, пока мой взор не припал к мужику за рулем. И почему мне его рожа показалась знакома? – Ну, Аркашка, узнаешь меня? – снова заржал он, обнажая желтые зубы и обдавая меня своим дыханием, отчего волосы у меня в носу начали стремительно выпадать. – Узнаешь своего родного дяденьку Бабуина Ицхака?! – он хлопнул у меня по плечу, отчего машину занесло в сторону, и мы чуть не впечатали в столб. Я отрицательно покачал головой, наблюдая за тем, как колышутся кудри у него за ушами. Итак, передо мной морж-еврей, который представился моим дядей, и мы едем с ним неизвестно куда. – Аркашка-какашка, мелкий засранец! – снова защебетал он, лавируя на своем драндулете мимо таких же драндулетов. Честно говоря, все это не внушало особого доверия. Ицхер, или как его там, выглядел как перекормленный тюлень с волосами во рту, когда он орал на проезжающих мимо лихачей. К тому же он включил радио на всю катушку, и теперь мой мозг заполнили армянские песни, которые были явно по душе моему "дяде", так как он с удовольствием подпевал, довольно хрюкая. Наконец я решился задать вопрос, немного отойдя от шока. – Дядя?.. А куда мы едем? – спросил я, пытаясь перекричать радио и самого Бабуина, оравшего «Калинку» во всю глотку. Изо рта его исходили такие благовония, что мои уши свернулись в трубочку. – Айла-ла-лай!.. А? Чегось тебе?.. Громче, Аркаша! – Куда мы едем?! – проорал я прямо в его волосатое заплесневелое ухо. От такого громкого звука Ицхер пошатнулся и чуть не вмазался в какого-то гастарбайтера, который тут же стал поливать нас отборной бранью. – Э-э-э, Аркаша, негоже так, говнюшонок ты мелкий! – проворчал мой псевдо-дядя, как-то странно зыркнув на меня. Я весь покрылся ледяными слюнями, уже думая, что он вот вот, впечатает в меня кресло или придушит ремнем безопасности. Не желая повторять вопрос – мало ли, – я начал нетерпеливо постукивать по бардачку, глядя в окно на стремительно проносящиеся деревья и кучи мусора. Мы сидели в тишине (ну почти), морж продолжал слушать свою шарманку, подпевая, отчего густые усы, которые служили ему бровями, заходились в танце. Он не обращал на меня никакого внимания – и я не знал, хорошо это или плохо. Вид у него был поистине устрашающим и в то же время внушающим какое-то смутное недоверие. И я изредка поглядывал на него, на его ржавую рубашку, из которой исходил пар, и волосы, которые пробивались сквозь дыры в рубашке. И на его заплывшие глаза, спрятавшиеся под бровями, которые выражали тоску. И на какую-то секунду я действительно начал верить, что Бабуин – всего лишь один из тех многочисленных родственников, которых мне приходилось видеть на фотографиях в гостиной, застывших в эпичных позах и обнимающих мою любвеобильную маман. Расслабившись, я окончательно расплылся по сидению, продолжая прижимать к себе Ипполита, и спросил: – Откуда вы знаете мое имя? – Откуда я знаю твое имя? – морж хохотнул. – А ты тормознутый чутка. Я ж твой родственник, ну как я могу не знать имени своего племянничка, или как там это называется... Тут Ицхер умолк, и я не решился заговорить. Некоторое время мы ехали в тишине. Ну как сказать, в тишине. Лишь Ипполит громко рожал в моем бомжовском рюкзаке, да радио Бабуина не умолкало. Я думал, куда меня везет этот неизвестный родственник. Все-таки я чувствовал некое беспокойство. Ну какой же я идиот! Кто будет садиться в катафалк к какому-то волосатому еврею? Хотя я тут не по своей воле, он же меня затащил в эту консервную банку... Я жевал свой язык за неимением другой еды. Порой мелодичные перезвоны непереварившихся верблюжьих соплей в моем желудке заглушали даже громкие песни армян. Я уснул и проспал несколько миль, пока мы ехали из одного села в другое. Временами я открывал глаза и вглядывался в пейзажи за окном, пока меня не начинало тошнить, и я снова чувствовал вкус собственной блевотины каждый раз, когда Бабуин наезжал на кочку и громко матерился. Поэтому мне оставалось лишь глотать сопли, представляя, как с каждой милей мы отдаляемся от дома, и я спал, спал, мне казалось, что шершавые клешни моей маман снова гладят меня по голове, как каждый раз, когда у меня случался запор после ее пирогов, и не спешил открывать глаза, когда ее движение становились все грубее и грубее, словно кто-то скреб меня веником, но и тогда я не спешил открывать глаза, позволяя чувствам и еде Василия бурлить во мне. И вот наш катафалк начало трясти, кто-то тряс меня, и громкий клич моего дядюшки вонзился мне в мозг: – Эй, Акакий, ты че это надумал, маленький извращенец? Подымай свой зад! Я сонно моргнул, вытирая размазанные кишки с ушей. Внезапно мой чуткий нос уловил запахи вареного кошерного корма и элитного белого помета. Слюни водопадом лились из моей пасти, пока мы с Бабуином шли к кафешке на заправке. Там мы сели за свободной столик, ожидая, пока заправится наш катафалк. Ицхер изрядно повеселел и сказал мне заказывать все что захочу. Это было очень и очень подозрительно, но голод пересилил осторожность, и я с воем голодной личинки дятла набросился на картошку с салатом из лебеды и червяковый суп, в который кто-то плевался (но мне было все равно), заедая все это целым заплесневелым батоном и запивая коктейлем из взбитых соплей и слюней сушеного мамонта. Ицхер же заказал только похлебку из яиц докси и кольца кальмара в вареном говне птичек. Я благодарно чавкал на своего дядюшку, вылизывая тарелку из-под салата. Затем Бабуин купил мне шоколадку по акции (именно поэтому она оказалась жидкой и с кусочками ресниц), и мы стали ждать, пока неторопливый заправщик зальет в нашу рухлядь на колесиках последнюю каплю бензина. Чтобы как-то отвлечься, я стал считать блох в бороде Бабуина. Он заметил мой пристальный взгляд и, подумав, начал говорить: – Это... – замялся Ицхер, скребя бок, и я оторвался от шоколадки, уставившись на него. – Акакий, сынок? – Да? - прочавкал я, провожая взглядом официантку-слониху, которая крутила задницей. Он снова напрягся и спросил: – Тебе м... Твоя мать рассказывала о нас? – О вас? Я недоумевал, продолжая слизывать шоколадные слюни со стола, пока дядюшка смотрел на меня, держась за сиську (я не так хорош в анатомии, но где-то там располагалось сердце). – О мне и Саре, и наших... – он всхлипнул, заставляя стул под ним заскрипеть, – наших детишках... – У вас есть детишки? Я представил маленьких еврейских прыщавых отпрысков, которых Бабуин качает на руках. Но лучше бы не представлял. – О, мальчик и девочка. Аркаша, ей-богу, они такие славные, если бы не... – Почему я никогда не слышал о них? – не замолкал я, продолжая вместе с Ипполитом вылизывать стол. – Это... – снова всхлипнул он, опираясь одной клешней о стол, грозясь свалиться. Его глаза начали предательски блестеть, а из подмышек повалил дым. – Мы были дружной семьей, сынок. Все жили вместе. У тебя ведь есть братья или сестры? Помнится, есть сестренка, как ее... С-сэми? – хрюкал он. – Славная девочка. Так вот, слушай, парень, мы жили вместе, пока не... Пока не... – Пока не что? Что? – я совсем потерял страх и, казалось, доверился этому бурлящему педофилу. – Пока она не погибла... От болезни, которая зовется... – но тут морж умолк, будто бы сболтнул лишнего. Я вышел из мира астральных голубых слоников доверия и насторожился. Что-то тут нечисто... Эпидемия морских свинок... моржи... – Так что дальше? – спросил я, словно не заметив конфуза. – Она умерла от болезни... болезни устриц, – пробормотал морж. – И я остался один с детьми, но они тоже вскоре... погибли... наверное, заразились от матери... – тут Ицхер всхлипнул, но я почуял фальшь. – С тех пор я живу один... Но неважно. А ты-то почему шлялся тогда на дороге? Бабуин решил перевести тему. Мне не очень хотелось говорить ему, что я сжег свой дом, предварительно ограбив его, и сбежал. Поэтому я скорчил наивную рожу фиолетового мопса и пролепетал: – Я выгуливал Ипполита, – мой динозавр одобрительно рыгнул. – Хм, хм... выгуливал, значит... – Ицхер почесал бородку и хотел было что-то еще сказать, как вдруг... – Уважаемый, можно ваши документики? – произнес суровый голос прямо над моей гривой, которая тут же покрылась соплями и встала дыбом. – Д-документы? – обескуражено хрюкнул я, переводя взгляд на Ицхера. Вокруг воцарилась тишина. Даже сопля, свисающая из волосатого носа Бабуина, замерла на полпути к тарелке. – Какие такие документы? – гаркнул морж, стукнув ластой по столу, отчего я свалился на землю и наблюдал за всем снизу. Перед нами стояли два кита-аборигена в фуражках и с дубинками, на их лицах застыл навоз, явно скрывающий их добродушие. Я сразу понял: копы. – Мистер, – защебетал коп, ближе подойдя к Ицхеру, его грязный ботинок стукнул меня по коленке, отчего я заверещал, двинув его в яйца. – Как вы можете обижать ребенка, изверги! – заорал Бабуин, окончательно развалив стол в приступе ярости. В его голосе я услышал крик о помощи. Заверещав, я выскочил из-под развалин стола. – Прекратите! – взвывал я к копам, но они лишь отмахивались, напирая на Ицхера, пот которого уже затопил всю свободную площадь, так что его можно было лить вместо бензина. Булькая в этом вонючем океане, я поплыл к дяде, пытаясь раздавить копов своими кирпичами. Наконец я воззвал, собрав кишки Ипполита в сумочку: – Не трогайте его!.. Он мой отец! Бабуин посмотрел на меня, и его волосатые глаза наполнились слезами. Однако суровых копов этим не взять. Я нырнул, намереваясь предложить Ицхеру свой план. Он заключался в том, чтобы: 1) Обезоружить копов и оглушить их; 2) Утопить их в поту; 3) Свалить. Бабуин кивнул и с размаху вдарил своей тяжелой ластой прямо по мордам этих петушков, распластав их навоз на весь мир. Они погрузились на дно, пуская пузыри. Я схватил Ипполита, пытавшегося отрыгнуть одному из копов в ухо, за шкирку и поплыл к выходу. Бабуин полз следом. Спрыгнув с этого потного водопада, мы побежали к нашему катафалку, полному бензина и окропленного кишкам заправщика. Забравшись в него, я едва успел пристегнуться, как Ицхер резко газанул, и мы помчались вперед со скоростью вопящего ягуара. До этого Бабуин так же каким-то образом умудрился сменить номера. – Что... – промямлил я заплетающимся языком, который застрял где-то в желудке. – Что это было?! Двадцать пять пар еврейских глаз уставились на меня, и я сильнее вдавил себя в сидение, переводя взгляд то на Ицхера, то на дорогу. Морж хрюкал, всхлипывал, дрожащими ластами держась за руль. Я заорал в истерике: – Что это было, Иц... Дядюшка Бабуин! Мы выехали на пустую дорогу, Ицхер расстегнул оставшиеся пуговицы на своей рубашке, и моему взору предстали кучерявые кудри на его мужественной груди, посреди которой неумелым детским почерком красовалась татуировка «Сара, ти выйдеш за миня?..». У меня начали слезиться глаза. – Когда мы с Сарой только поженились, – начал морж, смаргивая слезы и доставая из носу огромную фиолетовую соплю, которую он щелчком отправил в окно. – Я работал на з-заводе... в качестве станка для оч-чистки р-рыбы, – хлюпал он, уставившись на дорогу блестящими глазами. – И т-тогда мы с С-сарой узнали, что у нас будет ребенок. Д-девочка и д-девочка... И... И... – заикался он, пока я не отдал ему свой носовой платок, в который он громко высморкался, словно духовой оркестр. Воздух в катафалке становился темно-зеленым. Я рыдал вместе с ним. – И нам нужны были д-деньги... В общем, я устроился на одну работу... Не важно, куда, – тут морж замялся и отвернулся. – Но так вышло, что... меня посадили на пять лет... Когда я вернулся, Сара и все наши дети... они... они-и-и-и... – Ицхер шмыгнул носом, и его сопли, растекшиеся по всему катафалку, залетели обратно в нос. – Они ушли в мир иной, к моей бабуле Матильдушке... Тут я икнул. Икнул и прикусил язык от ужаса и всех тех смешанных чувств. Я понял, что попал. Я спас от копов родственника этой старой челяди, который уже, кстати, успел отсидеть! И теперь я ехал с ним ночью хрен знает куда! Какой же я долбоеб!.. Так я мысленно измывался над своей тупостью, а Ицхер все рассказывал о печальной жизни. Он наплел мне, что после смерти всех его родных подался в сообщество незаконного сбыта помета (я с ужасом вспомнил, что бабка Матильда тоже состояла в этой банде), чтобы накопить денег на золотой унитаз для аквариумной рыбки. Потом он повествовал мне, что их банду накрыли, хотя он был не виноват, а затем моржей отправили в ссылку и превратили в рабов. Ицхер сбежал и стал неприметным дальнобойщиком. По крайнем мере, так он мне рассказал. Но я-то считал, что все это – чушь собачья. А этот Бабуин так сопливился и рыдал (ну как баба, честное слово!), что мне хотелось взять болгарку и вскрыть его мозжечок. В моем подсознании проплывали вырезки из утренней газеты... Эпидемия свинок... моржи-евреи... Черт, как я еще не заразился? – А к-как вы оттуда выбрались? – поинтересовался я, пытаясь впихнуть к нос как можно больше лебеды и ковыряя дыру в стене. Дышать становилось все труднее, и Бабуин все так же продолжал рыдать. Я повторил, потому что, видимо, он не услышал моего вопроса, продолжая жевать волосы в носу. – Как вы оттуда выбрались?! – проорал я ему на ухо, Ицхер дёрнулся и чуть не отпустил руль. Он положил одну из своих липких ласт мне на щеку, и я прирос к ней. – Сынок, – пролепетал он, плюясь мне в лицо, у меня по ноздрям начали рассыпаться пупырки, – ты славный малый, – говорил морж, и я, ей-богу, запаниковал, пытаясь отклеиться от него, но Бабуин будто бы загипнотизировал меня, – мы с остальными моржами вынуждены были бежать, – мы лавировали между воображаемых грузовиков, мои глаза судорожно метались, – поэтому единственным выходом для нас было... – Ицхер хрюкнул и затрясся, словно натянутая резинка трусов, из его глаз полились сопли, – убивать всех. Мой взгляд метнулся на рожающего от страха Ипполита, он пытался что-то показать мне, но я был не в состоянии повернуть щекой. Я начал заикаться и обливаться соплями, которые поползли по ласте Ицхера, словно вареные гусеницы. Он отпустил руль катафалка (я до сих пор не знаю, как мы не врезались) и потянулся к карману. Я заметался, как бешеный орангутанг, но Бабуин крепко держал меня за ляшку, прижимая дуло травматического пистолета в форме сиськи к моему уху. – Ч-ч-что вы делаете, д-дядя Б-б-бабуин? – я метался по креслу, пока он раздавливал меня своей уткой. У меня назревал план. Я мысленно взмолился корочкам Святой Арбузины, чтобы Ипполит уменьшился до размеров жука-москита и укусил Ицхера в глаз. И – о чудо! – мой динозавр-блошка съел левый глаз этого мерзкого волосатого упыря. Ицхер взвыл, выронив пистолет, и пнул меня ногой в печень. Я свернулся пополам и блеванул, едва не теряя сознание. Тем временем мы мчались к обрыву. Я понял, что надо бежать, иначе мы обречены. Я схватил Ипполита и свой рюкзак и ринулся к дверце катафалка. Я уже собрался выпрыгнуть и размазаться по земле, но не тут-то было. Моя задница оказалась в железной клешне псевдо-дяди. Он тянулся к своей утке, чтобы выстрелить в меня. Но тут Ипполит вцепился в его клешню и отгрыз ее, заставляя кровищу вырваться на свободу и затопить кабинку. Я захлебывался в кишках этого господина, но собрал все свои силенки и, схватив Ипполита, ринулся к выходу. Но перед тем как я успел вылететь из этой консервной банки, мерзкий морж таки дотянулся до своего пистолета и прострелил мне ногу. Бешено взвыв от боли, я рухнул в какие-то кусты рядом с Ипполитом. Через три секунды я услышал ругательства и проклятия Ицхера, его яростный крик и громкий БУБУМ. Он разбился. Этот сраный еврей прострелил мне ногу и разбился. Я почувствовал, что умираю. Но одно спасало меня – я прикончил одного из внучков этой старой челяди по имени Матильда. Пока Ипполит перевязывал мне рану, я жевал яйца докси и шпроты. Потом я осмотрелся. Мы лежали в кустах напротив какого-то дома. Уже рассвело, и я мог различить неясные фигуру возле здания. Они суетились, и все были в черном. Внезапно я все понял. Я был перед домом Маркуса. Да-а-а, он изменился! Предки моего друга снесли восьмой этаж своего коттеджа и пристроили рядом сарай (пентхаус для местных бомжей). Я сел и достал бинокль. Я опоздал. Священник читал проповедь на гробом, прикрытым золотой соплей. Немногие родственники тихо плакали на покойным. Тетушка Магда утопала в соплях. Я громко разрыдался, а Ипполит зажимал не рот, чтобы нас не спалили. В тот момент я думал только об одном... Маркус, где тебя носит, скотина?!..