Магниты

•♬•♫•

Прошлое было чем-то эфемерным, но не забытым. Будущее виделось светлым, но призрачным. Всё, что было — непонятное настоящее. Прошла неделя. Хёнджин не подвёл за эти семь дней ни разу: завтраки готовил, хотя и не обещал, что будет; отвозил в Институт; забирал по вечерам; обязанности по ужину тоже взвалил на свои сильные плечи. Сынмин был доволен, но лишь Хваном. Себя в список молодцов он записать никак не мог. С песней всё так же было туго. Ничего не получалось. Одно радовало — Сан больше не достаёт и со своими советами не лезет, хотя… Сынмина, наверное, грусть прибила во многом как раз из-за этого. Друзей терять неприятно, зачастую больно, слишком больно. Да и расставаться с «так себе дружками» тоже горько, как выяснилось. Каким бы человек ни был — плохим или безумно святым, он всё ещё человек. Каждому кто-то нужен. Хёнджин тоже так думал — человеку нужен человек, но он старше и, видимо, с возрастом легче переносится разлука, людей отпускаешь проще и забываешь быстрее. Такими Сынмину представлялись жизненные правила или принципы старшего. И это всё он понял из коротких предложений о прошлой жизни мужчины, где он обязательно был один. Хван о себе мало говорил. Очень мало. Он вообще не из числа болтливых оказался, но то, что Киму позволили узнать, заставило его задуматься. Хёнджину было тяжело. Почему? Ему не объяснили. Подробности и детали одинокой молодости этого человека всегда обходили стороной, намеренно умалчивали. Ким не настаивал на откровениях, но, по правде говоря, узнать о Хёнджине что-то спрятанное за семью замками хотелось. Очень. После сырной пиццы оба счастливые и сытые вышли на крышу прощаться с субботой и встречать воскресенье. Начало октября удивило своим теплом, словно не второй месяц осени начал хозяйничать, а душный август вернулся. — Только одну звезду видно, — расстроено выдохнул Ким и уселся удобно, подтянув колени к груди. Рядом он поставил огромную кружку, из которой вулканом валил густой пар — спонтанный подарок Хвана, украшенный возмущением: «из одной твоей мы вдвоём не напьёмся». — Обидно. — В городе ты красоты неба не увидишь. Даже яркие закаты, которые ты привык наблюдать с крыши, там, подальше от многоэтажек, намного ярче. «Он реально знает всё на свете?». — Я бы хотел посмотреть на эти закаты и рассветы, и на звёзды тоже. Хёнджин присаживается рядом в одной лёгкой футболке неизменно чёрного цвета. А Сынмин, кстати, с головы до ног весь в белом: спортивные шорты, кофта с капюшоном на замке, носки и тапки. И кто из них ангел настоящий? Хёнджин выигрывал, даже будучи в образе демона. Стоило только ветру намекнуть о себе, мужчина набросил на Кима капюшон. И пусть этот порыв воздуха не был таким уж холодным, как неделю назад, например, но… — Береги здоровье, и горло в частности. — Спасибо. Так часто Сынмин стал говорить слова благодарности, что это уже вошло в привычку. Хёнджин выключит свет в ванной после него — «спасибо»; встанет за ужином, чтобы окно закрыть — «большое спасибо»; укроет одеялом, когда Ким уставший после целого дня мыслительной работы валится на матрас без желания быть человеком прямоходящим — «ты лучший, спасибо тебе». — Пожалуйста, — блондин тоже обнимает прижатые к телу ноги и задирает подбородок к небесам. — А насчёт всех твоих хочу… Могу устроить тебе ночную экскурсию с закатами и звёздами. — Мне? — Ты видишь здесь ещё кого-то? Сынмину пора бы перестать удивляться внезапной щедрости Хёнджина. И у него иногда получается молча принять его доброту, но вот о причинах он думает постоянно. Остановиться не может. Возможно, стоит просто рот открыть и спросить: «зачем?», «почему?» и «для чего?», но проще молчать и самому выдумывать. Ким надумал себе тысячу и одну причину, наверное, начиная от банального — Хван больной на голову, этакий добрый сумасшедший, решивший вдруг, что он волшебник, и заканчивая страшным — он умирает и задумал перед кончиной своей карму отбелить. Удачно ему попался именно Сынмин. Ким не против стать средством «замаливания грехов». Он очень даже «за» при любом раскладе, даже если Хван в итоге окажется не героем добрых сказок, а всё-таки обычным придурком со справкой. Плевать. Главное, что сейчас всё его устраивает. Их устраивает. — Завтра? — Когда песню допишешь, тогда и отвезу тебя, — старший поворачивает голову в сторону парня и скромно улыбается. С Сынмином рядом всегда на его губах расцветает улыбка. — Это тебе мотивация закончить поскорее. — Да я… Я же пытаюсь, — парень снова вздыхает. У него на эти печальные вздохи пожизненный абонемент — никогда не закончатся. — Песня ведь должна быть со смыслом. Точнее, у всего есть смысл, так? Но у меня не выходит. Ни смысла, ни рифмы… — Сынмин прерывает свои размышления глотком чая. Во рту приятно горчат листья мяты, которые Хёнджин добавил не только ради аромата, но и для иммунитета. Сынмин и за это уже оду благодарности пропел. Хван всегда находил чем поразить. — Время найти смысл ещё есть. — Не знаю, — Ким и верит утешениям, и не верит. — Я только один раз смог что-то классное написать, и боюсь, что на большее меня не хватит. — И о чём ты писал? Взгляд мужчины всё ещё приклеен к парню. Под достаточно ярким светом Луны тот и сам светится: ореховые волосы отливают серебром, кожа впитывает белизну, глаза горят, словно в них спрятаны драгоценные камни, отражающие блики бездушного круглого небесного светила. — О потере. — И кого ты потерял? Хёнджин звучал максимально ровно и непринуждённо, а внутри сердце барабанило — это боль из прошлого напоминает о себе чёткими пинками в грудь. Он знает о потерях, пожалуй, всё. Хёнджин способен почувствовать всё, реально всё. — Одного человека, — Ким снова прилипает к кружке. Он знает, всем нутром ощущает, что Хвану нужны подробности, и он не против приоткрыть дверцу в своё прошлое, но потом ведь самому будет плохо — закрыть её он не сможет без чужой помощи. Наверное не сможет. Он ведь даже не пытался, чтобы знать наверняка. В одном он уверен: он скучал, скучает и всегда будет скучать по брату. Ему больно. Больно именно в том самом представлении, что первым приходит на ум от этого понятия. — Ты любил этого человека, полагаю? Младший кивает. В мыслях затишье перед бурей. Любил, любит и будет любить. Всегда. — Все песни так или иначе про любовь, — на странный взгляд Сынмина Хван тут же принимается объяснять сказанное. Разжёвывать. — Ты писал о потере, но это ведь тоже своего рода побочка от любви. Тебя бросили? Предали? Ким не шевелится. Правильного ответа нет. — Не хочешь говорить? Ладно… Тогда напиши про любовь в её светлом проявлении. Забудь о конечном итоге, сотри из памяти то расставание и вспомни начало. — Начало? — Ну да, как ты встретил этого человека, как полюбил его, точнее, что в тебе раскрылось от принятия этого чувства. — Раскрылось? — Сынмин вроде не глупый, но Хёнджина он совсем не понимал. Его любимый человек был с ним всю его жизнь. Какое начало? Любовь тоже была с первых детских воспоминаний и до последнего дня вместе… До той минуты, пока Сухо не оставил младшего одного в этом жестоком мире без какой-либо простенькой инструкции. — Когда люди встречаются и влюбляются, у кого-то бабочки в животе оживают, у кого-то цветы в душе распускаются, у кого-то фейерверки в голове стреляют… Понимаешь, о чём я? Хван выражался метафорами, в которых сам — полный ноль. Возможно, не повернись к нему жизнь задом, он бы не познал вкус горя и мог бы влюбляться и любить в своё удовольствие, как все нормальные люди. Он ненормальный. Жизнь такая сука. — И ты веришь во всё это? — Нет, — «потому что не чувствовал ничего подобного, не любил никого и никогда». — Но я исключение, а не правило. Сынмин цепляется за последние слова. Он тоже исключение из массы влюблённых с горящими глазами и разбитыми сердцами. Он понял, что Хван говорил о другой любви — не братской. Влюблённость, может, и была в жизни парня, но любви как таковой не было. Обидно? Возможно. — Я тебя понял, — Сынмин прикрывает глаза. Он чувствует на своей коже следы взгляда другого, его, и становится не по себе, потому что холодно. Хёнджин всегда будет казаться холодным, даже если тепло улыбается, даже если по ночам закидывает на него руку или ногу и буквально обжигает своей голой кожей. Итог всегда один — мурашки: ледяные и колючие. — Но ты меня — нет. — Что? — Я не про такую «потерю» говорил… — Ким рисует кавычки в воздухе не глядя. — Ой, то есть, не про такую любовь. Я ни с кем не встречался толком, чтобы расставаться и писать слезливые песни. К шуму ветра добавились смешки сразу двоих. Хван ухмылялся честности младшего с ноткой фирменного раздражения, а Сынмин усмешку выдавил, потому что горько на языке стало после сказанного. Нужно было избавиться от этого привкуса. Он бы хотел и влюбляться, и расставаться, и песни писать, пафосно макая осколки сердца в чернила, но не судьба. Может, однажды… А может, и никогда… Умирать же скоро. Какие могут быть влюблённости? — Тогда кого ты потерял? Хван уже знал ответ — семью. Брата. Неизвестно, живы ли родители парня и где они сейчас — младший про них не упоминает, поэтому Хёнджин не давит — захочет, расскажет. А вот насчёт брата он бы поговорил и даже надавил, потому что вопросов скопилась за дни совместного проживания масса. Например, зачем каждое утро Сынмин чуть ли не целовал фоторамку, где рядом с ними в улыбке застыл довольно симпатичный парень, очень похожий на самого Кима? Или почему по ночам он стонет в подушку и просит какого-то Сухо вернуться? Почему сегодня с тумбы пропала эта чёртова фотография? Зачем Сынмин её убрал? Спрятал? Выкинул? Для чего вчера ночью он снова звонил тому, кто недоступен? Ему нужен был повод поплакать? Он скучает? Ему больно? Почему он не сядет и не поговорит с Хваном о том, что беспокоит? Почему не расскажет? Он боится? Всё ещё боится его? Почему он царапает себе запястья? Зачем он снова плачет? «Ненавижу слёзы. А его слёзы просто терпеть не могу». — Эй, ну что опять? — Хван не решается подсесть поближе — личное пространство на то и личное. — Ты плачешь по расписанию? Хёнджин пытался пошутить, но клоун из него никакой, а над шутками, очевидно, всегда будет смеяться один Со Чанбин и больше никто. Туповатый друг всё же счастье для самооценки, а не проклятие. — Ким Сынмин! — когда младший спрятал лицо в ладонях и тихо завыл, тогда раздражение сменилось тревогой. «Что я расковырял?». — Давай успокоимся и забудем, ладно? Не надо портить этот прекрасный вечер своими истериками. Хван бы ещё добавил, что никакими слезами себе не поможешь, но в то же время одёргивает себя, ведь слёзы — это молчаливые чувства, немая боль и безмолвная трагедия одной покалеченной души. Сердце Сынмина сейчас «рассказывает» о пережитом, и нужно бы внимательно послушать, прислушаться в конце концов, да терпения нет. Наслушался уже. Младшему, видимо, очень больно, раз он и правда ревёт по несколько раз на день, почти по расписанию, да. Только график этот не стабильный — непредсказуемый, как внезапные летние ливни на пару с палящим Солнцем: вроде светит, вроде жарко, а через секунду ты весь мокрый и даже зонт раскрыть не успеваешь. Парень удивлял, но иногда чересчур неприятно. Как сейчас, например, когда он во всю давится слюнями, отчаянно стирая влагу с щёк, и громко рыдает. Удивляло то, откуда в нём столько этих слёз. Нормально ли плакать так часто и так долго? А не звоночек ли это? А может, слёзы это не просто вода, а своего рода «кровь», и это душа его кровоточит уже не первый день? Бесконечные слёзы — способ Сынмина продолжать жить или, проще говоря, держаться на плаву. Пора бы привыкнуть, постараться это принять. Но жизнь так коротка, чтобы тратить её на подобного рода занятия. — Давай вместе подышим? Слышишь меня? — старший чуть повышает голос, но всё равно звучит мягко. Удивительно. Чувствует вину за собой или просто-напросто боится парня ещё больше напугать? — Сынмин, пожалуйста, дыши. Хван не оптимист, чтобы причитать об улыбках и радостях в мелочах в данный момент, но даже такой, как он, переплывший в одиночестве океан собственных слёз, знает и понимает, что плакать бесполезно. Сверкать зубами без нужды тоже не обязательно. Нужно просто упорно двигаться дальше. Дышать. — Посмотри на меня, — мужчина уже всем телом повернулся к тонущему в горе собеседнику. Слёзы тоже красиво блестят при свете Луны, оказывается, но не время сейчас любоваться этим. Нужно помочь. — Я не знаю, почему ты плачешь… — «почему так часто и внезапно, твою мать». — Это не плохо, но и не хорошо, понимаешь? Жизнь полна сюрпризов и не всегда приятных, и мы находим людей, мы теряем их, и это нормально. Тебе больно, ты скучаешь, хочешь вернуться назад или вернуть кого-то, и это тоже можно понять, твои желания не что-то из ряда вон, но ты живёшь с этой болью, ты с ней подружился, породнился, и мне кажется, что это как раз-таки слишком… Так нельзя… Это неправильно. — Я… — Сынмин рад бы умную тираду о своём «больном месте» Хёнджину рассказать или пальцем ткнуть и показать, где больно, чтобы помогли, да не может. В горле стоит обида, которая шипами впивается глубоко и надёжно, а руки словно ватой набили. Трудно не только говорить, но и двигаться. Дышать… Думать тоже трудно… — Избавляйся от того, что причиняет тебе боль, или от тех, кто её в твою жизнь приносит, — толкнув язык за щеку он напоследок добавляет, — не держи это в себе. Хван, собственно, и не ожидал, что до парня с первого раза его философия дойдёт. Не в таком плачевном состоянии уж точно, но Ким смотрит сейчас так понимающе, словно каждое слово впитал в себя — понял и принял мгновенно. — Жизнь вообще череда находок и потерь, и мы все теряем кого-то или что-то, — продолжает мужчина, сжимая кулаки. Так хотелось сейчас руки протянуть, взять Сынмина за его, наверняка тёплые и влажные, утешить хоть так, но нельзя. Младший несомненно испугается. Не поймёт. Несмотря на их мирное соседство, Сынмин иногда слишком очевидно демонстрировал свой страх. Очевидно и вполне предсказуемо он до сих пор видит в Хёнджине чудовище. — Не надо хранить это. Нужно уметь отпускать и забывать. «Не прощать», — чуть не выпаливает Хван, но вовремя останавливается, снова засмотревшись на хрупкие руки парня. «Нужно держать себя в руках», — напоминает сам себе Хёнджин, отвлекаясь на мокрые глаза, в которых горят свои особенные звёзды. Про ту, одну единственную и настоящую, висящую точно над их головами, он даже вспоминать не хочет: она — ничто. Душа тянется к Сынмину, доброе сердце Хёнджина тоже рвётся навстречу к нему. Взгляд магнитом тянется обратно к рукам, украшенным тонкими линиями вен… Нельзя. Нельзя. Нельзя. — Что бы ни произошло с тобой в прошлом — это должно остаться в прошлом. Замени эти воспоминания настоящими, отпусти ту боль… Ту потерю… — Хёнджин старается подбирать каждое слово, чтобы не ранить. Вроде Сынмин перестал давиться от всхлипов, вроде получается, вроде…. — Забудь, Сынмин, просто попробуй это забыть, словно не было этого никогда. «Не было этого человека, оставившего после себя море слёз и горы боли в твоей жизни». — Вычеркни. Освободи место для нового… — Я не забуду. Горло неистово горит. — Сынмин, — Хван делает ошибку, хватая парня за запястье, когда тот намереваясь встать, дёргается в сторону. Силы он не рассчитывает, конечно же, сжимает почти до белизны на пальцах. Чудовище. Оба ошарашены: один от прожигающей до кости боли, а второй из-за того, что стал её причиной. Нельзя так. — Отпусти меня. Младшему кажется, что его не за руку схватили, а под рёбра залезли и сердце сжали в тиски подобным убийственным хватом. Страшно. Хёнджин опять в глазах видится монстром, с которым нужно быть осторожным. Нужно держать дистанцию. Всё мягкое, что было «до» за секунду окаменело, как и лицо младшего. — Убери свои руки и оставь меня в покое. Это были последние слова Кима. Хёнджин убрал руку, как и просили, он отпустил, дал свободу и дал парню выбор: остаться и разобраться или оставить всё, как есть. — Не убегай, прошу. Ким выбрал второе. Он молча поднялся, забыв про мятный чай и своё поникшее «спасение» на крыше, спрятал новые рвущиеся наружу всхлипы в длинных рукавах кофты и не переодеваясь упал на матрас лицом в подушку. Этой ночью Сынмин спал один. Было слишком холодно, даже с электрическим обогревателем рядом — Хёнджин его грел ночами, пусть и сам был глыбой льда. Странно. А ещё казалось странным, что Хван прав, опять оказался прав. Нужно научиться отпускать и приучить себя забывать плохое и плохих. Но как? Откуда у него ответы на все подобные душащие вопросы? Где этому учат? В каком магазине купить это полезное пособие? «Я не смогу забыть… Я не хочу забывать». Киму без надобности умные советы, заумные книги по психологии и становлению себя. От ответов он тоже добровольно отказывается. Пошло оно всё нахуй. Ему просто нужен кто-то, но в то же время он от всех устал. Даже от самого себя.

•♬•♫•

Понедельник начался неплохо, если не обращать внимания на затянувшееся дрянное настроение Сынмина. Завтрак прошёл в тишине. В машине тоже никто слов не тратил — шумело только радио. Зато в мыслях одного орала тревога, а у другого гремела безнадёжность. — Хочешь, я пойду с тобой? — как только мотор затих, а младший потянулся за гитарой, старшему захотелось остановить время и не отпускать Сынмина таким подавленным и придавленным собственными мыслями. Видно не вооружённым глазом, что тот нуждается в помощи, но не просит её, потому что сам не понимает, где болит. Хван тоже не доктор — он просто коллектор. Его задача калечить людей, а не лечить, но попробовать «вылечить» хочется. — Зачем? — Помогу тебе, — Хван дёргает плечами, сбрасывая неловкость. Помощник в делах музыкальных из него тоже так себе. Он своё прошлое забыл и отпустил. Сам. Но он готов постараться, как и готов вспомнить старое во благо чего-то нового. Ради Сынмина. — Не надо, — Ким прижимает к себе гитару и разглядывает что-то далёкое за окном. Возможно, выискивает в толпе студентов знакомые лица, а может, ищет другой повод свалить побыстрее. Кажется, «помощь» Хвана начинает ему надоедать. Её неоправданно много. Он не заслужил, и слишком запоздало к нему в сознание постучало это осознание, отогнав куда подальше лёгкую эйфорию от неожиданных перемен. — Во сколько ты закончишь? Хёнджин делает вид, что не замечает этой стены между ними, которую Сынмин сумел выстроить за день с небольшим. Вообще, парня как будто подменили после того ночного разговора на крыше под одной единственной звездой на небе. Ким всё такой же жалкий, но уже как-то иначе. Аура печали вокруг него стала другой — слишком густой и тёмной. Пугающей и угнетающей. Оба молчат о своём. Воскресенье тоже выдалось тихим. Хван пусть и хотел тишины, но не такой зловещей — не той, которая заставляет нервы натягиваться и сердце трепыхаться, чтобы хоть какие-то звуки намекали о жизни. Бедное сердце Хёнджина устало тонуть в слезах другого — Сынмина. Вчера тот плакал всё утро, пару часов днём перед обедом, а потом закрылся в ванной и заглушал свои рыдания проточной водой. Это поведение понять Хван сам никак не мог, да и Сынмин с объяснениями к нему не торопился. Нельзя разъяснить то, чего сам до конца не осознаёшь. Тем временем мужчина прокручивал их короткий диалог из раза в раз и пытался вспомнить, что стало спусковым механизмом, но ничего в памяти не откопал. Сынмин его запутал. Или мужчина сам добровольно угодил в чужие сети, сотканные из проблем? Хотя какая, блять, разница? Младшему плохо. Точка. «В нём слишком много боли. Он может сломаться в любой момент. Или он уже?». — У меня сегодня одно занятие, а потом я попробую что-то написать или гитарой займусь. — Значит, до вечера? — До вечера… — младший не спешит выходить, словно его не отпускает желание извиниться за своё поведение и за пасмурное настроение. Хёнджин ни в чём не виноват. Виноват Сухо — на него стоило бы злиться, но от одного воспоминания о нём на глаза снова накатываются слёзы. Невыносимо быть в центре замкнутого круга, который сам же Ким и начертил трясущимися руками. Он переполнен несочетаемыми друг с другом чувствами, но отдавать их кому-то он не торопится. Он не знает как. Скучал, скучает и будет скучать. Хёнджин без лишних слов тянет пачку бумажных салфеток, которые оказались под рукой. Следом он протягивает Сынмину шоколадный батончик, который, в общем-то, вреден для голосовых связок, но для настроения подходит идеально. Снова тихо. Они вроде не ругались так открыто и не ссорились даже, но настроение у обоих именно такое — негативное по отношению друг к другу. Откровенно говоря, Хвана заебали необъяснимые слёзы и перепады настроения, а Сынмина, скорее всего, заебал сам Хёнджин со своим приступом заботы, иногда чересчур агрессивной и явно излишней. Или он сам себе надоел до крайней степени? Вакуум в салоне авто давит. Воздух кажется врагом — не даёт задохнуться. Хван снова берёт всё в свои руки, пытается разрулить то, в чём, собственно, не виноват, а именно в недавней истерике и добровольной игре в молчанку. Тяжело. — Почему ты опять плакал? — этот вопрос Хёнджин позволяет себе задать лишь после того, как младший более-менее успокаивается. Мужчина, сдерживая себя, стискивает зубы с такой силой, что они либо скрипеть вот-вот начнут, либо крошиться. На сердце ни капли не легче. Ким выглядит, да и ведёт себя, словно он в лёгком трансе, ну или под мощным гипнозом: смотрит в никуда, не моргает и рот свой смоченный слезами не закрывает. Жутко. — Ким Сынмин! — ещё одна попытка «докричаться». Младший даже не дрогнул от громкого голоса. — Почему?! Что с тобой происходит? Ты можешь объяснить? — До вечера, Хёнджин. Сынмин не может. Не знает. Он будет и дальше носить всё это в себе. Это только его. Хвана снова оставляют в непонятных чувствах, и не то чтобы он растерян — он в ахуе. Где ошибся? Когда просчитался? Сколько ещё это слезливое настроение будет действовать на нервы? Можно было бы забить, ведь проблемы Сынмина не проблемы Хёнджина, но он не может. Сидеть сложа руки мог бы, да тоже не хочется. Он вспоминает себя прежнего, запуганного и потерянного. Тогда ему очень хотелось, чтобы нашёлся человек, который смог бы руку помощи протянуть и оказать поддержку. Хёнджин слишком долго ползал на коленях в одиночестве, и именно из-за потери. Терять близких неописуемо больно, а иногда разрушительно не только для психики — для всего внутреннего мира в целом, который рушится мгновенно, забирая и часть чего-то обязательно важного. Приходится стоять бессильным наблюдателем и ловить эти душераздирающие моменты, пытаясь сохранить их в памяти на всю оставшуюся жизнь. Постараться сохранить… Жаль, нельзя их сфотографировать. Очень жаль, что в век цифровых технологий многое и важное остаётся по-прежнему недоступной мечтой. Хёнджин начинает забывать голос мамы, и вряд ли уже вспомнит настоящий смех отца. Не успел поймать и спрятать это. Тепло родного дома тоже пылью осталось в памяти. Зато прямо сейчас Хван наблюдает через толстое стекло пустым взглядом за Сынмином, и цепляется за невозможно поникшие плечи знакомого, чтобы вспомнить себя такого же… Что ему делать? Пока он лишь может сам грустной лужей в кресле любимого гелендвагена растечься, потому что Хван был в его шкуре, он знает, что младший чувствует, но не знает, как ему помочь. Ровно три часа Хёнджин потратил на то, чтобы придумать, как быть с Сынмином и что делать в подобных кризисных ситуациях. Он обшарил кучу сайтов, где давали примерно одни и те же советы: поддерживайте, не осуждайте, говорите, и как можно больше и дольше. Он поддерживает, не думает осуждать, говорит с парнем, но тот, кажется, от поддержки этой отворачивается, слышит отнюдь не добрые слова, а как раз-таки упрёки, и говорить поэтому отказывается. У Сынмина вроде как депрессия.

•♬•♫•

Хёнджин переступает порог своего кабинета с полной уверенностью, что навести порядки на рабочем месте напоследок вместо того, чтобы дальше изводить себя одиночеством в салоне авто — отличное решение. Зря он так думал. Хван дверь не успел закрыть за собой, как тут же из ниоткуда возник Чанбин — весь в привычном чёрном одеянии, требующий (что тоже вполне себе привычно) внимания. Демон во плоти — жадный до тактильности. — Ну наконец-то, — коллега, а он же и единственный близкий человек, налетает с объятиями на неготового к приветственным ласкам Хёнджина, как хищник на добычу, и хлопает по-дружески блондина куда-то в район поясницы, вбивая каждое своё слово. — Так давно тебя не видел. — Мы только вчера с тобой разговаривали, — Хёнджин отлипает от друга, быстро скидывает пальто на кожаный чёрный диванчик, стоящий как раз у двери, и всё это время ощущает, как его затылок, да и спина тоже горят от чужого взгляда. Не одну дыру Чанбин в нём прожёг, и это всего-то за минуту. — По телефону это одно, а вот так, вживую — совсем другое. — Неужели скучал? — Хёнджин ломает губы, стараясь не улыбаться чересчур ярко. Не получается. Он светится. — Ну типа, — Бин приземляется рядом с аккуратно сложённой верхней одеждой. — Тебя правда не хватает. Я один тоже неплохо справляюсь, но я не об этом ведь… А ты чего такой счастливый? За этим вопросом пряталось не недовольство, а беспокойство. Достойного ответа у Хвана нет, поэтому он, спрятав руки в карманах брюк, медленно проходится по кабинету, отдаляясь от источника неудобного во всех смыслах вопроса. Бин же чешет затылок, молчит какое-то время, а потом решается озвучить то, что на самом деле играло на его нервах и то, что действительно скрывалось за безобидным интересом про «счастье». — Почему не сказал, что ты живёшь теперь с этим пацаном? У Хёнджина ощутимо падает к ногам сердце. Чтобы на него не наступить и не раздавить, Хван врастает в пол. Шок. — Ты что, следил за мной? Улыбок больше нет. Пришла пора хмуриться и угрожающе скалиться. Дружба дружбой, но сейчас Чанбин, кажется, перешёл невидимую черту, за которой подстерегает вражда. Хван легко может вспыхнуть спичкой, но вот потушить тот пожар, который он без особых усилий может устроить на эмоциях — тяжело. Бин с таким не справится. — Делать мне больше нечего, — мужчина наигранно, даже слишком, дует губы. — Ты всегда ночевал либо в кабинете, либо у себя в студии, но я приезжал к тебе на днях, а консьержка сказала, что ты куда-то свалил с чемоданом. — И? — И я два плюс два сложил. — Значит, ты предположил, что с вещами я уехал к Сынмину? Хёнджин злится, очень злится, но не из-за любопытства друга, не из-за его проблем с вычислениями, а за его предсказуемое неумение держать язык за зубами. Чувствует неладное каждой клеткой тела. И чувствует себя виноватым, потому что… Потому что нельзя. Он нарушил одно из главных правил коллекторов — не сочувствовать должникам. Следом ещё одно правило Хван стороной обошёл — не сближаться с должниками. — Ладно, — мужчина отмахивается, словно его слова не имеют никакого значения. — По правде говоря, я видел вас вместе. «Это конец». — Она знает? Ты сказал ей? Чанбин молчит, ногти свои ковыряет и продолжает нервно облизывать губы. Она знает. Молчание — это тоже в каком-то плане довольно исчерпывающий ответ. Не говоря ни слова и не издавая лишних звуков можно «сказать» и «рассказать» многое. «Твою мать!». — Так это правда? Ты живёшь с ним? Пришла очередь Хвана немного помолчать, помучить коллегу в конце концов. Сейчас перед ним на диване именно его коллега, а не надёжный друг. Намеренно или нет, но Чанбин его сдал. Предал? Молчание затягивается. Хван тоже без слов пытается объяснить Бину его ошибку. Тот умом сегодня не блещет, и не удивительно — никогда не блистал. — Да, я присматриваю за ним. — Пиздец, Хёнджин… — В чём, собственно, заключается пиздец? — мужчина аккуратно присаживается на свободный от бумаг и канцелярии край стола и отворачивается от коллеги. Сейчас белые стены, пустые полки и ровный потолок его интересуют больше, чем перебирающий мысли Чанбин. — Мне с самого начала не понравилось, что ты к нему так прицепился, но я молчал. «Вот и продолжал бы». — Он просто моя работа. — С работой не спят, — наспех выпаливает Со. Оправдываться не хочется. Объяснять и разъяснять, кто и где спит — тоже. — Это что, обида? Ревность? Чанбин на этот раз думает, прежде чем ответ свой озвучить. Ответа нет, зато вопрос нашёлся. — Так у вас с ним?.. — Нет! — Хёнджин рявкает. Эхо его спустя несколько секунд всё ещё звенит в полупустом кабинете. — Что бы ты там себе не выдумал, не мог со мной поговорить сначала, раз язык чесался? Ладно ты себе что-то там придумал, но зачем ей рассказал? — яростным шипением вырвалось первое, что на ум пришло. А может, и друга в чувства привести хотелось, надавив своим интересующим вопросом. — А ты не мог мне сам сказать, что решил за ним приударить? — Я не… — «какой же ты баран, Чанбин». Хван сейчас выдыхает из себя не весь воздух, а всё недоумение. «Почему люди во всём ищут скрытый смысл и сексуальный подтекст? Почему все забыли про человечность?». — Она здесь? Чанбин мотает головой. Они в офисе одни. — Должна вернуться через час или около того. — Отлично, — Хван в два шага оказывается рядом с диваном, хватает верхнюю одежду и направляется к двери, вкладывая в каждый свой вдох и каждый выдох максимум ярости. Осталось только дверью хлопнуть, чтобы намекнуть другу, опять же без лишних слов, о том, как он его подставил. — Позвони, когда она приедет. — Подожди, — мужчина поднимается следом. — Так ты… Ты расскажешь мне, что у вас? — Придумай красивую историю вместо меня, — не оборачиваясь, бросает блондин. — У тебя это прекрасно получается. Предатель.

•♬•♫•

«Ненавижу понедельники, ненавижу эту учёбу, ненавижу это постоянное чувство тревоги». Всё занятие парень просидел на задних рядах, заменяя монотонный голос профессора, рассказывающего очередную нудятину по истории музыки полезным вроде как подкастом «Правда». На этот раз Сынмин впитывал чужие мысли как раз по теме излишних тревог и переживаний. Там тоже советовали распрощаться с прошлым во благо будущего. И Сынмин вроде как «усвоил урок», но прямо сейчас нервозность заметно подскочила. Опять. Парень так и стоит окутанный надоевшей тревогой, не решаясь схватиться за ручку двери в нужную ему аудиторию. Сам себя же и пугает. Время обеда. Все спешат в столовую или в кофейню на втором, а у него одного, кажется, мысли заняты не едой, а неминуемой бедой, которая где-то рядом, но где именно — непонятно. Всё же лучше твёрдо стоять на своих двоих, чем коленями ощущать холодный кафель. Несомненно Киму повезло, что он в такие переломные моменты не один — Хёнджин может ему помочь развязать этот крепкий узел, связывающий его с прошлым, который тянет и тянет на самое дно. Хочет помочь. Нужно бы снова придумать, как отблагодарить мужчину, соседа, вынужденного сожителя, да и просто хорошего человека за тонну терпения и веры в его силы. «Может, ужин ему приготовить? Или заказать? Я как раз стипендию получил». Сынмин прикасается ладонью к холодной металической ручке, а тем временем по спине его пробегает другой холодок… Сан идёт и совершенно точно к нему. Вдох-выдох. Хёнджин и все грустные мысли о нём вылетают. — Привет, Мин, — парень улыбается дружелюбно и даже руку протягивает. Давно такого не было. Это можно считать перемирием? Примирением? — П-привет, — «я вообще-то здоровался с тобой на лекции». — Ты что-то хотел? — Кофе не хочешь? Или перекусить чего-нибудь? Сынмин хлопает глазами, будто слов человеческих не понимает, и оглядывает Сана с головы до ног. Не верится ему, что это тот же Чхве Сан, который совсем недавно скалился в его сторону и буквально «запрещал» участвовать в конкурсе, на кону которого стоит его жизнь. Он не намеренно толкал Сынмина к самоубийству, своими же руками словами. Но Сан всё тот же, каким был все эти дни до: светлые волосы, зачёсанные на бок; знакомая джинсовая рубашка поверх обычной белой футболки; старые джинсы и побитые временем кеды. Гитара на плече и тёплая замшевая куртка горчичного оттенка тоже при нём. Это он. Это его друг. Его знакомый Сан. Ким принимает приглашение и парень ведёт его на второй этаж; молча огибает длинную очередь студентов, мечтающих залить в себя кофе да покрепче, и идёт к самому дальнему столику в углу. Он оказывается занят. Там, рядом с искусственной пальмой и простеньким торшером, у французского окна сидят две девушки — две незнакомые и не вызывающие желания знакомиться девушки. Сынмин уже хочет Сана одёрнуть, чтобы тупо спросить, не могут ли они занять другое место или спуститься на первый этаж в столовую, но друг прилично вырывается вперёд. Пара секунд и девушки с мечтательными улыбками на лицах встают из-за стола, кокетливо прощаясь. Не было слышно их короткого диалога из-за бешеного гула толпы за спиной и непрерывающегося шума работающей кофемашины, да и плевать, по правде говоря, о чём они болтали и по какой причине улыбались друг другу. Одно Сынмину ясно — это точно тот Сан, с которым он когда-то подружился — сердцеед до мозга костей и чемпион по разбитым надеждам первокурсниц. Он, как и прежде, пользуется людьми в своё удовольствие. — Я не помню, какой кофе ты любишь, поэтому попросил взять нам латте. Его же все любят? — блондин уже удобно устроился на стуле и отодвинул стакан Сынмина от себя подальше. Ким тем временем переминается с ноги на ногу. Сан знал, что он не откажется и пойдёт с ним куда угодно. Быть предсказуемым — отвратительно. — Садись, чего встал? Ким стоит, потому что ноги не гнутся. Он не понимает, как себя вести и стоит ли благодарить друга за кофе, который он вообще-то терпеть не может, да и за всю неловкую ситуацию в этом уголке кофейни? «Хочется чая и мяты побольше». Хочется вновь успокоить себя, хотя явная паника уже вроде как отпустила и больше не давит по больным местам. Но несмотря на всю выдуманную гармонию, что-то всё равно тихо подсказывает Сынмину уйти. Вот так просто развернуться и не прощаясь выйти. Но другой внутренний голос, более громкий и уверенный, просит остаться и выслушать Сана. Друга. Ох уж это любопытство… Парень бросает на свободный стул свою дутую куртку, аккуратно ставит гитару рядом, поправляет рукава бледно-голубого свитера и только потом решается сесть. Сан не торопил, ждал себе спокойно, поглядывая куда-то в сторону. Ожидал увидеть кого-то ещё? — Ну и? — Ким из вежливости тянет кофейный напиток через прозрачную трубку и старается лицо так явно не кривить от горького вкуса пережжённого зерна. Он пусть и не кофейный наркоман, но хороший напиток от плохого отличить в состоянии. «Отвратительное пойло. Отвратительный день. Жизнь тоже отвратительная». А вот Сану всё вроде бы нравится. Он довольно попивает свой кофе и даже не думает морщиться. Наслаждается. — Как успехи? Ты же не передумал, да? Сынмин мотает головой. Нет. Ни за что не передумает, даже зная, что обречён на провал, он всё равно выйдет на сцену. Он обещал. Выползет, если понадобится. — Настроение у тебя какое-то не боевое, если честно. — Я и не собираюсь бороться… «И разговаривать на эту тему тоже». — Тогда зачем? — прерывает блондин, плотно сжимая губы. Кажется, он предсказуемо злится, хотя по голосу так и не скажешь. — М? Зачем этот цирк, Минни? Так много правильных и важных слов зачастую остаются в голове, да так никогда и не касаются чужих ушей. Сынмин решает, что хватит молчать. Надоело. Бумерангом парень решает завалить Сана своими вопросами. — Ты позвал меня за этим? Будешь снова отговаривать? Или насмехаться? — Сынмин не в том настроении, чтобы безумно хохотать, но для усмешки он в себе силы находит. — Почему тебя так волнует мой позор? Ты же сам по себе? Так отстань от меня, дай мне облажаться, дай ошибиться. Ты будешь в стороне и тебя это никак не заденет, так почему… — Я переживаю за тебя. Тебе ведь было плевать на конкурс, — Сан с противным шумом высасывает остатки напитка и продолжает вещать никому ненужную поэму из оправданий. — Мне не хотелось оставаться одному, но ты вынудил. Скорее, твоё безразличие вынудило меня развалить наш дуэт, но потом ты вдруг меняешься… Ты меня подвёл, и как я должен реагировать? А? Что я должен чувствовать, Минни? Я думал, мы с тобой друзья… Это твой новый дружок на тебя так повлиял? — Кто? Не время для загадок. Вообще нет. Сынмин по-настоящему морально раздавлен и физически себя ощущает примерно так же — бесполезной субстанцией размазанной по асфальту. Беспомощный и лишённый сил. — Ну такой высокий, светловолосый, — парень машет руками, стараясь «точно» описать, или вернее показать типа, который не так давно угрожал ему. Того, на кого он неосознанно зуб точит. — Или он не друг тебе? — Ты про Хёнджина? — Откуда я знаю, как его зовут? — Откуда ты вообще его знаешь? Чхве молчит слишком долго. Слова, наверное, подбирает, которые мягко обрисовали бы его знакомство с тем мудаком. Слов нет, одни жуткие воспоминания остались. — Забей, — парень натягивает очередную дежурную улыбку. На этот раз Сынмин за другом не повторяет — сохраняет лицо нечитаемым. — Так что, это он тебя надоумил участвовать? Ради него ты так загорелся? Для него стараешься? «Опять он об этом», — вздыхает Сынмин, зарывая в волосы пальцы. — Пока он не появился на горизонте, ты был другим, — продолжает Сан. — И представь, что я чувствую? Мне, блять, обидно! «Хёнджин везде». Сынмин устал. Настолько устал, что заставить себя думать о том, каким чудом Сан знает Хвана не может. Хлипкое настроение, которое он вроде как смог сам выровнять за час воодушевляющих речей ведущей подкаста, стремительно летит вниз, к предельной отметке «с меня хватит». На глаза так и просятся слёзы — признак его слабости перед этим миром. Его самая вредная привычка. Но слёзы тут ему не помогут — сделают лишь хуже. — Я с тобой разговариваю? Объясни мне, Мин, что за херня? — Если других вопросов у тебя нет, то я пойду, — Ким поднимает голову, смотрит внимательно на друга, или уже самого настоящего недруга, и давит взглядом. Надоело быть мягким и хрупким; устал он от того, что другие с радостью вытирают об него ноги; не согласен он быть единственной жертвой в этом мире. — Ну? Удивишь? «Мне всё равно недолго жить осталось». — Можешь катиться на все четыре стороны, — Сан настоящей змеёй шипит, глядя прямо в глаза. Зрительная дуэль длится не так уж долго, поэтому должного эффекта пытка отравленным взглядом на Кима никак не подействовала. — Но запомни, ты — неудачник, и как бы ты ни старался, ради себя или ради него… У тебя нихуя не получится. — Не удивил, — «выплёвывает» в ответ Ким, вставая на ноги. Хватит терпеть. Больше не хочется ни смотреть, ни слышать, ни знать этого человека. Если честно, после последнего разговора стоило бы Сана за километр обходить, но вот Сынмин снова попался в капкан, названный размытым понятием «дружба». Нет у него друзей. Никогда не было. Это признание больно бьёт под дых, потому что Сухо… Ким Сухо как раз был всем для него: братом, лучшим другом, в каком-то плане даже отцом и заботливой матерью. Он был целым миром. А теперь есть Хёнджин… Снова мужчина оказывается незваным гостем в мыслях. «Ну сколько можно? Почему он везде и даже в моей голове?». Сынмин подвисает, задумавшись, а тем временем его внимания требует Сан. — Откажись от конкурса, пока не поздно, иначе после выступления тебя ждёт ад, и я лично устрою его тебе, понял? — противный грубый голос Сана отрезвляет и прямо-таки грубо выдёргивает из пучины печального прошлого и более-менее радужного настоящего. — Надеюсь, это тебя тоже не удивит, — парень продолжает шипеть в его сторону пустые угрозы. А Сынмин… Ему после услышанного захотелось по-настоящему плюнуть в лицо бывшему, теперь уже точно, другу. Тот всегда был таким подлым? Если нет, то почему он стал таким мерзким? С какой вообще скоростью люди меняются в худшую сторону? А есть ли «заклинание» или какое-то волшебное стоп-слово, чтобы остановить это или обратить превращение из человека нормального в конченного уёбка? Ким хватается двумя руками за равнодушие, которое очень вовремя постучало откуда-то снизу, и отпустить боится. Он смотрит на Сана свысока, будто сказанное в гневе его не пугает, притворяется и вроде как неплохо выходит, но на деле он весь трясётся. Тревожно. Надоело это всё чувствовать и переживать. Заебало. Перед тем, как взять свою гитару и уйти, наконец, Сынмин через силу улыбается ядовито и задаёт свой вопрос, который так или иначе завязан на грёбанном конкурсе: — Слушай, а ты уже заполнил анкету участника? Блондин теряется, по бегающему взгляду видно, что он ожидал в ответ чего угодно, но точно не этого. — Тебе какое дело? — Никакого, — Ким вешает на плечо инструмент и позволяет себе улыбнуться ещё шире. Не улыбка, а яд. — Просто хотел предупредить, что утром я вписал твою… Ой, то есть свою песню в свою анкету. — Что ты сделал? — парень подскакивает, сразу же угрожающе нависая над Сынмином. На скрип отодвинутого стола и стула оборачиваются, наверное, все кому не лень. — Повтори? — Ты хотел забрать мою песню, но в итоге исполнять её буду я. Кто не успел, тот опоздал. Бесплатное шоу для скучающих в очереди заканчивается, не успев толком начаться. Сынмин уходит, оставляя Сана в растерянности, которая непременно спелась сейчас и со злостью. Он обманул, но блеф его стоил того, чтобы увидеть поражение в глазах человека, которого однажды он рискнул назвать другом. Единственным за всю жизнь другом. «А может, и правда забрать песню себе?».

•♬•♫•

По вечерам люди привыкли жить в своё удовольствие. Работяги со счастливыми лицами покидают офисы и заводы, чтобы вернуться домой и растянуться перед телевизором после плотного ужина; кто-то предпочитает забраться в горячую ванну и смыть с себя накопившейся за день стресс; некоторые бредут в бары или рестораны, чтобы напиться от души и добавить в копилку позора пару моментов, а кто-то, Хван Хёнджин, например, этим вечером унижается, и без особой радости, между прочим. — Пожалуйста, — это было десятое или двадцатое, наверное, «пожалуйста» за каких-то пять минут наедине с начальницей — никто не считал. — Дайте мне с ним закончить, прошу вас. Женщина в сторону своего подчинённого не смотрит, но слушает его внимательно. В кабинете достаточно темно — только настольный торшер и освещает, отбрасывая красный свет с плафона на всё, до чего дотянется. Обстановка от этого ощущается довольно-таки интимной. Пугающей и кровавой. За окном с высоты птичьего полёта видно мерцание фонарей, свет из окон соседних небоскрёбов и блеск фар дальних, даже слишком далёких автомобилей. На это женщина как раз и засматривается. На губах, выкрашенных в вульгарный коралловый, застыла нервная улыбка, не предвещающая ничего хорошего. Никакой снисходительности ждать не стоит. Хёнджин знает наверняка — он ей поперёк горла, поэтому все его просьбы пролетают мимо ушей. Даже если его и услышат, его просто-напросто не поймут. — Я ведь тоже говорила тебе пожалуйста, когда ты швырнул мне на стол заявление об уходе. Она права. Она говорила. Она просила. — И я пошёл на уступку, и согласился закончить с оставшимися должниками, — подтверждает мужчина. Стоять, как провинившийся школьник перед столом главной — далеко не предел мечтаний, но выбора не было. Спасибо Чанбину за это. Лучше он сам всё объяснит, чем пустит на самотёк сплетню, которую друг выпустил в свет. — И ты решил заканчивать с ними в постели? Она не услышит. Она не поймёт. Она не хочет понимать. — Всё не так. Она игнорирует. — Хочешь, чтобы теперь я прогнулась под тебя? — с этим вопросом в Хёнджина впиваются не просто чёрные глаза, а настоящие тёмные лезвия. Она издевается. — Госпожа Со… — Довольно, Хёнджин! — резко обрывает колючий голос, готовый сорваться на крик. — Ты хотел уйти? Уходи. Прямо сейчас. — Но я не закончил… — Ты мне больше не нужен. — Но… — Ты нарушил кодекс, и за одно это я имею право тебя вышвырнуть без возражений, — женщина поднимается и крадучись обходит длинный овальный стол из тёмного дуба. С каждым шагом голос грубеет, слова превращаются в булыжники, которые бьют больно, но заслуженно. Её цель — загнанный в ловушку подчинённый, морально избитый Хван Хёнджин. — Как ты посмел вписать своё имя в поручители? Какое право ты имел без моего ведома продлевать договор? Кто ты такой, чтобы плевать на устав и наши правила? — Госпожа Со замирает, встав прямо перед своей жертвой — Хёнджин официально (пока) всё ещё в её власти. — Кто он такой для тебя? Никто. — Пожалуйста. — Пожалуйста что? Не забирать у тебя игрушку? Не натрахался ещё с ним? Хвану стало физически больно от этих вопросов. Он даже не смотрел на младшего с этой стороны. Он просто, блять, хотел помочь. Горло сдавливает крепкое желание заорать, либо молча уйти и забыть про этот разговор, про свои ошибки и про унизительные мольбы. Но про Сынмина, как назло, он помнит, ни на секунду не забывает почему-то, про данное себе и ему обещание помочь — тоже. Приходится стоять и терпеть. Воздуха катастрофически мало. — Пожалуйста, не трогайте его. Дайте мне закончить с ним, — мужчина дышит через раз. — Он вернёт деньги, я обещаю. — Обещаешь? Ты? Да кем ты себя возомнил? — дамочка смеётся, словно настоящая ведьма из сказок. Противно. — На колени. Нервные клетки умирают, как и уважение Хёнджина к самому себе. Он не может ослушаться, не сейчас и не в этой ситуации, и поэтому встаёт, как и было велено. Падает. Выбора нет. Холодными морщинистыми пальцами главная хватает Хёнджина за подбородок сразу же, и поднимает рывком его голову, чтобы смеяться глядя в глаза и никак иначе. — Как тебе? Попытка отвернуться и показать женщине «как ему» успехом не увенчалась. Длинные ногти впиваются в кожу, вгоняя яд вместе с каждым последующим словом: — Посмотри на себя, Хёнджин… Я сделала из тебя человека, я поставила тебя на ноги, а теперь ты решил от меня сбежать и снова оказался на коленях. Забавно, правда? Ничего забавного в этой ситуации не было. Это унизительно. Хван придерживался этого мнения с первой их встречи и до сегодняшнего дня. Он сам согласился на все эти муки совести добровольно, потому что и десять лет назад у него тоже не было выбора. А есть ли он вообще? — Что вы от меня хотите? — Правду и только правду, — женщина скалится. — Я могу сегодня же приказать Чанбину скинуть этого мальца с крыши или вовсе поджечь его дом, но твой честный ответ может многое изменить. Ей плевать на деньги. Тут другое. — Кого ждёт смерть? — Пожалуйста, не трогайте его. — Значит, он для тебя не просто должник, — за этим выводом, сделаным, собственно, из ничего, следует звонкая пощёчина. Нет. Сынмин самый обыкновенный должник, коих за свою нелёгкую карьеру Хван повстречал сполна. Ким Сынмин такой же, как все, но так нужно говорить другим людям. В мире Хёнджина этот неуверенный в себе студент — точная копия его боли. Ким Сынмин — отражение его покалеченной души. Обычно людей сравнивают по внешним признакам, либо по привычкам, манерам держаться в обществе, шутить или рассуждать, но Хван мерил всё болью. Сынмин, можно сказать, его близнец. Нельзя не тянуться к нему. Нельзя не протягивать руки, чтобы помочь ориентир жизненный отыскать. Парню нужна реальная помощь, а не мнимая поддержка. Только поэтому Хёнджин и старается, и только поэтому он сейчас оказался у ног той, которую не боится, а всем нутром ненавидит. — Вы можете бить меня, но его не трогайте, прошу вас, — ещё одна просьба, на которую отвечают неясным фырканьем. — Мне плевать. Ты уволен, Хёнджин, — отцепившись, наконец, от лица, женщина складывает руки на груди. Голос её слишком нежный, никак не подходящий ситуации. Опасный. — Теперь этот гадёныш — забота Чанбина. Хван шумно выдыхает. Не хочется мириться с таким исходом. Не на такой финал он рассчитывал, хотя… Эта дьяволица права — он нарушил кодекс, забил хуй на правила, своевольно продлил срок, чего делать было никак нельзя… Перед слезами Сынмина устоять было нельзя. Не пожалеть бедного парня было нельзя. Не проникнуться им было нельзя. Молчание затягивается. Мужчина так и остаётся стоять на коленях, при этом нервно потирая лицо. В нём всё кипит, но это не то место, где можно вылить всё безнаказанно; не тот человек рядом, с которым можно делиться личным; не тот случай настаивать на своём и продолжать гнуть свою линию. Конец. Хёнджин проебался, и это значит, что, скорее всего, Сынмин завтра же умрёт. Или сегодня? — У меня к вам предложение, — каждое слово медленно выползало, словно подсознание намекало хозяину, что есть ещё шанс закрыть рот, встать и уйти, пока он не накинул на свою шею новую цепь. Вдох. Выдох. — Я готов остаться и работать на вас дальше, только оставьте Сынмина мне. «Оставьте его в живых». Больше с губ не срывались «прошу» и «пожалуйста». Теперь Хван молил одним взглядом, точно таким же, каким в свои семнадцать он настойчиво упрашивал дать ему шанс отработать долг, который он, увы, другим путём вернуть не сможет. Тогда он прогнулся ради того, чтобы остаться в живых, и сейчас у него явный эффект дежавю, но ломать себя он собирается теперь ради другой жизни, не своей. «Надеюсь, что однажды я прощу сам себя за всё». — Поздно, Хёнджин, — заходится очередным приступом наигранного смеха главная. — Здесь ты мне больше не нужен.

•♬•♫•

Сынмин ждал. Долго. Часы кричали о приближении полуночи, а Хёнджина всё нет и нет. Волнение, которого Ким глотнул сполна, не убавилось, даже после одного единственного сообщения от мужчины: «сегодня я останусь в офисе». Сынмин прочитал и перевёл это по-своему: «я устал от тебя», что вполне себе заслуженно. Упрекнуть не за что. Вина… Настоящее глубокое чувство вины за все дни до этого вечера окатило ледяной волной. Хван и правда мог запросто устать от эмоциональных аттракционов, на которых сам Ким летал туда-сюда без радости. Он сам бы себя не вынес, если честно. Кому понравится видеть бесконечный водопад из слёз? Кому такая сырость по вкусу? Парень не хотел делиться своими головняками только потому, что это — его, и другим оно не нужно, и тут вообще не про жадность. Кому нужно чужое горе? Кто с ума сходит в экстазе от чужих трагедий? Стоило отвлечься. Курицу, которую Сынмин сам запёк в качестве «извинений», он так и нетронутую отправил в холодильник. Соджу впихнул следом, от греха подальше. Настроение было как раз-таки напиться, но пить одному — роскошь на грани болезни. Он не хочет быть похожим на своего отца. Ни за что. С алкоголем он не дружит, но иногда не против «познакомиться» на одну ночь и забыть. Не сегодня. Точно не одному в пустой квартире. Раньше, до вынужденного соседства, Сынмин счастлив был этой глухой тишине и одиночному существованию. Он был хозяином своей жизни, вольным делать всё, что пожелает. Ну, в стенах дома, конечно же. Хёнджин всё изменил. Быстро. Возможно и безвозвратно. И ощущалась эта перемена странно. Больше вещи не валялись, где душа прикажет, свет выключался по привычке, холодильник не ворчал от пустоты, а на полке с чаем теперь красуется зелёным кустом свежая мята в горшке. Жизнь чётко разделилась на «до» и «после». Сынмин словно «умер» и «воскрес» за один день, чтобы остатки жизни дожить иначе. Прошло не так много времени, чтобы привыкнуть к другому человеку, чужому, но Сынмин привык. Без Хвана ощутимо грустно, и чем себя занять он понятия не имеет. Сегодня он на настоящих крыльях долетел до дома, желая поскорее поделиться радостью — у него есть песня, его песня. Осталось только замучить себя репетициями, изрезать пальцы в кровь о струны, оставить на ладонях мозоли и дождаться конкурса… Час ночи… Сынмин снимает свои крылья и бросает на пол. Хёнджину наверняка глубоко похуй на его «радости». Они сожители, причём по нужде, а не по желанию. Они даже не друзья. Формальные враги, объявившие перемирие до поры до времени. До момента смерти Сынмина. Сна ни в одном глазу. Спать одному на матрасе теперь тоже до странного неудобно. Ким и тут привык ютиться на половинке, закидывая ногу на «стену» из сваленного в рулон мягкого пледа между ними. Он и сейчас лежит подобным образом, не решаясь занять половину Хёнджина. А вдруг передумает? Вдруг освободится и приедет? «Может, написать ему?». Сердце долбит, словно он только-только марафон пробежал и обессиленный упал дух перевести. Но Ким просто лежит, и из активности у него только гонки мыслей: одна другую догоняет и перегоняет. «Поздно уже. Он спит. Отстань от него. Ты ему надоел». Прежде парень смотрел на Хвана как на некий заменитель родного брата. Теперь он осознаёт, что они разные. Одной заботой людей равнять нельзя, но вот в другом у них есть сходство, причём катастрофическое — Сухо его бросил на растерзание этому миру, и Хван тоже оставит его. А этого не хотелось. Быть одному — не кайф, а кара. Так Сынмин мучился почти всю ночь. Бессонница — это тоже наказание, а все наказания нужно уметь принимать, даже если они в какой-то степени незаслуженные. Сынмин не заслужил ничего плохого, и хорошего, очевидно, тоже — вот и вся горькая правда. Спина затекла, шея сдавленно заныла. Ким садится, потягивается, чтобы мышцы растянуть, хватается за телефон и снова открывает чат с Хёнджином. Пустая трата времени тупо пялиться на одно единственное за всё время сообщение, но оно так манит, словно самый сильный магнит. Оторвать взгляд физически тяжело, да и не на что больше смотреть. Всё вокруг стало неинтересным. Внутри как-то пусто. «Я ему надоел». Четыре утра… Летом бы в это время небо уже намекало на скорый восход Солнца, а осень радует одной беспросветной темнотой. Что на душе, то и на небе. Сынмин опять травит себя неутешительными мыслями — Хёнджин устал от него. Тот не игрался с ним, нет. Это было что-то другое, но правильных обозначений их «союзу» парень у себя в голове подобрать никак не мог. «Я — твой кредитор, ты — мой должник». Вот и вся связь, пожалуй. Хван наверняка заебался быть ему не просто кредитором, а нянькой вдобавок. Несправедливо получилось. Очень хотелось бы чего-то другого. Дружбы, например, которой так младшему не хватает. Каждому кто-то нужен. Жадно и эгоистично хотелось чувствовать хоть что-то, кроме жалости к себе, отвращения и страха вдобавок. «Но я ведь о нём почти ничего не знаю, а он обо мне знает, кажется, всё». Эту ещё одну страшную несправедливость нужно было бы исправить. Можно было бы исправить. Сынмин решительно настроился узнать Хвана поближе, но уже не как предвестника своей смерти, а человека, в прямом смысле слова сохранившего его жизнь. «Но ему ведь это не нужно». Это тормозило. Он снова опоздал… А ещё больше хотелось отплатить добром на добро. Но в его случае, парень может лишь постараться выиграть дурацкий конкурс и отдать деньги, чтобы просто не разочаровать. Это всё, на что Хван может рассчитывать. «Всего месяц, и я исчезну из твоей жизни», — всплывает в голове голос мужчины, когда в полутьме Ким не моргая пялится на плакат о том самом конкурсе. Осталось примерно две недели и всё — их пути разойдутся при любом раскладе. Этого так хотелось бы избежать. Искренне мечталось. Неделю назад Сынмин молил время бежать скорее вперёд, а вот сейчас, в эту одинокую минуту, хочется тихо попросить минуты остановиться и не торопиться. Хочется и дальше зачем-то тратить дни на Хёнджина. Хочется разгадывать его и узнавать. Хочется выжить. Шесть утра… Недопитый мятный чай на тумбочке у матраса давно остыл. Растение, которое должно расслаблять и успокаивать, действительно дало нужный эффект. Сынмин вот-вот готов нырнуть в крепкий многочасовой сон, наконец, но ему мешают. Нагло. Телефон пугающей вибрацией по полу царапает слух. Нехотя, Ким тянется, хватает гаджет и тут же замирает, потому что номер ему не знаком. Хван? Так рано? — Да? — Сынмин-а-а, — чересчур радостно для такого часа звучит голос в трубке. Голос родного брата. — С-Сухо? Это правда ты? В комнате мертвецки тихо, а вот у брата на фоне безумное веселье: слышны басы, чужие крики, женский смех и вопли под звон стекла, но даже в такой кошмарной какофонии звуков парень узнаёт родное. Он правда слышит его. — Сынмин-а-а-а, — брат как ни в чём не бывало воет в трубку. Похоже он пьян. — Слышишь меня? Братишка, как ты? Ужасно. Отвратительно. «Не твоё собачье дело». — Всё нормально… А ты? Где ты, Сухо? У тебя всё хорошо? — В Японии, я же говорил, — старший слишком радостный тон выбрал для утреннего звонка… Для неожиданного звонка, который морально пинает и избивает младшего. Да, он хотел услышать брата, узнать, что он в порядке, ведь любит, скучает и переживает, как за самого себя бы не волновался никогда, но… — Где? — Я же говорил, малыш. — Нет, ты сказал, что у тебя дела, а потом ты… Ты… — как же, чёрт возьми, бывает временами непросто произносить очевидные факты вслух. — Ты меня бросил. Почти год прошёл. Нет. Сегодня начался 358 день без Сухо. Старший действительно исчез без объяснений, оставив младшего брата одного на произвол судьбы. Даже, блять, записки не оставил. Был человек и вдруг его не стало. Всё, что оставалось младшему — выть и дни считать в своём гадком одиночестве. — Не говори ерунды, Сынмин-и, никто никого… Бля, подожди минутку… Сухо отвлекается на какой-то спор, суть которого Ким младший не улавливает. У него в голове сплошные помехи. Он слишком долго не слышал и не видел своего брата. Если честно, парень даже подумывал, что тот мог попасть в неприятности, его могли убить или Сухо мог убить… Какого только кошмара Сынмин не нафантазировал за все эти долгие месяцы в неизвестности. — Я тут, братишка… Так… Как ты там? Справляешься? На учёбу ходишь? Не болеешь? — Когда ты вернёшься? Нарочно проигнорировав вопросы старшего, Сынмин очень надеется, что его не проигнорируют в ответ. Это будет слишком подло. Слишком. — Пока не знаю. Не планировал я в Корею… У меня тут… У нас с другом дельце тут одно… Мы клуб хотим открыть с ним. Кстати, помнишь Бэма? — Какой клуб? Из-за шума на фоне каждое слово приходилось ловить с особой тщательностью. Но вроде Ким верно услышал что-то про клуб и про старого знакомого Бэма, которого с удовольствием стёр бы из списка своих знакомых. — Всё потом расскажу и, может, даже покажу, если прилетишь… — брат снова кричит кому-то что-то. У него там жизнь кипит во всю и эмоции через край — это слышно, а у младшего жизнь в моменте остановилась. — Я, кстати, не похвастаться позвонил. Мне помощь нужна, малыш. — Какая? Сынмин уже знал ответ, можно было не уточнять. — Клуб ещё не открылся, пока прибыли нет, а арендодатели уже душат… Мне бы… Да, младший знал, что хотел старший, но одно дело догадываться, а другое осознавать, что оказался прав. Мерзко. — Тебе деньги нужны? — Немного, долларов двести, а лучше пятьсот. — Сухо, как ты?.. — губы в миг пересохли, буквально склеились. Каждое слово давалось с трудом. С невероятно большим, блять, трудом. — Как ты можешь? — Что? — За что ты так со мной? Гогот в трубке опять отвлекает. Сынмин раздражается не на шутку. Все его прошлые «скучаю и люблю» обросли за секунду плесенью. По нему скучали? О нём помнили? Его любили? А если и любили, то почему на него хуй забили? — Сынмин-и, я наберу тебе… — Нет, подожди… — «была не была». — Если ты не шутишь и ты правда… Боже… Сухо, меня здесь прессуют кредиторы, а ты открываешь клуб?! «И просишь к тому же ещё денег». Очень быстро шум и гам стали тише. Брат наконец додумался уйти подальше от эпицентра кутежа, либо все звуки выключил сказочным образом. Почувствовал, видимо, что младшему не до веселья, и тот не понимает или не разделяет его радости и восторга. — Прессуют? О чём ты? — вполне серьёзным тоном интересуется Сухо. Алкоголь в крови брат тоже на паузу поставил видимо. — Что случилось? Ким старший ярым шутником не был, да и умственно-отсталого он никогда не напоминал. Правда не понимает? — О чём я? А о чём ты думал, когда брал деньги на моё имя? Надеялся, что меня не поймают? Теперь в крови младшего плещется адреналин и ярость. Вот, что его мучило так долго — несправедливость, о которой обидно было говорить Хвану. Стыдно. Зато Сухо… Ему можно. Нужно. — Малыш… — М-меня… М-меня с крыши хотели сбросить… — каждая пауза, каждая секунда тишины между правдивыми словами заполнялась сухими всхлипами. — Ты… Это всё из-за тебя! Меня пытались убить! И это был День моего рождения! «Спасибо за подарок, брат». — Сынмин-а, прости-и-и… Всё же хорошо? Ты же жив? Я верну им деньги, честное слово, передай… — Ты издеваешься? «Ты явно надо мной издеваешься». — Сынмин-а, послушай… А стоило ли? Что слова старшего могут изменить? Что они значат для самого Сынмина? — Нет, это ты послушай, — Ким старательно сдерживает слёзы, приказывает им мысленно не падать. — Ты бросил меня, просто взял и уехал, и это я мог бы ещё понять и простить. То, что ты не звонил мне… Ни разу за всё это время, Сухо, ты не смог найти минуты написать или позвонить и сказать, что ты в порядке… Блять… Я это тоже кое-как могу сам себе объяснить… — «путешественник ты хренов». — Но деньги… Ты подставил меня. Меня! А теперь ты звонишь и просишь ещё? У меня? — Сынмин, — Сухо тяжко выдыхает. Динамик хрипит от этого, а Ким младший морщится. — Ты поставил крест на моей жизни, понимаешь? Ты не отдашь долг… Никогда не отдавал… Поэтому старший и сбежал. Наверняка причина его внезапного исчезновения в этом, и ничто уже Сынмина не переубедит в обратном — он в своей правде уверен. Парень держался ровно столько, сколько мог. Сухо снова раздражает своими оправданиями, но младший никак не может их расслышать — плачет навзрыд и не думает останавливаться. Не сейчас. Не сегодня. А гнев, тем временем, разрастается внутри, стремительно раздувается, словно воздушный шар, готовый взорваться с минуты на минуту, когда своего возможного предела достигнет. Такая обида у него впервые, а с чем-то новым и незнакомым всегда справляться труднее всего. Сынмин готов физически лопнуть от количества боли, которую ему в душу влил старший брат. — Прости, Сынмин. Мне нужны были деньги, срочно нужны были, но я ведь в чёрных списках всех контор, поэтому мне бы не дали, понимаешь, малыш? Я не хотел ничего нашего продавать, хотя мог за гроши сплавить… — Ким старший тараторит всё быстрее и быстрее, непонятно куда и зачем ускоряясь. — Я не мог иначе… Я верну, всё тебе верну… — Не успеешь. — Чего не успею? — Через две недели возвращать будет некому. Сынмин смирился, балансируя между жизнью и смертью, что не долго ему осталось этот баланс сохранять. У него есть считанные дни, чтобы ещё немного пожить для себя, немного порадоваться, а потом… Потом конкурс, провал под фальшивые аплодисменты и прыжок вниз. Либо он даже до конкурса не дотянет и сам прыгнет от безысходности, не станет даже Хвана просить помочь подтолкнуть. Заебало всё. Заебали все. Былые полудохлые фантазии о том, что жизнь его продолжится, сгнили буквально только что. Маленький мир внутри парня разрушился вместе с этим звонком. Последняя нервная клетка, способная вывезти всё это дерьмо — тоже умерла. Старший брат для него умер, а точнее все чувства к нему за мгновение стали ничем. Потеря. Тяжело было каждый день проживать в неизвестности и страхе за родного человека, но, как оказалось, человек этот жил себе счастливо, не думая о других. Причин, почему брат в миг изменился, стал эгоистичным мерзавцем, Ким выискивать не хочет. Зачем ему это? Что это изменит? Он размышляет сейчас как действительно мёртвый человек… А мёртвым плевать на живых. У брата проблемы? Похуй. Ему нужны деньги? Обойдётся. Захочет вернуться? Придётся перехотеть, потому что возвращаться действительно будет не к кому и некуда. Ким сейчас именно в той кондиции, чтобы самостоятельно себя избавить от всех проблем. Нет жизни — нет проблем. Учиться жить заново с этой «потерей» возможным не представляется. Тут вообще без шансов. Он потерял всё и грёбаный смысл жизни в том числе. Ничего не осталось. Брата он больше не ждёт. Чаша весов за умереть «здесь и сейчас» значительно перевешивает в этот ранний час. Разве он заслужил? Спустя какое-то время Сынмин из гнилого прошлого и этих убийственных мыслей всё же возвращается в такое же далеко не радужное настоящее. На экране телефона ярко светится полвосьмого утра. Сколько он так просидел? Как давно Сухо завершил вызов? Или Сынмин сам это сделал? Час назад? Десять минут? Когда? Когда наконец слёзы перестанут жечь кожу? Куда делся весь воздух? Почему опять так холодно? Где Хёнджин, когда он так нужен? — Он ведь даже сейчас с Днём рождения меня не поздравил, — закусывая нижнюю губу, стонет парень, а после швыряет телефон в стену, вкладывая всю скопившуюся обиду в размах. Это не первое, что сломалось сегодня в этой комнате, но и не последнее.

•♬•♫•

Если бы Хёнджину дали холст и краски и попросили изобразить сегодняшнее утро рисунком, он бы просто измазал полотно одним чёрным. Ночь его тоже окрасилась этим безжизненным цветом. Возможно, он сможет забыть эти жуткие часы наедине с Госпожой Со, справится как-нибудь и переживёт, но простить себя — точно нет. Из офиса он уезжал взвинченным ровно настолько, насколько сейчас стрелка спидометра переваливает за сотню. Разбиться или лишить кого-то жизни в планы мужчины не входило — ему банально нужно было отвлечься, а скорость как раз-таки и помогала. Десять лет назад он чувствовал себя таким же использованным, хотя использовал он — шанс, который ему выпал. Один на миллион. Но спустя столько лет он так и не смог смириться с тем решением — с тем испачкавшим душу и совесть необдуманным решением. Госпожа Со действительно поставила его на ноги и жизнь спасла. Он должен был ей деньги. Сумма не большая — всего-то триста тысяч вон, но отдать их Хван так легко и просто не мог. К концу его срока займа он только-только нашёл работу официанта в приличном ресторане — на что-то большее без образования расчитывать было крайне глупо. Но тех денег, что он получал, едва хватало на нормальную жизнь в виде стабильного завтрака и крыши над головой. Долго он бегал от коллекторов, сам себе давал отсрочку, откладывая в банку из-под кофе каждую лишнюю вону, чтобы одним прекрасным днём прийти в контору самому и отдать всё до последней копейки. Он пришёл, но сумма за время его побегов и скитаний увеличилась. Сообразительность сыграла на руку и Хван встал на колени, попросил дать шанс отработать эти деньги непосредственно в качестве коллектора. И Госпожа Со согласилась, но с другим условием — выгодным для себя любимой. «Секс, Хёнджин, это тоже валюта». Долго потом Хван не мог смотреть в глаза своей уже начальнице, а когда свыкся с мыслью, что один позорный момент он способен пережить и забыть, тогда-то в его жизни появился Чанбин в качестве друга — сын той самой Госпожи Со… Коллега, друг и вечное напоминание о том, как низко он пал. С колен Хван поднялся, да, но физически. Душа его долго ещё мучилась и боролась с угрызениями совести, ползая по дну. Очень вероятно, что она до сих пор там, только Хёнджин уже внимания на неё не обращает. Привык считать себя бездушным и большую часть времени у него хорошо получается играть эту роль, но как только Солнце скрывается за горизонтом, а на небо выползают звёзды, тогда — в привычное всем время ностальгии и печали — мужчина вспоминает о своей душе. Он не плохой человек, просто всё плохое магнитом тянется к нему. Десять лет прошло, но он всё ещё пугается вселенской неловкости, находясь в одном кабинете с Бином и его матерью — ожившим кошмаром из его проклятых снов. Тесный семейный круг Хвану видится девятым кругом Ада, и ничем другим. Этого не изменить. Себя он так и не смог поменять. Скорость стабильно на ста сорока. Хёнджин мчит по прямой: дорога полупустая, помех нет, светофоры тоже на удивление все горят ярким зелёным, но всё это в совокупности паршивое утро никак не скрашивает. Противно от самого себя, и утешения типа «это всё ради одной несправедливо обиженной жизни и ради благой цели» увы, не работают. Точнее эффект от этих слов слабый — не такой, какой нужен. Хочется отмыться от прошлой ночи и своего грязного прошлого тоже. Хочется забыться, но гуманно — без вреда для здоровья и без похмельных синдромов. Хочется домой. Как такового дома у Хвана не было. Офис, где он частенько оставался на ночь — это всё ещё работа, а студия, которую он арендовал за бешеную сумму — обычная остановка, островок ожидания, а вот настоящего уголка, где было бы хорошо и безопасно, у него нет. Хёнджин в активные поиски не бросался, считая, что всё в жизни приходит именно в тот момент, когда это что-то остро необходимо. Всему своё время. И, видимо, дом сейчас совсем не по расписанию. А вот место, которое Ким Сынмин называет своим домом, встречает мужчину подозрительной тишиной. Стоило только дверь за собой закрыть, как по телу рассыпались мурашки — предвестники чего-то страшного. Интуиция — не более. Внешне всё вокруг было без изменений: на столе пусто, в раковине пара тарелок, дверь в ванную закрыта не до конца. А вот другая дверь, ведущая в комнату Сынмина, на щели не намекала. За ней было слишком тихо. Можно было бы списать всё на ранний час и любовь парня поваляться под одеялом подольше, но… «Что-то тут не то», — Хёнджин эту подсказку в быстро бьющемся сердце нашёл. Расшифровал. Без стука и предупреждения он толкает дверь, мечтая ошибиться и увидеть младшего мирно сопящим на мягкой подушке, но мечтам сегодня сбыться не суждено. Парня он находит на матрасе, да, но сидящим спиной к стене; руки на согнутых коленях; голова сверху. Он не спит. Дышит громко и с усилием. Задыхается. Молча мужчина шагает к нему, натыкаясь на разбитую гитару. Следом взгляд скользит по ковру, а точнее по осколкам любимой, и некогда единственной кружки, которую Сынмин отдал на пользование ему. Рядом телефон с треснувшим экраном, а в самом углу, прямо напротив матраса, валяется ночник, из которого предварительно вырвали провод и кинули следом. Безжалостно. Было бы в комнате ещё что-то, Ким бы и это уничтожил, можно не сомневаться. Только почему? Хёнджин садится напротив, буквально встаёт на колени перед чужой трагедией, приминая матрас. Трогать младшего он не спешит и ждёт, когда тот сам голову поднимет. От плаката о конкурсе тоже ничего не осталось. Куда Сынмин его бросил, откровенно плевать. Искать его Хван не будет. Стоит слова правильные найти — вот, что сейчас важно. «Как мне тебе помочь? Что мне вылечить? Что?». Долго пришлось искать. За это время Солнце за окном поднялось ещё выше, как и столбик термометра. На улице теплело, а в комнате по-прежнему холодно. Мёртво. — Ким Сынмин, — засунув свою усталость и злость, никак не касающуюся этого парня, Хван мягко зовёт Сынмина — настоящую трагедию со спутанными ореховыми волосами. — Что ты устроил? Младший не шевелится, лишь тише старается выдыхать, временами задерживая дыхание. Невозможно представить его лицо, но Хёнджину оно видится красным, измученным слезами и, возможно, ногтями. — Расскажешь? Молчание раздражало, но нужно было держать себя в руках. — Сынмин? Голос мягкий. Звуки тёплые. Руки по-прежнему холодные, как и настроение старшего. Стабильность. — Я устал, — хриплым шёпотом отвечает младший, не поднимая головы. — Просто устал. «Депрессия, — напоминает себе Хван, — это всё из-за скопившегося годами стресса». — Я готов тебя послушать. Поговори со мной, пожалуйста. — Отстань от меня, Хёнджин, — тем же хрипом царапает взволнованное сердце голос парня. — Отвали. Скорчившуюся от унижений душу Хвана эта просьба тоже калечит и красной тряпкой машет чему-то животному и дикому, чему-то яростному и необузданному внутри. Заебало. Мужчина хватает младшего за запястья, встряхивает, пытается его к жизни вернуть, ну или старается сделать всё, чтобы Ким голову наконец поднял и посмотрел на него. Пусть отталкивает своей просьбой, но глядя прямо в глаза. Только так Хван готов поверить. Глаза в глаза. — Уйди, — тихо давит из себя Сынмин, отворачивась. — Просто уходи. — На меня смотри, — Хёнджин продолжает сжимать чужие руки. Его не слушают и не пытаются услышать. Даже для такого обычного действия Ким силы в себе не находит. Устал, правда устал. Выжат и напоминает мокрую тряпку, пропитанную грязью и слезами. — Думаешь, у тебя одного жизнь не сахар? — сдерживая желание закричать, мужчина каждое слово проталкивает через плотно сжатые зубы. Совсем не то время, чтобы вспоминать свои страдания, но слёзы младшего так или иначе возвращают всё гадкое из прошлого. — Нравится страдать? Нравится в слезах купаться? Голова Сынмина всё в том же положении. Он чувствует, как Хван трясёт его, но трясётся не только его тело в этот момент, но и душа. Возможно, не сколько от манипуляций, а от обычного страха сердце Кима так барахтается и звонко колотится о рёбра глубоко внутри. Хёнджин явно злится. Заслуженно. Мысленная путаница обрывается, когда неожиданно для одного и вполне себе ожидаемо для другого, Хёнджин встаёт и следом тянет за собой Сынмина. Тот тряпичной куклой несуразно съезжает с матраса, сразу же ударяясь коленями о холодный пол. Его куда-то тащат, причём довольно быстро. Голова всё так же опущена, а глаза плотно закрыты. Тошно видеть то, что сотворили собственные психи. За метр от двери Хван останавливается, замирает, чтобы ногой щепки от гитары в сторону сдвинуть — путь расчистить. Секунда-другая и снова он тянет к двери младшего, у которого колени уже жутко горят, как и щёки, по которым побежали новые горячие ручьи слёз. Заебали эти слёзы. Хёнджин затаскивает безвольное тело в ванную. Никакого сопротивления Сынмин не оказывает, но и помощи от него тоже никакой. Парню стоило бы сказать «спасибо», за то что делал всё Хван предельно аккуратно, несмотря на очевидную ярость, которая воздух вокруг накаляла, но Ким оставался немым и глухим к просьбам ответить в чём, собственно, дело. Заебала эта тишина. Холодная вода ледяными иглами колет, но парень не реагирует на внешнюю боль — ему достаточно внутренней. Подбородок по прежнему прижат к груди, руки спокойно лежат на ногах, а сердце всё ещё бьётся, выбивая всё новые и новые слёзы. Сынмина избивает драма изнутри, в которой он не по своей воле оказался главным действующим лицом. Его по-настоящему гнёт и загибает. Заебала эта боль. Кожа чувствует тепло. Хван заботливо прибавил пару градусов. Находиться под этим искусственным ливнем стало в разы приятнее. Сынмин даже вдохнуть и выдохнуть с удовольствием смог. А потом лёд вернулся, и злость вместе с ним. — Хватит! Ким пытался посмотреть на своего «мучителя», но сквозь мокрую завесу разглядеть его получалось плохо: всё вокруг мазалось и превращалась в одно мутное ничто. Сынмин бледными ладонями закрывает лицо и завывает по новой. Громко. — Ты готов говорить? — голос мужчины слышится далёким, словно Сынмин тонет, а Хёнджин где-то там, на берегу, зовёт его, кричит свои вопросы, на которые ответить парень физически не в состоянии. Во рту тоже всё выжигает соль. — Отвечай мне! — Уходи! Не может он себя понять, и поэтому не может озвучить то, что заставляет его надрываться в рыданиях. Больно. Невозможно больно. Он уже утонул. — Уйди! Оставь, блять, меня… Сладкие розовые скучания и былые воздушные мечтания услышать родной голос брата сгнили этим утром, не оставив после себя ничего приятного. Тошно. Банально тошнит от поступка Сухо — от предательского выстрела точно в сердце. Его имя теперь в мыслях всё пачкает, старательно впитывается и проникает так глубоко, что соскрести эту грязь так просто не выйдет — это добивает уже окончательно и бесповоротно. Сухо отравил его. Уничтожил. «Я так устал». Хёнджину тоже хочется в себе покопаться и разобраться в конце концов, почему он всё это терпит. Почему не плюнет и не уйдёт? Почему продолжает стоять и закусив до боли губу неотрывно наблюдает за истерикой, граничащей с удушьем? Почему так обидно видеть младшего таким? Почему он страдает? Почему он отталкивает? Почему он так страшно кричит? Кому он всё это кричит, надрываясь? Почему собственное сердце плачет вместе с ним? — Ким Сынмин, — Хван наклоняется, хватает парня за обе щёки и разворачивает лицо так, чтобы их лбы тоже почувствовали друг друга. Близко и слишком громко. Младший во всю воет теперь прямо в губы мужчине, который тоже завыть от растерянности хочет, ведь ему тоже страшно от этих звуков. Он тоже боится. Ему нереально больно видеть чужую истерику, которую, кажется, ничто на свете не способно остановить… Никогда… — Слушай меня, — капли воды безобразно падают на лицо, но эти брызги не отвлекают Хёнджина от задуманного. — Дыши… Дыши со мной, прошу тебя… Дыши для меня, Ким Сынмин. Парень не слышит. Он давит из себя остатки слёз. Выдавливает горе. — Сынмин! «Ну почему, блять, мне тебя либо придушить хочется, либо поцеловать?». Младший пытается вырваться и вновь лицо своё подставить искусственному дождю. Хочется смыть это безобразие с себя и смыться на тот свет. Честно. Заебало. Сынмин даже всхлипы свои уже не воспринимает за реальность. Не слышит. В голове лишь эхо быстрых ударов сердца, но когда Хван опять резко тянет его на себя и накрывает мокрые губы своими сухими, чтобы соль впитать, тогда-то младший слышит всё: и тяжёлое дыхание Хёнджина, например, и его бешеный стук сердца, и его просьбу дышать… Сынмин чувствует каждое слово. — Мне плохо, — сглатывая, парень шепчет, надеясь при этом, что слова его во всём этом шуме затеряются. Возможно, слова эти и потерялись, да и нужны ли они были вообще? Разве Хван сам этого не видит? Ещё как видит… Сердцем чувствует… Прежде чем снова завлечь «больного» в быстрый мокрый поцелуй, Хёнджин тоже мягко шепчет прямо в губы самое важное: — Живи, Ким Сынмин. «Не разрушай сам себя».

•♬•♫•

По всем прогнозам закат должен быть через двадцать четыре минуты. Они успели. На краю обрыва — место, ради которого старший вжимал педаль газа два часа — можно поистине считать райским уголком. Здесь тихо. Здесь спокойно. Несмотря на высоту в метрах двух впереди, которая может в любой момент забрать их жизнь, здесь безопасно. Пока Сынмин прижатый ремнём безопасности ехал в эту далёкую неизвестность, он всё думал и думал, но не о том, куда его везут и зачем. «Убьют и ладно». Ким мысли перебирал насчёт нежных губ, которые забрали его тревогу и бешеное желание расцарапать себе лицо. Пальцы дрожат до сих пор. Хёнджин тоже молчал, пока гнал вдоль елового леса, ровной стеной тянущегося прямо к небесам. Долго молчал. Терпеливо. Мужчина решил, что Сынмин снова играет в молчанку, поэтому ждал, верил и надеялся последней надеждой, что вот-вот случится чудо и он услышит наконец этот сладкий голос, испорченный хрипами. Надежда не умирала. Вера всё ещё была при нём. Сынмин продолжал хранить молчание, даже когда Хван вёл его за руку по тропе между массивных многолетних деревьев. Про поцелуй, перерванный признанием одного и желанием другого, конечно же, не говорили, но наверняка думали. Сынмин как раз и ломал голову над вопросом: «а что дальше?», а Хёнджин просто объяснял себе, что это был лишь порыв успокоить и отвлечь, не более. Хван ложь не любил, но сам себе сейчас лгал. Ему понравилось. Ему до жути понравился не солёный вкус парня, а то, с какой жадностью он требовал ещё. Второй раз оторваться было тяжелее… — Здесь красиво, — а вот и чудо произошло, и Ким заговорил ожидаемо тихо и с мягкой хрипотцой. Ждать хоть и пришлось долго, но ожидание стоило скромной улыбки, которой Сынмин украсил свою речь. Только теперь Хван не знал, что говорить, и нужно ли отвечать? Голова забита вопросами, но ответы ему никто ведь не даст, к сожалению. Он растерян. — Спасибо, — ещё одна сжатая скромная улыбка рисуется на губах Сынмина. Эта благодарность была не только за сдержанное обещание показать самый яркий закат, но и за всё остальное. Вообще за всё. За спасительные поцелуи в том числе. — Не за что, — волнение с трудом удаётся проглотить. — Хочешь поговорить? «Рассказать, что ломает тебя?». Сидя на поваленном старом бревне, Хван приобнимал младшего, прижимал к себе одной рукой и всем своим добрым сердцем грел. А ещё Хёнджин сожалел, что решил так спонтанно сорваться, даже не подумав про горячие напитки или плед. Сынмин дрожит — это его вина. Но парня била мелкая дрожь не из-за холода. Он ломано улыбается, прижавшись щекой к плечу блондина, а в песочных зрачках тем временем отражается вся красота неба: оранжевые полосы, смешанные с розовой дымкой, отпечатываются градиентными пятнами. Именно это его так приятно возбуждает — бескрайнее небо над головой, раскрашенное акварелью. Его сотрясает изнутри обычный восторг. Кожа Хёнджина тоже приобрела персиковый оттенок от того света, что подарил им этот пейзаж, и Ким даже рот открыл от удивления, засмотревшись — настолько было красиво и неповторимо. Настолько Хёнджин был красив… Вся прелесть природы чувствовалась сердцем. Они замерли, но время свой ход не остановило. Хёнджин продолжал ждать, когда его наконец посвятят в личные тайны. Он ведь заслужил, разве нет? Но Сынмин продолжал молча трястись и периодически тереться щекой о шерстяное пальто, растирая свою мягкую улыбку. Он спокоен. Наконец-то ему по-настоящему тихо и спокойно рядом с кем-то. В голове лишь: «спасибо, спасибо, спасибо тебе, Хёнджин» и больше ничего. Солнце уже скрылось за горизонтом, а следы огромного светила всё ещё горели на небе, меняя цвета каждую минуту. Нежный оранжевый сменился ярким алым, розовое стало фиолетовым, а пушистые облака впитали в себя все оттенки жёлтого и отливали настоящим золотом. Эта нежная тишина окутывала обоих. Боль в ноге очень некстати напомнила о себе, спустив с небес на землю. Младший вытягивает конечность на выжженную осенним Солнцем траву и тихо стонет, а Хван внимательно следит, скосив глаза, и когда морщился Ким — морщился и сам Хёнджин. У него чуть влага на глазах не выступила от мимики младшего, ведь боль, нарисованная на заплаканном лице — это его рук дело. Он корил себя за то, как безобразно обошёлся с Сынмином, поддавшись своему гневу. Одна секунда — одна вспышка — а младший теперь хромает на одну ногу, но синяков нет, и есть маленькая надежда, что с коленом ничего серьёзного не произошло… Хван молиться готов, если это правда гарантирует младшему безопасность. Хёнджин, как оказалось, ради Сынмина готов на многое, и это дико его пугало. «А дальше что?». — Прости ещё раз, — пока младший поглаживал ушибленное место, мужчина продолжал обвинять себя. Хотел как лучше, но получилось херово, да ещё и без травм не обошлось. — Мне жаль. — Всё нормально. Не умру. «Ходячее недоразумение». — Хватит думать только о смерти, Ким Сынмин, — строго, но с каплей иронии прозвучал старший. Смешок Сынмина чуть сбавил градус ненависти к самому себе, но до полного спокойствия ещё далеко. Эти грёбанные интересующие вопросы давят и давят на Хвана и выдавливают очередную просьбу поделиться тем, что сводит парня с ума. А тот и рад бы, правда, ведь хочется полного облегчения, но всё ещё стыдно. А ещё Сынмина притормаживает вопрос, адресованный самому себе: «а кому я это собираюсь рассказать?». Тепло от спонтанного поцелуя всё ещё держится на губах. Хочется ещё… «А хочет ли он?». Вдох-выдох. Все вопросы личного характера парень мысленно отодвигает. Потом. Всё потом. Сейчас нужно собраться с силами и поговорить, и уже после будет понятно, кто его слушал. — Я не знаю, с чего начать… Хёнджин просил его рассказать о невозможном, и Ким «спотыкается» о чувство вселенского стыда. Опять мнётся. Правда банально стыдно признаваться, что он недолюбленный младший, которого мать порола, как собак уличных не била никогда. Позорно говорить, что отца он запомнил алкоголиком: жил с бутылкой в руках и умер так же — с алкогольной рвотой на губах. Дико неловко посвящать почти чужого человека и в проблемы Сухо, который вроде отвёз младшего брата подальше от того болота, где они выросли после скорой смерти второго родителя, спас, но сам угодил в долговую яму, и ведь не ради их благополучия… Деньги с продажи семейного дома и земельного участка позволили двум братьям приобрести пусть и не большую, но зато свою квартирку. У них даже осталась часть денег на обучение младшего, только Сынмин своими силами смог конкурсный отбор пройти и получить бюджетное место. Деньги решил себе присвоить Сухо. Младший не смел ничего против говорить — старший ведь знает о жизни чуть больше, поэтому приходилось верить, что тот и правда вкладывает остатки семейного бюджета во что-то полезное и стабильное… Кругом обман и осиротевшее семейство Ким тоже столкнулось с неприятностями, где фигурировало это мерзкое слово. Старший брат начал играть, влившись и конкретно обосновавшись в не очень-то приятной компании. Да, он днями работал на доставках и иногда за мелкие подработки типа выгула собак брался, но вечерами проигрывал большую часть заработанного, либо пропивал со своим дружком Бэмом… А потом он проиграл всё, либо спустил на спиртное последние воны — это тайна, покрытая мраком, и опять же с подсказки «горячо любимого» Бэма. Дальше Сынмин помнит туманно. Брат обещал и клялся жизнью, что всё исправит, а после, примерно через год, его не стало. Вещи свои он тоже унёс с собой и приходилось младшему гадать: а вернётся ли? А живой ли он ещё? Убили? Может, он сам кого-то прибил в пьяном угаре? Теперь понятно, что Сухо живее всех живых, только легче от этого открытия не стало. Больно. И никто в мире, даже самый чуткий человек, наверное, не смог бы ощутить и представить то разбитое состояние, в котором пребывал сейчас Ким младший. Сухо был всем для маленького Сынмина. Он и остался всем. А потом это всё у взрослого Сынмина забрали… Всё это трудно вообразить и в голове представить, да и не нужно. Никому такое дерьмо не нужно. Пересилив себя, младший делится в конце концов с Хёнджином, почему у него нет счастья, когда ушла его радость и где сейчас его стремление двигаться вперёд. Пиздецки стыдно. Смысла в жизни никакого нет. — И он буквально хлопнул крышкой гроба перед моим лицом, получается. На этом красивая история боли Ким Сынмина подошла к концу. Оваций за свой так себе рассказ младший не ждал. Ничего он не ждал, но капля веры в то, что теперь-то Хёнджин поймёт его, всё ещё давала о себе знать. Хотя… Сынмин сам себя не понимал, как и не понимает до конца, что именно должен понять Хёнджин. Путаница какая-то. «Ну и зачем я рассказал?». Без позволения и элементарного вежливого разрешения, младший вновь удобно укладывает голову на твёрдое плечо, намереваясь спрятать стыд горящий на щеках. Он знал, что можно. Хёнджин не против. Соприкосновение двух тел, кажется, оживило старшего и он вышел из своих раздумий с подобием улыбки. Улыбался он, кстати, теперь чаще, да, но как будто бы через силу или через призму своей пережитой боли. — Я знал, что тебе плохо. Я это видел, Ким Сынмин, и я хотел тебе помочь… Хочу, до сих пор хочу, но не знаю, почему, — Хёнджин тихо выдыхает в пахнущие сладкими орехами каштановые волосы. Тепло. — Почему? — Говорю же, не знаю. Я видел в тебе свою работу, но ты стал моей заботой, и это я тоже не представляю, как себе объяснить. Ким не перебивал. Внимательно слушал и старался каждое слово отложить в памяти. Кажется, вечер сюрпризов не закончен, раз теперь Хван решил открыться. Он же открывается, а не старается его просто-непросто запутать? «Я — его забота». — Я слишком долго был один, и мне это поганое одиночество хорошо знакомо. Ты тоже одинокий. Может, поэтому я к тебе прилип? — мужчина выдерживает короткую паузу, задумывается над собственными словами и продолжает. — Но почему ты меня отталкиваешь? Почему постоянно просишь уйти? Младший на эти вопросы тихо хмыкает, улыбается своей самой нежной улыбкой и прикрывает глаза. Он не хочет, чтобы Хван уходил. Боится этого. — Все от меня уходят, даже если я не прошу. «И ты уйдёшь. Обязательно оставишь меня. Станешь последним, кого я увижу». Хёнджин сидит рядом и даже не подозревает, что в планах на будущее Сынмин воображает его последним человеком в своей нелёгкой жизни. Но это ведь не пустые фантазии? Он ведь правда будет последним, единственным, на кого будут смотреть глаза парня перед тем, как ему придётся умереть. Младший не хочет, чтобы Хван пачкал свою карму сталкивая его. Сам прыгнет. — Я сам от себя хотел бы уйти. — Ты боишься жить? Правда так хочешь умереть? Хван словно мысли прочитал, но даже если это и так, Ким бы не удивился, честное слово. Этот человек может всё. Удивительный человек. — У меня нет радости… Не было… И я устал от всего, и тут уже не в долге дело. Странно, но разговаривая о таком личном, младшего больше не тянет на слёзы. Кончились, наверное. Всё. А вот Хван ожидает, что лицо Сынмина непременно мокрое. Он привык к его слезам. «Недоразумение». — У тебя нет радости, — Хёнджин смакует эту фразу и едва заметно отрицательно покачивает головой. Не верит. — Мне многое в тебе понятно, но ты всегда находишь, чем меня удивить, — «истерики твои частые особенно неприятно удивляют». — Тебе плохо и больно из-за прошлого, из-за брата и его подставы… Можешь не отвечать, я это чувствую, — «я всем, блять, нутром чувствую вкус предательства». — И мне хотелось тебе помочь, и я старался сделать всё так, как хотел бы, чтобы когда-то давно помогли мне. Загадочные фразы начинают вырисовываться во вполне себе чёткую картинку. Сынмин вникает, проникает в голову Хвана и светится изнутри тихой радостью от этого. Незначительный шажок для других, но для Кима это огромный шаг вперёд — Хёнджин открывается. — Мне жаль, если ты меня понимаешь, — бросает своё откровение в прохладный воздух младший. Ким сам себя не понимал, зато вот Хёнджин смог. Может, спросить у него, как ему жить дальше? Точнее, как стоит дожить те дни, что ему «подарили»? — Нет. Я не понимаю тебя, я понимаю боль в тебе. Это другое. Сердце во всю танцует от услышанного. Кровь превращается в кипяток. Сынмин покрывается испариной. Теперь ему неистово жарко. Понимает? Правда кто-то способен такое понять? — Почему ты меня отталкиваешь? Вопрос и правда кажется одному серьёзным, а второму — риторическим. Ну не знает Сынмин почему, зачем и как ему удаётся это. Хочет-то он одного, но всегда, чёрт возьми, получается в итоге другое. Да и так ли сильно он хочет? Может, недостаточно? — Почему сразу не сказал, что это брат брал деньги? — за вторым «риторическим» вопросом кроется спокойствие, но внутри Хёнджин продолжает беситься. Люди его бесят: молчат постоянно о главном, боятся в нужный момент рот свой открыть, но когда не надо — болтают без остановки. Что не так с ними? Сынмин, крепко прижатый к мужчине, дышит ровно, ощущая биение чужого сердца, и ищет ответ. Правда ищет. Долго. Тихо. — А что бы это изменило? Ничего. Долг бы так и остался висеть грузом на шее младшего, ведь по документам старший Ким тут не при делах. Хёнджин тоже об этом думает, только для него разница всё же есть. Он ликует внутри, хотя, опять же, внешне он собран и спокоен — Сынмин не наглый лжец, а всего лишь благородный идиот. Хван в нём не ошибся. Ради таких и для таких, как это недоразумение, стоит иногда и через себя переступать и нарушать устоявшиеся правила. Всё вроде встаёт на свои места и становится чуточку легче. — Не нужно мне помогать, правда, — «мне уже ничем не поможешь». — Кстати, я у Сана песню забрал, — Ким решил отвлечь Хёнджина своей радостной новостью. — Точнее, это была моя песня, которую он у меня забрал, но потом я её забрал… Короче… — Только гитары у тебя больше нет, — встревает в этот поток быстрых объяснений хмурый Хван. Отвлечься на долю секунды и правда удалось. Секунда прошла. Всё. — Ну да, — Сынмин смотрит в лицо своей смерти и приторно улыбается. Так он улыбался только ему одному и из-за него же. — Возможно, я смогу склеить корпус. Гриф и струны вроде не пострадали. Себя бы тоже хотелось склеить. Очень. Конкурс не за горами, песня вроде нашлась, с музыкальным инструментом Ким разберётся — не маленький; но вот веры в свой успех он так и не нашёл. Он ни за что не победит. Но, если всё же случится апокалипсис и ему отдадут пальму первенства, он всё равно умрёт. Вопрос жизни и смерти уже правда не в деньгах. Тут другое. Тут неизлечимо больное и пустое… Когда всё небо покрывается россыпью алмазов, Хёнджина скромно, но от всей души снова осыпают благодарностью за всё сказанное, сделанное и конечно же за то, что дал ещё немного пожить. Как ни странно, но теперь умирать, зная, что со старшим братом всё в порядке, легче. Смешно и грустно. Хёнджин тоже болтает о чём-то отвлечённом, отвечает «спасибо» на чужое «спасибо», и просто наслаждается обществом Сынмина. Ему необъяснимо хорошо. У него сейчас белая полоса, после грязной и чёрной. «А дальше-то что?». А дальше старший просит парня смотреть прямо на небо, ведь там миллионы, миллиарды и триллионы причин жить — далёкие яркие звёзды. Вид и правда впечатляющий. Про пустой трёп обо всём и ни о чём уже никто не думает. Все мысли лишь о бескрайних просторах вселенной, и они такие тяжёлые, порой и гнетущие, но неизменно яркие. — Звезда упала, — Ким в моменте оживает и, уподобляясь ребёнку внутри, тычет пальцем в небо, а после, ярко улыбаясь, этим светом ослепляет и Хёнджина. — Ой, и ещё одна… Ты видел? Хван смотрел лишь на младшего, поэтому падающий с неба мусор, а точнее искры от погибающих небесных тел Хёнджин рассматривал в тёмных глазах Сынмина. Красиво. Потрясающе. Волшебно, блять. На глаза приклеилась мокрая плёнка, а Сынмин тем временем увлечённо следил и хлопал в ладоши от третьей рухнувшей с неба звёзды. — Ты успел загадать хоть одно желание? Хёнджин успел проглотить непонятные солоноватые капли слёз, которые в горле горчили, но кожу так и не обожгли. — Нет. — Тогда давай на следующую загадаем вместе? — парень переплетает их пальцы вместе и отворачивается, задирая подбородок. — Только ты следи и моргай пореже. Ребёнок. «Ты сам, как маленькая звёздочка. Одинокая, далёкая, но безумно яркая…». — Вот, вот, — Ким снова звонко хохочет и сжимает руку Хёнджина ещё крепче. — Ты успел? «И ты тоже хочешь умереть, как и они…» — Нет. Я не собираюсь загадывать что-то мёртвым звёздам. — Почему мёртвым? Сынмин хлопает ресницами и старается на застывшем лице Хёнджина прочитать ответ. Ожидаемо, не получается. — Они падают, потому что больше не могут светить. Они взрываются, потому что всё — достигли своего предела. К тому же время и пространство всё меняет. Возможно, эти звёзды исчезли лет двадцать назад, а может, и позавчера, но точно не сейчас… Поэтому… Хван прерывает сам себя, опомнившись, что он свернул куда-то не туда. — Тебе обязательно быть такой занудой? — Сынмин хоть и хмурится, но улыбаться не перестаёт. Этот контраст притягивает и влюбляет… Нет. Нельзя. Хёнджину нельзя смотреть на младшего так. Сынмин достоин любви, настоящей, а он дать её не сможет. Не сумеет. — Сам же меня сюда привёл, сам сказал смотри и люби жизнь и бла-бла-бла… И сам же настроение испортил своими мёртвыми звёздами… Пока мужчина искал в себе силы прогнать все мысли о любви и о Сынмине, тот продолжал ворчать что-то запредельно мило и быстро. Смотреть на него без улыбки не получалось. Не вспоминать его губы не получалось. Ни черта у Хёнджина не получалось… Зато у сердца очень даже хорошо выходило бить прямо по центру и доставлять лишние беспокойства. Тахикардия до тридцати лет — не то, на что рассчитывал Хёнджин. Влюбляться в это недоразумение он тоже не планировал. Влюбился. — Ещё одна упала, пятая, — Хван кивает чуть правее, заставляя младшего отвернуться, чтобы тот не стал невольным свидетелем того, как его ломает. — На этот раз я загадал. — И что загадал? «Чтобы ты полюбил жизнь». — Новую гитару для тебя. — Правда? Я тоже, — парень сначала растёкся от чрезмерной радости, а затем быстро помрачнел, подавившись грустной усмешкой. — Ну вот и зачем ты сказал? Теперь же не сбудется и не будет у меня гитары. «Всё у тебя будет, Ким Сынмин. Я заменю тебе дурацкие звёзды».

•♬•♫•

Утренний город не раздражает обилием людей и пробками. Хёнджин поглядывает на светофор, отсчитывающий секунды до момента, когда можно будет повернуть, а также подглядывает за тихо сопящим рядом Сынмином. Как только они забрались в машину, парень выключился, или его истощённость от нервного срыва нагло выключила. Не важно. Дорога прошла в тишине. Мужчина даже радио не осмелился включить — боялся разбудить. Ехали они тоже медленно, потому что место, в которое захотелось заглянуть прямо сегодня и прямо сейчас, открывалось ровно в восемь утра. Красный сигнал светофора меняется на зелёный и Хёнджин плавно и аккуратно выкручивает руль вправо. Сынмин как сидел, приклеив подбородок к плечу, так и продолжал сидеть. Никакие повороты его не разбудят, да и нужно ли? А вот мысли Хёнджина очень сумбурно и совсем неаккуратно бунтуют и дебоширят в голове. Ни минуты, блять, покоя. Во-первых, ночной рассказ о прошлом так и не отпустил. Насчёт старшего Кима Хван уже всё подумал и передумал, а вот насчёт младшего… Сынмин так и не объяснил, почему он не хочет его помощи. Ну почему он один такой во всём проклятом мире достойный и заслуживающий его руки, но и такой один единственный упрямый и глупый? Почему отталкивает? Неужели Сынмин привык быть в образе собаки, бесконечно ждущей встречи с не самым прекрасным хозяином? Неужели он больше не доверяет? Никогда больше не сможет? Боится? Ну неужели его уже не изменить и не «починить»? «Моё поломанное недоразумение», — Хван снова стреляет глазами на спящего и не может сдержать болезненную улыбку, когда застревает на приоткрытых губах. Сердце в такт мыслей тоже бунтует и разгоняет кровь на максимум. Почему к нему так тянет? Почему так не вовремя? Почему именно он? В этих вопросах Хёнджин застревает. Он уже припарковался как раз у заветного местечка, но из машины всё никак выйти не может — младший его буквально магнитит, да так, что сопротивляться тяжело. Хван помнит таких же нуждающихся в отсрочке и в помощи, но те люди притворялись, выдавая свои искусственные страдания за нечто реальное и глобальное. В памяти всплыл мужчина, который тоже на коленях молил дать ему ещё неделю. Деньги он брал сыну на операцию, но ситуация ухудшилась, по его словам, и за первым хирургическим вмешательством потребовалось и второе. Всего-то неделя требовалась, чтобы собрать у друзей и родственников недостающие остатки и всё вернуть. Хёнджин дал ему это время, и без скандала с Чанбином. Тот тоже слезливой историей проникся, но увидев этого же мужика следующим вечером в слюни пьяного и заблёванного у какого-то стриптиз-бара, Чанбин забыл, что такое милость и сострадание. Этот горе-отец обманул: жена и сын его живы и здоровы, и обитают на другом конце света — сбежали от него давным-давно, и правильно ведь сделали. А вот Хван тогда ошибся, поверив на слово. Чанбина тот случай тоже многому научил. Его вера в людей стухла моментально. Ещё один недавний случай: мать-одиночка, которая не может устроиться на работу, и очевидно взятые в займ деньги она не в состоянии вернуть. Увидев на руках улыбающуюся крошку в розовых пелёнках, Хван смягчился и другу своему «посоветовал» не пугать женщину… А женщина эта тратила деньги на наркотики, ребёнка кормила холодным молоком из супермаркета, а двух коллекторов щедро накормила обещаниями, что ещё один месяц и она всё-всё отдаст. Люди разочаровывали. Люди обманывали. Люди, и причём даже родные по крови, бросали Хвана, а вот Ким Сынмин… Он просто другой. На свой страх и риск мужчина сгребает пальцы в кулак и аккуратно проходится костяшками по тыльной стороне ладони спящего. Нежно. Сынмин необычайно нежный, и не только внешне, но и в душе. Он ведь и правда наивный, как ребёнок, и такой же эмоциональный: если плохо — плачет, если хорошо — смеётся во всю силу, а если пугается… Хёнджин нахуй выгоняет те прошлые картинки, на которых Ким смотрел на него с бешеным страхом и на которых он стоял на коленях, тоже шлёт далеко. «Может, поэтому? Он всё ещё боится меня? Кто примет руку помощи от монстра?». Никто. Никогда. «А я монстр. Я ужасный человек». С его одобрения Чанбин и того мужика под машину толкнул, предварительно сняв с него золотые часы и выпотрошив кошелёк, и дамочку ту заставил переписать недвижимость на их контору, но только после того, как она оставит ребёнка в ближайшем бейби-боксе. Они вроде работали по совести и по уставу, но всё равно чувствовали себя чудовищами. Оба. От угроз к реальным действиям им приходилось переходить от силы раза три, может, и четыре. Они привыкли запугивать, но своего добиваться, чтобы окончательно не превратиться в холоднокровных убийц. Плохо это самовнушение работало. Они ублюдки. На их руках кровь. Да и Чанбин, с виду такой железный, размякал бывало и ныл, что спит плохо и без сильнодействующих снотворных вообще не засыпает — перед глазами эти рыдающие люди… Они чудовища во плоти… Задумавшись, Хван дёргает рукой, от чего Сынмин тоже дёргается, но не просыпается, к счастью, а может, и хотелось бы, чтобы он очнулся. Теперь и спокойная тишина Хёнджину не в радость, а вот голос Сынмина стал наркотиком, но лечебным. Младший его исцелял, сам того не осознавая. Превращал в человека. Время уже подползало к девяти утра. Он засиделся. Аккуратно и без лишнего шума выбравшись из салона любимого гелендвагена, блондин за три широких шага доходит до нужной двери. Та с привычным перезвоном нелепых медных колокольчиков открывается вовнутрь и знакомый с детства запах ударяет в нос. Здесь всё без изменений. — Доброе утро, Господин, — девушка с вьющимися ярко-голубыми локонами кланяется вошедшему и вполне дружелюбно, но не совсем уместно улыбается. Она не знает, что у Хёнджина настоящие вьетнамские флэшбеки из далёкого детства сейчас в глазах встали. Ей простительно. — Чем могу помочь? — Мне нужна гитара, — мужчина не моргая смотрит в одну точку над дверью в склад — на висящую не для продажи белую акустическую гитару, вдоль и поперёк исписанную автографами и пожеланиями известных музыкантов, и не стесняясь с порога указывает на неё пальцем. — Мне нужна эта гитара. «Гитара моего отца».

•♬•♫•

Усталость. Вселенских масштабов усталость буквально выбивала почву из-под ног и гнула колени. Хёнджин, не спавший вторые сутки, в прямом смысле валился с ног. Младший спрыгивает со спины, на которой его довольно быстро донесли прямо до входной двери, и торопливо обыскивает карманы в поисках ключей. Находит. Руки так неестественно быстро трясутся, что с первого раза, да и с третьего тоже, не получается ключ в замочную скважину вставить. «Недоразумение». Хёнджин может лишь рядом улыбаться устало и дыхание восстанавливать. Всё-таки неработающий лифт, девятый, блять, этаж и хромой Сынмин — не лучшее сочетание для вымотанного организма. Младший наконец открывает дверь, пропускает вперёд своего героя, хватает оставленную у стены гитару и плетётся следом. Тихо. Ночь выдалась такая яркая и звёздная, а вот сейчас, стоя перед дверью в свою комнату, Ким про искры и звёзды забывает. Мрачно. Стирается и весь восторг от подарка старшего. Хёнджин торжественно вручил ему инструмент, со словами, что это его гитара, которая пылилась без дела, и поэтому Сынмин ничего ему не должен — лишь только принять её и не угробить как ту, старую. Ким был так счастлив, что сам не осознавал всего масштаба этой необходимой для психики радости, а вот сейчас, в родном уголке, ему вообще не до этого. Ему снова больно. Противные чувства подкрадываются со всех сторон, окружают и пугают. Ещё немного, может быть, минута или две, и они нападут. Обязательно прибьют его к полу… Страшно. — Я всё уберу, — Хван уже скинул верхнюю одежду и замер как раз у двери. Точнее он просто закрыл собой проход, а Сынмину указал на другую дверь. — Прими пока душ, согрейся. Очевидно, что перемена в настроении не осталась не замеченной. — Нет, я сам… Я же всё это… — что именно это Ким объяснял жестами. — Дай мне… Хван действительно стеной стоит и двигаться не собирается — прямо-таки олицетворение твёрдого «нет». — Если ты думаешь, что я снова буду… Ну… Плакать… Младший откровенно теряется и даже успевает смутиться, пока старший давит на него уставшим взглядом. Хёнджин не думает о возможной грядущей истерике, нет. Он об искусанных губах парня думает и никак остановиться не может. «Он так красиво улыбался. Так нежно и мягко». — Дай мне пройти, — требовательно, но осторожно настаивает Сынмин, чуть подаваясь вперёд. «Он улыбается мне и для меня». — Скажи «пожалуйста». — Серьёзно? — Ким делает ещё один едва заметный шажок к мужчине, но морщится от этого действия. Видимо, в колено стрельнула боль. Нужно поскорее со всем этим закончить и упасть на матрас. — Пожалуйста, Хёнджин. «Моё недоразумение». Сынмин рядом и тоже уверенным взглядом пытается надавить на Хвана, без слов и одними поджатыми губами «просит» отступить и дать ему самому со своим мусором разобраться. Это его. Точка. Хёнджин плевать хотел на эти немые аргументы. Он тоже подаётся вперёд, наклоняется так, чтобы носы их непременно встретились. Взгляд одного моментально смягчается — Ким слишком шумно сглатывает. Поражение. Очередная победа достанется Хёнджину? Ну уж нет. Сынмин хочет показать, что он не сахарный и не растает там от слёз, если они всё же брызнут. Он давит своим лбом на лоб старшего. Они так близко, что тут же в голову сразу двоим стреляет одна и та же мысль: «а не отвлечь ли?». Хван с большим удовольствием снова бы накрыл своими губами покалеченные нервами и временем губы Сынмина, а тот не возражал бы. Тоже хочет. Его тоже тянет. Наверное, всё же актёрского таланта у Сынмина чуть больше, потому что ему удаётся своё желание замаскировать, поджав губы сильнее, а вот Хёнджин искренний до мозга костей — он демонстративно облизывает свои, не отрываясь от чуть влажных ореховых глаз младшего. Усталость забывается. Просыпается желание. Нельзя. Но Сынмина предупредить забыли, что можно, а что нельзя. Он, размазанный от обширного спектра чувств, сам нападает на старшего, приклеиваясь своими губами сначала к нижней — мягкой и сладковатой, а затем завлекает в поцелуй и верхнюю губу. Хёнджин не противится и подстраивается под этот танец языков, устроив свои ладони на щеках младшего. Он тёплый. Он нежный. Он слишком хрупкий. Нельзя. — Ким Сынмин, вали в душ и не трать моё время, — на этом Хван отстраняется, поворачивается к парню спиной, стараясь свою особенную улыбку спрятать. Победа. Он получил желаемый запретный поцелуй, и на этом всё. Можно жить дальше без чувства дикого голода. — Я слишком устал. Хлопок дерева об дерево младшего возвращает в реальность. Лёгкий транс прошёл и на его место встало ликование. Это Сынмин победил на самом деле. Одержал свою первую победу. В награду себе он прижимает кулаки к губам, размякшим в глупой полуулыбке, и мысленно пищит. «Я нравлюсь ему. Я, блять, ему всё-таки нравлюсь». А Хёнджин, время не теряя, тут же начинает собирать щепки от гитары, куски пластика от светильника, следом хватает провод, и мысленно представляет, что вот это всё безобразие он выкидывает не из комнаты младшего, а из его жизни. Из его головы, сердца, души… Да отовсюду. У него осталось слишком мало времени и он должен успеть… Хёнджин даёт себе слово, скидывая всё разбитое и треснутое в пакет, что он заставит Сынмина полюбить эту жизнь. Он даст ему эту грёбанную жизнь.

•♬•♫•

Следующий день начался вполне себе обычно: ворчания и мольбы дать ещё пять минуточек поспать, душ, белковый завтрак под мятный чай и дорога до учебного заведения в тишине. Теперь инициатором гробового молчания стал сам Хван Хёнджин, а Сынмин лишь ему подыгрывал. Традиция у них теперь такая, видимо. — Сегодня я иду с тобой, — не успев ударить по тормозам, Хёнджин посвящает парня в свои планы. — Ты меня и здесь будешь на руках носить? — Сынмин быстро справляется с мнимым шоком от услышанного и за вопросом тянется короткий смешок, который заражает и старшего. Кто будет отказываться от помощи с таким красивым личиком? И раз сама смерть решила сопровождать его, то нужно расслабиться и с гордостью принять эту помощь. Лифт и сегодня утром отказался работать, поэтому младшего спускали опять на спине. Никто не жаловался. Все были довольны по-своему. Ким совсем не против кататься на таком аттракционе хоть всю жизнь, а Хёнджин очень даже «за» быть тем самым аттракционом. — Не на руках, а на спине. Это раз, — мужчина паркуется у дороги и наконец глушит мотор. — Во-вторых, я хочу помочь тебе с гитарой. Взгляд Сынмина на этих словах сам собой тянется к инструменту, лежащему позади. Хёнджин рассказал, что это правда его гитара — его наследство, а ещё он рассказал, кто завещал ему этот инструмент и в чьих знаменитых и по истине золотых руках он побывал. Одними рассказами не ограничились. Сынмину наглядно показали кто, где, когда и что писал. Если честно, после автографа Майкла Джексона парень готов был в обморок рухнуть, но подальше от гитары, чтобы случайно её не повредить. Поэтому глупо отказываться от помощи с тем, что просто-напросто боишься держать в руках. Сынмин согласен. Протестов сегодня не будет. — Ладно, — парень правда не намерен больше отказываться от всего хорошего, что ему подсовывает Хёнджин. — Только… Я тут подумал… Ким ночь не спал и думал, что он не хочет исполнять ту старую песню напрямую или косвенно посвящённую Сухо. Напишет другую. После ночных космических видов в лесу ему есть, о чём написать. О ком… — Я хочу написать новую песню, — парень с этим уверенным заявлением буквально подпрыгивает на месте и поворачивается к Хёнджину всем телом, подобрав одну ногу под другую. — Но мне нужна твоя помощь. — И чем я должен помочь? Хёнджин терпеливо ждёт, пока Ким с мыслями соберётся и сам с собой обговорит все детали. Выжидать пришлось не так уж и долго. — Я могу написать текст. Он уже у меня в голове, — «что пиздец как странно». — Но я совершено не умею писать музыку. Мужчина смекает, к чему всё идёт, и прикусывает сразу обе щёки, сдерживая улыбку, готовую в любой момент показаться на лице. — И о чём ты хочешь написать новую песню? О любви. Сынмин хочет излить в строки то, что сейчас плещется в нём. Он влюблён — странно и как-то совершенно по-новому, но он точно влюблён в этот хмурый взгляд и в эту ясную душу старшего. Ночью, пока Хёнджин лежал под боком с нечитаемым выражением лица, Ким любовался им, его сложной простотой и его же простой сложностью. Он путался в чувствах, выбирался из этих дебрей сам, наспех распутывая тугие узлы из сомнений, и влюблялся, и сердце его влюблялось вместе с разумом. Это точно что-то серьёзное… Это, кажется, настоящая любовь, хоть и без цветов в душе и фейерверков в голове, зато с закатами в сердце и со звездопадами в мыслях… Всё хуевое забывалось рядом с Хваном. С ним, и только с ним хотелось жить и видеть эти рассветы и закаты. Рядом, за руку и как можно дольше… — Все песни так или иначе о любви, разве нет? Хёнджин соглашается, буквально видит, что это эта самая «любовь», о которой завёл разговор Сынмин, прямо-таки витает вокруг него, пропитывая воздух сладостью. Это пугает. Не должны светлые чувства наводить ужас, но если всё так, как старший думает, и Сынмин влюбился именно в него, то… Дела плохи. Хуже сценария просто не придумаешь. «Всё очень не вовремя». Хёнджину тоже хотелось бы всей этой любовной магии, ауры и всего прочего розового и воздушного. Он хотел бы попробовать, правда. Но это желание его колет прямо в сердце предостерегая — Сынмин не подопытный, не игрушка, не чёртов эксперимент. Он ведь живой, настоящий, искренний, нежный, достойный всего того романтичного и радужного, но Хёнджин не такой. Он недостойный. Оба молчат, не отрывая друг от друга глаз. Они не говорили о поцелуях, не обсуждали мелочи и детали типа: «а зачем?», «а почему?» или «а что дальше?». Они оба просто чувствовали и воспринимали происходящее по-своему. Без лишних слов. — Ты решил забыть старое, — Хван задумчиво тянет, считая дрожащие созвездия в ореховых зрачках. Сынмин кивает. Решил. Готов. Хочет. Поцеловать ещё раз старшего он тоже хочет, и даже готов. Пальцы нервно сжимают рукава куртки. Сорваться хочется. Поддаться этому неземному тяготению хочется. Его необъяснимо тянет к этому человеку. Хёнджин притягивает. — Помнишь, на твой День рождения я играл тебе… — Помню, — нервы парня сдают. Хочется на воздух. Хочется убежать подальше, либо поближе к груди Хёнджина прижаться — среднего не дано. Это наваждение с ума сводит. — Я всё помню. — Тебе понравилось? «Очень. И ты мне, блять, нравишься очень. Лицо твоё злое нравится… Губы твои ужасно горячие нравятся… Господи, блять…». Сынмин снова кивает, не открывая рта. Очень боязно, что вылететь может любая шальная мысль. А все мысли младшего сейчас об одном — о Хёнджине — о смерти, которая заставляет жить. — Тогда я дарю тебе её. Хван правда готов отдать то единственное, что когда-то смог придумать сам будучи счастливым подростком, окружённым любовью и вниманием. — Правда? — чувство благодарности нагоняет сладкие слёзы на глаза. — Спасибо! — Пожалуйста. А теперь выползай из машины и дверью не хлопай. Эта очередная маленькая победа Сынмина стирает все намёки на грядущий ливень на лице. Хван сдался под гнётом этого мокрого щенячьего взгляда. Сынмин до слёз счастлив, и такие слёзы мужчине, как ни странно, по вкусу, но вот это обожание в глазах — нет. Нельзя. Ему тоже нужен воздух, и как можно скорее. — Всё для тебя, моё недоразумение, — шепчет себе под нос Хёнджин, выбравшись из салона авто на улицу, и уже через секунду сменяет милость на гнев: он улавливает краем уха, как дверью с другой стороны всё же мощно хлопнули. Вибрация добралась до сердца. «Ну просил же!». — Ким Сынмин, ты умереть захотел? Вырвалось. Честное слово, этот тупой вопрос вырвался на автомате. И лицо тоже стало мрачным само по себе — привычка. Никто вроде не заметил. Сынмин, к счастью, не расслышал. Или всё-таки услышал? Парень быстрой молнией оказывается рядом и на недовольно сведённые вместе брови он игриво улыбается, натягивая на плечо лямку от гитары. — Не-а. Я жить хочу, — глаза младшего тоже улыбаются хитрым прищуром. Хёнджин верит. Сердце тоже одобрительно бьёт по костям. Не тратя зря времени и приподнятого настроения, парень протягивает руку своей причине жить с уверенностью, что ему протянут руку в ответ. — Пойдём? — Жить? — Ага, — младший радостно смотрит на их склеенные вместе ладони и спутанные пальцы, и несильно тянет мужчину на себя. — Но сначала научи меня… — Научу, — не задумываясь и торопясь непонятно куда, перебивает Хван. Сынмин думал попросить научить его так же волшебно играть ту композицию, а Хёнджин в голове держал установку, что младшего нужно научить жить. Их разумы друг друга порой не понимали, зато сердца… Те бились в унисон, создавая свою — одну единственную и неповторимую музыку. Любая музыка способна исцелять.

•♬•♫•

День в Институте прошёл гладко и сладко. Младший быстро запоминал, потому что старший всё слишком легко объяснял. В аккордах никто не терялся, да и текст уже почти вырисовывался в нечто складное и на слух приятное. И всё это всего-то за несколько часов усердия и труда один на один в закрытой аудитории. Зато в чувствах терялись оба: барахтались, ныряли каждый в свою душу, выискивали что-то, выныривали и обменивались находками. Они обнимались так много, пусть и коротко, сколько за всё время сожительства друг друга не касались. Сынмин светился счастьем, горел надеждой, а Хван этот свет в себя впитывал и слушал эту уверенность в вибрации струн и в тихом мычании, за которым скрывалось нечто прекрасное. «Он сможет. Он справится». Под вечер, когда Сынмин снова без вопросов и позволений повис на шее Хёнджина, прижимаясь к его спине всем своим телом, тогда-то у старшего щёлкнуло что-то. Эйфория выключилась. Ну нельзя ему поддаваться желанию. Нельзя сближаться вопреки собственным желаниям. Нельзя давать парню надежду на что-то большее, а он явно же надеется, тянется к нему и пытается утонуть в том, в чём оба не смыслят. Любовь — коварное чувство: одних спасает, а других — губит. Спасло Сынмина от грубого, но необходимого отшивания сообщения, а если быть точнее, то град сообщений, который разрывал телефон Хвана. Пришлось скинуть с себя чужие руки, и занять свои смартфоном. Это был Чанбин. Кто бы мог подумать, что этот негодяй может ещё и вытаскивать из неудобных ситуаций, а не только в них загонять. — Я спущусь за кофе, а ты пока прогони ещё раз конец и поедем домой, — мужчина, не отрываясь от телефона, идёт прямо к двери. А обернуться, однако, очень и очень хотелось. Сердце Хвана тлеет от той блаженной улыбки, что прямо сейчас размазывает Сынмина. Хёнджин нутром чувствует, как младший натурально тает от времени, что они провели вдвоём. Они были вместе. Между ними не было преград. Они забыли слово «пространство», и буквально не отлипали друг от друга. Они снова целовались, и снова без объяснений. Слова были лишними. Хотелось всё «рассказать» и «доказать» действиями. Очень романтично и поэтично, но не совсем практично. Чужая душа — всегда потёмки, а собственная может издеваться над разумом, подсовывая только то, что хочется, а не то, что есть на самом деле. Но разве сейчас время гонять такие серые мысли? Точно нет. Младший падает на стул, как только дверь за Хваном закрывается, и закрывает лицо ладонями. Ему так жарко и он наверняка красный, как тот закат, что сейчас горит за окном. Сердце пылает и Сынмин готов сгореть заживо, если и правда любовь ощущается так. Ему впервые не больно и не плохо от штормовой бури эмоций внутри. Ему хочется жить и каждый день ощущать подобное. Волны эйфории смыли все страхи и сомнения насчёт концерта и насчёт долга. Не выиграет — продаст быстро квартиру, купит комнату, а остальным рассчитается — сохранит свою жизнь, и всё ради этих мятных губ… Ради барабанного стука в груди… Ради Хёнджина… Долго пришлось ему метаться меж двух огней: жизнь или смерть? И Сынмин выбрал то, что светится и горит, но не сжигает. Он уверенно шагнул в сторону того, что поджигает его изнутри и зажигает чувства. Жить. Он отчаянно хочет выжить. Но всё хорошее рано или поздно заканчивается, так? А всё горящее и полыхающее кто-нибудь, да потушит. Сегодня такая честь выпала Сану. Бывший друг, а некогда единственный и вроде как надёжный, замер прямо на пороге небольшой аудитории, которую студенты-сольники использовали в качестве студии для репетиций. Его не видят. Сынмин наверняка ослеплён влюблённостью, раз не замечает очевидно злого и понурого парня, одетого под стать во всё уныло-чёрное. — Ты плачешь? — блондин решается объявить себя самым обычным вопросом. А у Сынмина от этого голоса кровь в жилах леденеет и глупая улыбка нервным тиком застревает на губах. «Нет. Нет. Нет. Ну только не он. Почему сейчас?». — Смеёшься, значит, — Сан проходит, тихо прикрывает за собой дверь и роняет на ближайший стул верхнюю одежду. — Чего радуешься? Парень не замечает оставленное на спинке другого стула чёрное пальто, зато примечает белую гитару. Ему она не нравится ни с первого, ни со второго взгляда, и особенно надписи эти — полная безвкусица, но свои непрошеные комментарии парень оставляет при себе. Потом выскажется. Спешить ему некуда. Он медленно подходит ближе. Подкрадывается опасно близко. Захочет ударить — сделает это за секунду, и Ким даже увернуться не сможет. Не успеет. Приходится встать, чтобы поравняться с незваным гостем и хоть какой-то план побега за эти жалкие секунды придумать. — Что тебе нужно? Прежде мягкое, почти блаженное выражение лица грубеет и каменеет. Руки тоже сами по себе тяжелеют и сжимаются в кулаки. Драться Сынмин не будет, даже если за этим Сан и явился, но отпор дать сможет. Ну… Сынмин очень надеется, что сможет. — Услышал тут, что ты совершенно другую песню учишь, и вот решил зайти проведать тебя и послушать, друг мой, — последние слова парень выплюнул нарочито медленно. Ядовито. Они не друзья. Не были никогда. Сынмин просто зацепился однажды за того, кто не оттолкнул при первой встрече, а потом сам придумал вроде как крепкую дружбу и сам же миф этот и разрушил. — Проведал? Уходи. Ким торопил и подгонял Сана, потому что боялся, потому что ему до такой степени неприятно его общество, что от одного воздуха с ним хочется удавиться. Или сбежать… Стало прохладно и мрачно в этой небольшой комнатке, обитой серым поролоном. — Так это правда? Ты выступаешь с другой песней? — Какая тебе разница? — Большая, Мин, — Сан нависает и взглядом придавливает друга, как никогда прежде давит и вдавливает в пол. Он знает, что тому до коликов в животе страшно. А ещё он видит, что Сынмин пытается храбриться, только зря. Для кого это всё? Зачем это всё? — Да, я поменял песню, но ту я тебе не верну, — Сынмин старается дышать ровно и не загонять самого себя в невидимый угол, но он не идеальный образец вселенского спокойствия. Жутко. — Я не отдам тебе её. — Ты думал, я тебя умолять буду? — Тогда что? Что тебе нужно от меня? — Не выходи на сцену, — Сан вновь обращается в огромного и опасного питона, способного лишь шипеть и масштабом своим пугать. И Сынмину нереально страшно. Необъяснимо боязно теперь уже до тупой боли в груди. Ещё немного и он согнётся, задыхаясь. — Ты боишься? Не уверен в себе, да? Ким сам себе не верит, что выдаёт такое, да ещё и реальному претенденту на победу прямо в глаза. Но лучшая защита вроде как нападение, поэтому глупо не попробовать. Смелости надолго не хватило. Храбрость вышла вместе с последним тяжёлым выдохом, последовавшим цепной реакцией на не менее тяжёлый, едва ли не убийственный взгляд бывшего друга. Хочется сжаться в комок и закатиться в какой-нибудь тёмный угол. Хочется избавиться и от того кома, что в горле встал и не даёт даже пискнуть. Сынмин теряется в моменте, падает обратно на стул и выставляет руки вперёд. Он перепуган и нет у него времени, чтобы понять, что именно его до помутнения в глазах довело. Это же Сан… Тот самый Сан, с которым раньше было весело и легко… Странно бояться некогда близкого человека, но Сынмин боится, потому что это другой человек, от которого так и веет отравляющей яростью. Сан, в отличие от Сынмина, ни капли не теряется — у него всё под контролем. Первый толчок в грудь — предупреждение. Он сюда явился как раз за тем, чтобы угрозами своими переубедить участвовать, ну и ещё он намеревался подпортить бывшему другу его инструмент за подставу с песней, на которую делали ставки и он, и все преподаватели, у кого парень числился в любимчиках. Плевать, что авторство не его. До пизды совершенно. Сану нужна была победа, и с той сопливой балладой он бы точно забрал своё заслуженное первое место, но Ким всё испортил. Всегда портил. «Предупреждением», вызвавшим новую панику в глазах Сынмина, парень не ограничивается. Он начинает орать о том, что грызёт его, и в словах и выражениях Сан не стесняется: кричит истошно всё самое мерзкое, что в голове гниёт. Никто его не останавливает. Сынмин молчит и наивно уши закрывает. Он только-только познал вкус веры, и не хочется во рту ощущать горечь от поражения, которого ещё нет. Всё неправда. Всё не так. Сан не должен кричать на него так. — Ты — грёбанное ничтожество! На меня смотри! — парень хватает Кима за руку и дёргает, не жалея сил. Злость его затуманивает здравый смысл, и он готовится уже вмазать Сынмину в челюсть и снизу, чтоб больнее было, но руку его перехватывают и с ещё большей силой душат запястье. — Какого?.. Хёнджин не отвечает, какого такого хуя он решил вспомнить о не очень-то честных захватах, а молча сгибает правую руку сопляка, заводит за спину и тянет наверх до предела и дальше, при этом своей левой он вдавливает в шею пальцы, и как раз по самым чувствительным местам. Ноги блондина быстро становятся ватными и рот сам собой открывается в немом крике. Хван выталкивает причину своей вспышки ярости за пределы аудитории, и Сан, не ожидая такого поворота событий, впечатывается лицом в стену. Фонтан крови из носа не шокирует никого. — Я предупреждал тебя. — Да кто ты такой? — парень не перестаёт истошно орать, чем привлекает к себе внимание выползших из других аудиторий задержавшихся студентов. Сынмин тоже выглядывает и пострадавший сразу принимается плеваться в сторону парня, указывая пальцем куда-то в район ног. — Ты даже ходить нормально не можешь, придурок… Ты нихуя не можешь… Ты позорище… Терпение Хёнджина к концу не подошло. Он бы мог и дальше стоять и наблюдать, как этот мудак давится собственной кровью едва ли не через каждое ругательство. Сынмина жаль. Вот, что его с поводка спускает. Под десятки включённых камер телефона, Хван резко хватает Сана за указательный палец и сжимает до хруста, напирая при этом всем телом, и прибивая парня к стене. Резкий запах железа после подлого плевка в лицо заставляет морщиться. Такую выходку Хёнджин точно не простит. — Я переломаю каждый твой палец, — холодно, но уверенно шепчет мужчина, хватаясь за вторую свободную руку. — Я выверну все твои суставы, — слышится стон и ожидаемые мольбы прекратить. — Я убью тебя. Равнодушие, с которым Хван перечислял свои планы, граничило с безумием. Возможно, так оно и есть. Внутри проснулось чудовище, и если бы не знакомые руки на талии, которые тянули его в сторону от возможной ошибки, Хёнджин бы точно сломал человеку не просто конечности, но и жизнь. Руки музыканта — вот главный инструмент. Одно неосторожное, но намеренное движение, и обидчик остался бы инвалидом без какого-либо светлого будущего в музыкальном мире. — Пожалуйста, Хённи… П-пожалуйста… — Сынмин старается сдвинуть с места Хвана, прижимается влажной щекой к спине и крепче обвивает его по бокам — не даёт монстру выйти за эти границы. — Не надо, прошу, не трогай… Сан на эту мелодраму внимания не обращает. Он занят тем, что воет от острой боли и стонет от ломоты в суставах. Хван успел всё же покалечить ему средний палец. Шоу не будет. Можно расходиться. Долгожданная свобода нагибает блондина и он стекает по стене мягкой массой, прижимая пострадавшую руку в груди. Обидные вопли поражения разлетаются по всему коридору. — Пожалуйста! — Сынмин не видит, что Хёнджин уже отпустил свою жертву, и продолжает давиться сухими всхлипами, крепче обнимая. Он успокаивается и открывает глаза лишь тогда, когда старший мягко вплетает в его пальцы свои на радость ахуевающей по сторонам публики. Сан тоже ошалевшими глазами смотрит на этот сюрприз и даже хлюпать кровью кажется перестаёт — дошло, что Сынмин теперь не один. — Это было моё последнее предупреждение, — Хёнджин приподнимает голову и, не кривясь от отвращения, стирает тыльной стороной руки те багряные капли, что попали на подбородок и шею. — Не трогай моё, ублюдок, если жизнь тебе дорога.

•♬•♫•

— Все узнают, — раз в пятнадцатый твердит Сынмин, и не только себе. Он и Хёнджина старается убедить в том, что ему в прямом смысле пиздец от ректората. — Меня выгонят. — Не выгонят. — Нет, они узнают, — парень отворачивается к окну, за которым происходит своя вечерняя суета, и вновь нервно повторяет одно и то же: — Меня выгонят, понимаешь? Я… Меня не допустят до конкурса, и получается, что всё было зря… — Ким Сынмин, — Хёнджин на ночные пейзажи за окном авто не отвлекается. Он внимательно смотрит только на младшего — глаз оторвать не может. — Я ведь ещё ни разу тебя не обманул. Поверь мне, всё будет хорошо. — Нет, не будет… Сан не упустит шанс от меня избавиться, — Сынмин резко оборачивается, впивается влажными глазами в утешительную улыбку старшего и нехотя улыбается сам. — Мне пиздец? — Сынмин. — Мне определённо пиздец! — Послушай меня, — Хван осторожничает. У него, несмотря на недавние события, так хорошо и спокойно на душе, но вот тревога за младшего немного колеблет. Сердце волнуется за него не переставая. — Нет, это ты послушай, — Ким ёрзает в огромном кресле, кожаная обивка которого приятно поскрипывает. — Я подумал ещё до всего этого, что я могу продать квартиру хоть сейчас и отдать деньги. Я тебя не подставлю и всё отдам, честное слово. Хёнджин верит. Всегда, кажется, верил. — Ты снова начал сомневаться в себе? Нет, чёрт возьми — Сынмин не начал, а продолжил. И после сцены «битвы» Хёнджина и Сана он прямо-таки уверовал, что никакой дороги к большой сцене у него нет. Перекрыто. — Даже если меня не выгонят, и даже если я и попаду на конкурс, не факт, что я займу первое место, — Сынмин видит недовольство на чужом лице и фыркает. — Ну будь ты реалистом. Мне далеко до победы. Я не самый лучший певец, а уж музыкант из меня вообще… — И что? Квартира тут причём? Зачем продавать её сейчас, не дождавшись результатов? Зачем ты живёшь выдуманным будущим, не опираясь при этом на настоящее? Хван засыпает младшего вопросами, и тот не знает, на какой ответить в первую очередь, а на какой во вторую. А нужно вообще отвечать? — Я не хочу подвести тебя, — прозвучало это с тёплой искренностью. Хёнджин верит. — Подставлять меня ты не хочешь, но мечтаешь оказаться на улице? — снова улыбка тронула губы старшего. Он даже беззвучно рассмеяться смог. — Жить ты где собираешься, недоразумение? — Куплю комнатку или не знаю… Брошу учёбу, найду работу, а может, и две работы и буду снимать жильё, — Сынмин снова неприятно фыркает, демонстративно надувает губы, щёки и всё остальное, что можно раздуть — он раздувает. Слова Хвана никак его не обидели, но он обиделся. — Мда, план идеальный, — смех Хёнджина набирает обороты. — Точный, как швейцарские часы. — Издеваешься? — Издеваюсь. Не удивительно. Вполне себе ожидаемо. Младший сидел, сцепив руки на груди, и продолжал дуться, а Хван всё не мог перестать дрожать от смеха. — Ну и что мне делать? Что? Ким правда запутался: сначала Хван требовал деньги, а теперь он от них почти отказывается; то он причитает о прелестях жизни, но потом всё ведёт к тому, что в будущее загдядывать не стоит; иногда он смотрит с такой жадностью на него, словно он голоден, а Сынмин единственный, кто может этот голод утолить, а сейчас он моргает в его сторону с явной издёвкой или безразличием. Никакой конкретики. Никакой романтики. Обидно, блять. — Давай мы всё же доживём до выступления? «Если меня допустят, конечно же». — А потом продадим? — А потом отпразднуем твою победу в твоей, Ким Сынмин, квартире на крыше. — Ты невыносимый! — младший громко цокает, но тоже подхватывает заразительный смех Хёнджина. Кажется, что даже мирно «спящий» автомобиль начал трястись вместе с ними. — Упрямый! — А ты повторяешься. — А ты и не меняешься, — возражает младший и тянется, чтобы стукнуть куда-нибудь Хвана, да побольнее желательно. Мужчина не уворачивается, принимает заслуженный удар в плечо и наигранно, даже слишком неестественно, стонет, но делает он это намеренно: всё Хван Хёнджин делает либо для чего-то, либо для кого-то. Сынмин хохочет во всю не стесняясь. Для него. Хёнджин сейчас «страдает» для того, чтобы это прекрасное недоразумение с ореховыми глазами не переставало смеяться. Парень снова несильно бьёт мужчину туда, где должны быть ключицы, и замирает, не убирая руки. Тепло. Горячо. Хёнджин такой горячий, хотя кожа его ощущается прохладной. Младший для уверенности проводит большим пальцем по голой шее, ласково обводя выпирающий кадык и считает сантиметры между их лицами. Их ничтожно мало. Когда они стали ближе? — Ким Сынмин, — Хван читает по глазам очевидные намерения и старается намёками «убедить» парня, что не нужно им заходить дальше той точки, на которой они остановились. Сынмин оглох, либо он под полным гипнозом невероятно пухлых и розовых губ старшего — ничего он не слышит, ничего вокруг не замечает. Любуется и улыбается. — Сынмин, не надо, — блондин не думает отстраняться или отворачиваться. Нет. Он не против поцелуев, но каждый последующий отдаёт послевкусием чего-то обнадёживающего. У них не может быть будущего. — Я тебе нравлюсь? — ожидаемо выдаёт Ким, проводя теперь пальчиками по линии скулы. Голова его расслабленно упала на бок, от чего пряди волос прикрыли глаза — самые прекрасные глаза, которые когда-либо видел Хёнджин. Но даже эта помеха не скрыла от зорких глаз старшего искренний интерес с намёком на блеск настоящих звёзд. А ещё там был заметен страх… Младший готов заплакать. Опять. И зачем? От радости? От очередного надуманного горя? — Нравишься. Парень и не ждал ничего другого. Он знал, что Хёнджин не станет лгать или увиливать. Он всегда говорил прямо, как есть, пусть порой и довольно грубо. Эта честность подкупала не меньше, чем то, что ещё спрятано внутри и не заметно глазу — доброе сердце. Именно в это сердце Сынмин и влюбился, затем поближе познакомился с душой и полюбил её, а вот с характером… Ну, они вроде подружились, но стремиться есть к чему. У него ведь теперь есть всё время мира, чтобы узнать Хвана ближе. — Тогда можно я, пользуясь случаем, попрошу тебя рассказать о себе? — в глазах всё те же искры, но теперь они напоминают маленькие фейерверки. Победа? У Хёнджина получилось отвернуть младшего от смерти, да так, что он теперь смотрит только на него одного и не думает отворачиваться. Этот взгляд пленяет. Глаза его влюбляют. Воздуха не хватает. «За что мне всё это?». — Что тебе рассказать? — Расскажи мне, какой он — твой мир? Что тебе нравится? И что ты терпеть не можешь? Чуть влажная ладонь намертво приклеивается к гладкой щеке. Оба замерли и мир впервые остановился вместе с ними. Одни лишь два влюблённых сердца продолжают биться, стараясь достучаться друг до друга. — Сынмин, — Хван снова обращается с надеждой, что его услышат и поймут. Про мир он свой расскажет, обязательно расскажет, но не сейчас. В эту минуту важно другое. — Ты нравишься мне, но я всё ещё твой кредитор, а ты — мой должник, и мы никак не можем… — Значит, когда всё закончится, — Ким оживает и перебивает. — Тогда мы с тобой можем?.. — Ты опять забегаешь далеко вперёд. — Опять ты меня путаешь, — «пугаешь». — Ты ведь со мной сейчас по доброй воле? Не потому, что должен следить за мной? Хван вообще не должен был следить, не должен был быть постоянно рядом, поддерживать и готовить завтраки по утрам. Ничего из этого он не должен был делать. Это запрещено. И это была его инициатива или его ошибка, за которую он непременно должен будет расплатиться. У всего есть цена, и за свой откровенный импульсивный косяк мужчина должен будет рассчитаться свободой. Они не будут вместе. Точно не в этой жизни. — Я с тобой, потому что хочу быть рядом, — Хван осторожно убирает чужую руку от своего лица, сам проходится подушечкой пальца по выступающим костяшкам, а после едва касаясь целует каждую. Не время тянет, как могло бы показаться, а наслаждается тем, что сердце подсказало сделать. — Но я не могу обещать тебе, что так будет всегда. — Что ты имеешь в виду? Давние мысли о том, что Хёнджин может быть смертельно болен, либо нездоров умом, напомнили о себе. Младшему стало не по себе. «Он тоже однажды уйдёт и оставит меня», — шептало шестое чувство. Верить ему? Послать его на хуй? Что делать? За что цепляться? У Сынмина вроде бы есть всё в этот момент, но нет ничего — чувства раздваиваются. — Я боюсь что-либо загадывать, — рука младшего по прежнему прижата к губам и буквально ловит каждое тёплое слово. — Всё, абсолютно всё, о чём я мечтал или чего хотел, обламывалось. И это не сглаз, не порча и подобные приколы… Это жизнь, Сынмин, и у неё свои правила, свои программы и планы на каждого. Никогда не будет так, как мы хотим. Мы можем лишь стремиться к желаемому, горы сворачивать и насильно думать, что всё вроде по плану, всё сбывается, но нет гарантии, что задуманное реально сбудется. «Здесь бессильны даже падающие звёзды и свечки на праздничном торте». На это откровение Сынмин тоже не знает, как реагировать. Не очень-то обнадёживающе звучат слова мужчины, но они ведь правдивы. Жить нужно не одним днём, но так, будто каждый твой день может стать последним. Истина. Пугающая, толкающая к апатии правда. Жизнь полна неприятных сюрпризов. — Я понял тебя, — лёгкая, почти незаметная улыбка трогает губы. Он не тупой, правда понял. «Он не отталкивает, но и не убегает, и это главное». — Но я всё же не перестану загадывать что-то на будущее… — «я буду продолжать мечтать о нас». — А теперь мы можем поехать куда-нибудь? — Домой? У старшего всё тепло с души перебирается к лицу. Он незаметно для чужих глаз краснеет, потому что слово «дом» греет. Впервые, прямо в машине, буквально в эту секунду, Хвану пришла в голову мысль, что домом может быть не только бетонная коробка, но и человек. Сынмин вполне может оказаться его домом — родным, тихим и комфортным. Очень хотелось домой. — А поехали к тебе в офис? Хочу посмотреть, где ты работаешь. Вернулись озорные смешки и нервное заламывание пальцев. Ким тянется к Хёнджину, но всё ещё боится его. Монстра в нём он не видит. Тут страх немного из другой оперы — мыльной. — Размечтался. — Ну пожалуйста-а-а, — младший снова манипулирует игривой обидой и Хёнджин ломается. Не то чтобы он уж очень против показать Сынмину свою жизнь — только за. Он не хочет показывать его тем демонам, что обитают как раз таки на его рабочем месте. — Я не могу провести тебя внутрь, но могу показать окно, из которого я частенько хотел спрыгнуть. Согласен? Хёнджин не ждёт ответа и заводит гелендваген, так и не выпуская руку младшего. Не отпустит. Пока есть время, он возьмёт от жизни всё, а дальше… А дальше будет больно, но он как-нибудь переживёт. Главное успеть научить и Сынмина справляться и переживать всё дерьмо, что подкидывает сука судьба.

•♬•♫•

Эмоции, а особенно сильные, яркие и быстрые, имеют свойство утомлять. После случившегося в Институте и Сынмин, и Хёнджин чувствовали себя выжатыми, даже истощёнными, и все три дня наедине друг с другом они только и делали, что лежали в обнимку, забивая голову мистическими дорамами или фильмами с намёком на ужасы. Иногда Хван оставлял парня одного, давал время поработать над песней, отредактировать текст и попрактиковаться в игре на гитаре, но потом возвращал его в свои тёплые объятия. Это казалось правильным и одновременно неправильным. Лишним. Сынмин же, твёрдо стоя на новой ступеньке их отношений, чувствовал себя уверенно. Ничего дурного или неестественного он не ощущал. Хван продолжал заботиться, кормить и успокаивать, когда это было необходимо. А он продолжал благодарить и за сытные обеды, и за успокоительные поцелуи в висок, в лоб, да куда угодно. Всё вроде было хорошо, и именно так, как и должно было быть. Этот день тоже закончился хорошо. После ужина Хёнджин устроился на матрасе с ноутбуком, выбрал очередной психологический триллер и ждал, когда Сынмин выйдет из душа. Весь фильм младший пролежал у него на груди — это тоже стало своего рода нормой. Он частенько и засыпал именно в таком положении, слушая колыбельную сердца. Хёнджин против не был — всем сердцем был только за. Возможно, ему было не совсем удобно, но он никак не намекал на это, и лишь одобрительно поглаживал своё недоразумение по голове в ожидании услышать тихое посапывание. Вот и сейчас он пропускает чуть влажные волосы цвета грецкого ореха сквозь длинные пальцы и смотрит лишь на эту картину — фильм ему не интересен. Странно, но никаких мыслей Хёнджин в этот момент не гонял — пустота в голове. Его расслабили монотонные повторяющиеся действия и он едва ли не достиг нирваны. Младший тоже не мог подумать о чём-то постороннем. Ему было слишком хорошо в руках старшего — мысли были просто не нужны. Когда финальные титры застыли на экране, Хван скинул свободной рукой ноутбук к ногам. Сынмин, кажется, уснул. Нужно было сделать над собой усилие и тоже закрыть глаза, чтобы устать от чёрной пустоты и упасть в крепкий сон, но не получилось. Долго Хёнджин лежал, окутанный словно в кокон ароматом Сынмина. Нравилось. Всё, что касалось Сынмина, стало привычкой или необходимостью. Парень стал его «домом» без преувеличений. Неизвестно, который был час, когда «дом» его пробудился от назойливого звонка. Сынмин редко вставал сам от орущих будильников под ухом, но тут, о чудо, он проснулся и сразу потянулся за смартфоном. В сонном трансе Ким решил, что это наверняка Сан и, возможно, под градусом. Ну, а кто ещё? Хёнджин ведь рядом, он его чувствует, он им дышит; но это был не пьяный Сан, осмелившийся потревожить пусть бывшего, но всё же друга, в три часа ночи. Это Сухо. Увидев на потрескавшемся экране разбитое «брат», Сынмин застыл, очевидно, что тоже в трансе, но уже не в сонном. Хёнджин тоже поднялся, чтобы своими глазами увидеть причину беспокойства. Брат… — Не отвечай. За предостережением, похожим на вежливую просьбу, последовал лёгкий, но обжигающий поцелуй куда-то в ухо. Старший знал, что Сынмина может отвлечь — он, и только он, поэтому и сделал попытку вызволить его разум из лап оцепенения. После первой попытки была и вторая. — Ким Сынмин, — поцелуй теперь уже в шею отвлекает и завлекает ответить, но не брату, а Хёнджину. Сынмина разрывает: ему интересно, что нужно Сухо, ведь наверняка он звонит не просто так, но обида, ставшая ненавистью не даёт нажать на мигающий зелёный круг на экране. А ещё Киму было интересно, чем на этот раз могут закончиться их ночные поцелуи. Хотелось большего. Хотелось уже встать на ступень повыше. Тело желало ласки, и только от рук одного единственного — Хёнджина. Телефон в руках замолкает. Экран тухнет. Хван продолжает мазать влажными губами по коже. Это заводит. Не только мурашки разбежались по телу от этих действий, но и настоящее возбуждение скрутило в животе очередной узел. Сынмин чуть поворачивает голову, зарывается носом в светлые пряди и наполняет лёгкие до отказа сладкой мятой. Любимой мятой. Он вроде спокоен, Хёнджин ведь даёт ему этот успокоительный эффект, но вот волнительное возбуждение его тревожит. Младший боится сделать что-то не так и попросить чего-то не того. Он ведь на то и младший… Хёнджин забирает телефон и отрывается от порозовевшей в некоторых местах шеи. — Не думай о нём, ладно? Руки мужчины в прямом смысле слова чешутся заблокировать номер брата. Если бы мог, то вообще удалил бы его из памяти Сынмина, но это ведь невозможно. Это глупая мечта так и останется мечтой. Ким ни за что не забудет о нём, и пусть старший брат далёк от идеала, и пусть Сынмин сам же вспыхивал и говорил, что ни за что не станет с ним больше разговаривать после такого… Он не может себя перебороть — точнее победить любовь к Сухо он не сможет, и ненависть и обида тут не оружие, а клинки в собственное сердце. Рано или поздно Сынмин примет вызов, поговорит, простит… Собственно, какая Хёнджину разница? А разница была. И тревога за это хрупкое недоразумение присутствовала. — Наверное, ему снова нужны деньги, — Ким жмёт плечами и укладывается назад, стараясь не выдать своего трепета от невидимых ожогов, которые оставил на нём Хёнджин. — Либо он хотел вернуть деньги вам… О том, что Ким старший мог просто соскучиться, никто и не думал. — Научись прощаться с людьми, — спокойно и в меру тихо выдаёт Хван, тоже возвращаясь в прежнее положение, только теперь он ложится не на спину, а на бок, и подпирает для удобства голову согнутой рукой — так обзор лучше. За окном мерзкий октябрь, а в комнате настоящий ноябрь, но старшему не холодно — он в одних лишь домашних штанах, и ему кажется, что и этого много — его бросает в жар. Сынмин, закутанный с ног до головы в серые спортивки и белый лонгслив, тоже ощущает, как рядом горит Хёнджин. Сам он морозится — ему холодно, потому что поцелуи на шее остыли. Нужно ещё… Но ещё нужно было бы поговорить, и не только о Сухо и его спонтанном звонке, а обо всём: об этих поцелуях, о привычных сонных объятиях, о пальцах, которые сами на автомате сплетаются с другими. Вот как сейчас, например. — О чём думаешь? — Хёнджин видел, как лицо Сынмина менялось быстро и тревожно. Только поэтому он и спросил. Нужно говорить. Нельзя всё держать в себе и копить, даже самые, как может показаться на первый взгляд, простые и безобидные мысли. Их стоит озвучивать. От них стоит избавляться. — О тебе. Парень берёт пример со старшего и тоже теперь, почти всегда, отвечает прямо. Но так работает лишь только с ответами на вопросы. Проявить инициативу и уверенно без увиливаний сказать о том, что хочется, и о том, что его волнует, Сынмин пока не может. Не дорос. — Давай подумаем лучше о том, чтобы лечь спать? «Ну вот опять он». — Скажи, почему ты всегда… — «обламываешь, обрываешь всё». — Что со мной не так, Хёнджин? — С тобой всё очень даже так, — подкрепляя свои слова, мужчина наклоняется, чтобы кончиком носа обласкать младшего. Он водит осторожно от виска и выше, спускается назад и ловит тихие рваные выдохи, когда утыкается носом во впалую щёку. Сынмин забывает про свои вопросы и подаётся навстречу этой ласке, чтобы забрать желаемое, чтобы забрать своё, чтобы поцелуем выпросить чего-то большего. Он не девственник, нет. У него был на первом курсе роман длиною в три дня, за которые он смог и на свидании побывать в парке аттракционов, и сполна познать ощущения наполненности от другого человека. На этом всё. Дальше дороги двух молодых и зелёных разошлись, и на удивление без страданий и соплей. Это был просто эксперимент, опыт и не более. Никаких чувств. Ничего, кроме пары сухих поцелуев, обязательной прелюдии и секса в общаге, который не остался в памяти чем-то ярким. Тогда было хорошо. Сейчас же ощущения выцвели. Сынмин глотает воздух, который отдаёт ему Хёнджин, кусает его губы требовательно и, обняв за шею, придавливает к себе. Он хочет почувствовать всего Хёнджина на себе и в себе, но тот упирается руками, а после вовсе останавливается. Отворачивается. — Давай спать, Ким Сынмин. Это не то «спать», на которое надеялся младший. Это разбивает. Парень сдерживает обидный стон. Все силы и всё своё терпение подключает, чтобы лишних звуков не издать и не обозвать даже в мыслях Хвана мудаком. — Спи, — он больше не тянется, но и рук с напряжённой шеи старшего не убирает. Ждёт чуда? — А ты? — А я уснуть не смогу, — «и спасибо тебе за это. И за стояк спасибо. За всё, блять, спасибо». Хван знает, что творит, и прекрасно понимает, чего от него ждут. Нельзя. Правда никак нельзя. Поцелуи и все эти заигрывания смогут со временем раствориться, не оставляя на памяти шрамов, а вот что-то большее — нет. Если они переспят, то не только Сынмин потом будет мучиться, но и сам Хёнджин. Добровольно соглашаться на подобные страдания он не хочет. Нельзя. — Тогда давай посмотрим что-нибудь? — Хёнджин выпутывается наконец из импровизированного ошейника и ложится рядом. Рука его опять в ладони младшего. От этого тоже стоит отвыкать. Пора бы. — А давай послушаем? — Музыку? — Нет, — Сынмин приподнимается, снова берёт в руки разбитый, но каким-то чудом живой телефон и листает длинный список непонятно чего в поисках чего-то особенного. Младший вспомнил вдруг, а точнее колотящееся внутри сердце напомнило ему, о том, что он однажды услышал. Правду. «Может, и он поверит?», — размышлял Сынмин, выискивая в сотне записанных подкастов именно тот: про любовь, половинки и выдуманные магниты. «Я же тоже чувствую, как его сердце бьётся… Ненормально и дико бьётся рядом со мной… Притягивает». Всё это даже в голове звучало немного по-идиотски, и естественно заставило тихо ухмыльнуться. Нашёл. Включил без лишних объяснений и представлений того, чем он решил разбавить ночную тишину. «Пожалуйста, пусть он поймёт». Хёнджин слушал, прикрыв глаза и нежно сжав левую ладонь младшего своей правой. Голова Кима тоже привычно оказалась на груди, чтобы слушать полюбившуюся музыку сердца. Полчаса увлекательных или не очень рассуждений о непостижимой и необъяснимой любви подошли к концу. Младший заблокировал телефон и откинул его на пол. Опять стало тихо. — Как тебе? — Ким замер в ожидании честного ответа от старшего. Тот не торопился. Уснул? Но Хёнджин не спал — родителей зачем-то своих вспоминал. Все эти истории и клишированные фразы про вторые половинки напомнили ему о двух родных людях. — Что-то в этом есть. — Правда? — Сынмин оживился и даже от удобной груди оторвался, чтобы правде в глаза посмотреть. Хван не лгал. Улыбался. — Я не со всем согласен, но вот эти намёки на то, что противоположности притягиваются… — Хёнджин проходится сначала взглядом по сонному лицу младшего, а затем разрешает себе провести по бледной коже и рукой. «Нежный. Всегда нежный». — Мои родители были такими. Поэтому я могу представить. Уронив подбородок на грудь мужчины, Сынмин устраивается на кошачий манер поудобнее и просит рассказать ему в деталях о двух людях, которые подарили жизнь такому прекрасному-удивительному-хорошему-потрясающему человеку. И первое, что говорит этот прекрасный-распрекрасный, неприятно удивляет: — Они погибли. Их больше нет, — старший в лице не меняется и продолжает. — Это была случайность на дороге. Они не мучались. Ушли вместе. Из младшего выходит тихий выдох. Наверное, не на такую «сказку на ночь» он рассчитывал. — Мне жаль. Больше на такое ответить нечего. Да и стоило ли вообще слово своё вставлять? Хёнджин нежно гладит где-то по затылку и пряди между пальцев пропускает, пока уставшей улыбкой принимает эти сожаления. Знает же, что Сынмин не обманет и не станет говорить что-то только ради того, чтобы сказать. Он правда сожалеет вместе с ним. — Не вешай нос, Ким Сынмин. Жизнь продолжается, — лёгким игривым щелчком по кончику носа старший отвлекает, не даёт в этом личном горе утонуть своему недоразумению. — А вообще, я не об этом хотел тебе рассказать. «Наконец-то». — Моя мама была скрипачкой, а папа типичным чудаком, помешанным на роке. Мама любила готовить, а папа даже кимпаб с овощами не мог завернуть, — поглаживания продолжались, интерес Сынмина не угасал, а улыбка на губах Хёнджина становилась всё шире и шире с каждым последующим воспоминанием. — Мама любила балет и оперу, а папа предпочитал пиво в баре, байки и всё прочее… Понимаешь, насколько разными они были? Сынмин понимает, кивает, с показным интересом ждёт продолжения. — По вечерам у нас в гостиной не велись споры, какую пластинку поставить. Мама включала что-то из альтернативного рока, а папа после ставил пластинку Чайковского. Мама научила его готовить, ведь меня нужно было чем-то кормить, пока она гастролировала, и папа готовил, и меня тоже к этому приобщал. А когда мама возвращалась домой, мы шли в театр и смотрели балет. Папа иногда, конечно, смеялся над мужиками в колготках, но он всё равно любил то, что любила мама. И она смогла полюбить Металлику, кантри-концерты и даже пиво пила при мне… — Они были и правда разными. — По отдельности — да, но вместе… — Вместе они были единым целым? Они являлись олицетворением двух разных половинок, соединившихся однажды и ставшими чем-то новым и неповторимым. Младший, к сожалению, не мог похвастаться никому о таких же или хотя бы похожих отношениях в семье, поэтому слушал всё, что рассказывал ему Хёнджин едва ли не с открытым ртом. Это правда сказка. А вот у него в семье были одни сплошные анекдоты и иногда кошмарные повести. Отец пил, много пил. А что ещё делать в глуши, где из развлечений только своя плантация и захудалый бар с местными рисовыми настойками? Мама как раз и занималась хозяйством, иногда выступая в воспитании мальчиков в роли отца: била, жестоко наказывала, физическим трудом загоняла и никакие вольности не позволяла. К своему мужу она тоже относилась не так, как пишут в любовных романах: она прилюдно стыдилась его, высмеивала, поколачивала, но никогда ни Сынмин, ни Сухо не видели, чтобы их родители элементарно целовались или хотя бы разговаривали о чём-то спокойно. А очень бы хотелось. Всем этим безумием парень не стал делиться. Оставил своё при себе и продолжил с упоением слушать удивительное и нормальное о родителях Хёнджина, о детстве и его музыкальной юности. На каждую такую короткую историю из прошлого Сынмин сам себя грузил тяжёлыми мыслями о банальном и непостижимом: «а почему у меня не так?» и «чем я хуже, что мне так не повезло?». Он не старался найти ответы, лишь задавал себе эти вопросы и ждал, что ответ придёт когда-нибудь откуда-то извне. К предрассветному часу Хван замолчал. Счастливое и радостное закончилось — поделился всем, чем можно было. Дальше только чёрная боль, противопоказанная ранимой душе младшего. Сна ни в одном глазу. — Нам вставать скоро. Хёнджин бегло смотрит в сторону окна, за которым уже светлеет небо. — А давай пролежим так весь день? Тебе ведь никуда не нужно? Никуда. Не сейчас. Они и правда провалялись так добрую половину дня. Болтали и молчали, прятали улыбки в объятиях и строили планы на вечер, возбуждённо споря, какой фильм они сегодня будут смотреть и что будут есть на ужин, а потом остались каждый наедине с собой. До запланированного совместного ужина под комедийный фильм они не дожили. Совсем чуть-чуть не дотянули… Пока Хван промывал лапшу и занимался нарезанием мяса, Сынмин в комнате прогонял по новой песню. Громко он не пел — слов Хёнджин не разбирал, но игра на гитаре у него удавалась — это он слышал. Всё было превосходно. А потом стало тихо… Тревожно… Сынмин выполз из комнаты весь серый и в прямом смысле разбитый, и не замечая вопросительного взгляда Хёнджина, шаркая ногами, побрёл к входной двери. Он ничего и никого не замечал, и всё бы ничего, но вид у парня и правда был такой, словно он на гильотину шагает, да ещё и в одной лёгкой футболке. А за дверью, на секундочку, хозяйничает октябрь — ветреный, мерзкий и опасный для здоровья. — Ким Сынмин, — Хёнджин окликает младшего только тогда, когда тяжёлая дверь приоткрывается с неприятным звуком, и уличный воздух мешается с тёплым комнатным. — Ты куда? Младший даже головы не повернул. Он на своей волне, неуверенно переставляя ноги, выходит на улицу, идёт прямо, как заворожённый сжимая в руке телефон. Хёнджин не игнорирует это странное поведение: скидывает с плеча кухонное полотенце и срывается за ним. На лице у одного тотальная растерянность, а у второго — отпечаток вселенской печали, и знать бы, от чего накрыло Сынмина… Что, блять, произошло? В темноте Хван видит светлое пятно, которое горит в руке маяком. Телефон. Киму звонят, а он просто пялится на экран, зависнув в своих размышлениях. Не отвечает. Никому не отвечает. — Сынмин? Ветер неприятно покалывает кожу, толкает порывами в спину и Хёнджин подчиняется, подходит ближе к парню, которого осенний мороз, кажется, не волнует. Ему на всё всё равно. — В чём дело? Так до странного страшно не слышать полюбившегося голоса, когда источник стоит рядом — в одном шаге. На разбитом экране непрерывно горит «брат». Всё понятно. — Не отвечай, — Хёнджин не смеет подходить ещё ближе, хотя и ветер толкает, и желание ведёт вперёд, и сердце его настоящим магнитом тянется к другому сердцу. Нужно младшего отвлечь, как и в прошлый раз, но иначе. — Не делай шаг назад, когда ты только-только пошёл вперёд… Мужчина затыкается, когда Сынмин болезненным взглядом впивается в его глаза. Осуждает? Не понимает? Или сам Хёнджин не понимает эту резкую смену настроения? Сейчас поведение младшего кажется по-настоящему опасным. А вдруг сломается? А вдруг время притворства кончилось и Сынмин вспомнил про своё желание расстаться с жизнью? Сломался окончательно? Сейчас? — Сынмин, не надо, — Хёнджин был готов уже раскинуть руки и обнять это недоразумение в домашней тёплой пижаме, укрыть и от ветра, и от боли, но стоило только попробовать, как тот тут же дёргается в сторону, словно боится. — Дай мне телефон. — Он же мой брат… — Отдай телефон. После той эмоциональной истории о старшем брате Сынмин казался счастливее, потому что выговорился, а вот после вчерашнего звонка он очевидно вспомнил про привычную грусть. Неужели один звонок из прошлого шлёт на хуй все труды и старания? Неужели младший настолько неизлечим? Тишина довольно красноречиво отвечает на все беззвучные вопросы Хвана. — Сынмин, пожалуйста, — один маленький шаг вперёд старшего заставляет пятиться младшего. Он правда боится. — Дай мне побыть одному, — младший обнимает себя и телефон в руках в этот момент затухает. Умирает. — Мне это нужно. На крыше теперь темно, но даже так видно, как виновато и обречённо опускаются плечи парня. — Вернись в дом. Холодно. Опять тишина служит достаточным ответом. Уж лучше бы кричал, лучше бы плакал и стонал, но не молчал. — Я не оставлю тебя, Ким Сынмин, — мужчина протягивает руку, ожидая, что младший за неё схватится, потому что должен схватиться и не должен отпускать. Бесполезно. — Он ведь мой брат… — В семье не без урода, — резко и громко едва ли не рявкает Хёнджин, злясь на всё и на всех вокруг. На Сынмина он зол в первую очередь. Кого он этими словами убеждает: себя или Хёнджина? Кого хочет заставить поверить? — Но… — Ты знаешь, зачем он звонит, и ты знаешь, что потом будет плохо. Зачем ты сам тянешься к этому дерьму? Ответа нет и не будет. — Научись выкидывать из жизни мусор и не смей гоняться за ним сам. Горькая правда. Грубая истина. Слишком резкие и неожиданные советы. Только Сынмину от этого не легче. Болит у него до сих пор и Сухо своим звонком действительно сорвал корку запёкшейся крови с раны. Он ведь любит брата… Скучает до сих пор… Весь день думал о нём и смаковал эту тоску с привкусом плесени. — Мне нужно с ним поговорить, — младший упрямо стоит на своём. — Оставь меня. — Я сказал нет, — Хван тоже сдаваться не собирался. Злость его набирала обороты, затмевала своей тьмой всё светлое внутри. — Вернись в дом. Со временем в мыслях зарождается нечто странное, а именно самообман, намекающий на то, что иногда ложь самому себе — единственный выход, чтобы не сдаться окончательно. Младший врал себе насчёт брата, обманывал сам себя и про дикую любовь к тому, кто является вредителем, а не спасителем. Сынмин пиздел себе слишком долго. Может, пора быть честным? — Я хочу поговорить с ним и… — Нет! — Хёнджин не хочет слушать эти объяснения. Ему не плевать, и только поэтому он не может позволить младшему вернуться назад. Что-то внутри него яро протестует, а себе и своему внутреннему «я» Хван доверяет даже больше, чем стоило бы. — Поговори со мной, не с ним. Оставь прошлое в прошлом. Я — твоё настоящее. Ещё один шаг вперёд. — Тебе легко говорить, — голос младшего теряется в шуме улицы и в завывании ветра, но Хёнджин всё равно понимает — по губам читает, приблизившись почти вплотную. — Ты всё это забыл и отпустил, только потому что ты один… У тебя никого не осталось, и выбора тоже, а у меня есть Сухо, и он живой, и каким бы он ни был, он — мой брат… Он единственный, кто у меня есть… — очень ожидаемо младший начинает плакать, спрятав лицо на груди старшего. Наконец-то слёзы. Хёнджин позволяет прижаться к себе, хотя слова, брошенные на эмоциях, он не одобряет. Хочется либо врезать младшему, либо молча уйти. «Всё не так». — Не смей превращать меня в такого, как ты… — Что ты несёшь? Череда всхлипов ощущается мощными толчками в грудь. Сложно сдерживаться и не отталкивать в ответ. Хёнджин задирает голову к небу, обращает взгляд на редкие звёзды, укрытые небесной ватой, и продолжает слушать мелодию осеннего ветра и серенады печали Сынмина. Если бы мог, то задал чёртовым звёздам вопрос: «ну почему всё так сложно?», но они же не ответят ему. На такие вопросы правильных ответов ещё не придумано. Пустая трата времени. — Ты уйдёшь, ты оставишь меня, Хёнджин, и никого у меня не будет. Глупо отрицать, потому что правда же уйдёт. Вынужден будет уйти. Думать об этом не хотелось, и Хван старательно отгонял неизбежное хотя бы в мыслях — жил настоящим, а вот Сынмин с этим смириться, по всей видимости, не смог. Прямо о своих планах старший не распространялся, да и не спрашивал никто, но несмотря на это, Сынмин каким-то немыслимым образом всё же почувствовал, понял, что у них нет всего времени мира. Хёнджин уйдёт. Обязательно исчезнет. — Ты не отрицаешь, — жалобно воет младший, вяло постукивая дрожащими кулачками в ту же грудь, которая секунду назад вбирала в себя слёзы. Грубая вибрация отвлекает. Очередной звонок, который срывает тормоза. Хёнджин со злостью, может быть, даже чересчур агрессивно выхватывает телефон и хлопает пальцем по красной кнопке отмены. Времени, чтобы разблокировать, залезть в контакты, заблокировать и удалить номер у него нет — младший реагирует быстро и пытается вернуть своё себе. — Отдай! Теперь Хван «кормит» его молчанием. Пусть прыгает, пусть старается отвоевать телефон, пусть хоть все силы на это потратит. Пусть… — Верни! — на парня новой волной накатывает знакомая истерика. — Моё… Это мой брат! «Пусть заткнётся…». — Посмотри, что он с тобой делает, — Хёнджин перехватывает нападающую руку, вцепившись в запястье, и опять же, слишком сильно, но физическая боль сейчас не ощущается вообще — всем на неё уже давно плевать. «Посмотри, что ты сам с собой творишь». Сынмин продолжает и продолжает размахивать руками в попытке отобрать телефон; ругань слетает с языка быстрым потоком; он скулит, как собака до тех пор, пока Хвану это окончательно не надоедает. Злость взяла верх. Чудовище победило. — Перестань, — он встряхивает парня, не рассчитывая силы и не отдавая себе отчёт в том, что делает, трясёт его, пока Сынмин не замолкает окончательно. Наверняка ему было неприятно. Наверняка это шок его в статую превратил. — Мне не было легко, слышишь? Я каждый день учился жить один и я выжил, а ты каждый день делаешь всё для того, чтобы умереть, — громкость и сила голоса набирают обороты. Прежде всегда спокойный и холодный Хёнджин на глазах превращается в того, кого долгое время прятал — в такого же обиженного жизнью, настрадавшегося, но не сломленного. Ему тоже есть, о чём поорать и о ком слёзы пролить. И он плачет прямо сейчас, сам того не замечая. — Прекрати страдать! Прекрати впускать в жизнь тех, кто причиняет тебе боль! Просто хватит… — Но ты тоже, — хриплый звук «выключает» Хёнджина. — Ты тоже сделаешь мне больно, да? Нет, никогда. Но в то же время да, будет больно. — Я хочу для тебя лишь счастья, — руки на плечах Кима незаметно напрягаются и пальцы сжимаются, впаиваясь крюками, которые смогут его на месте удержать, если он снова решит убежать. — Я люблю тебя, наверное. И я не должен любить, как и не должен это говорить. Сынмин мечтал, пожалуй, услышать однажды подобные слова. Услышал. А где восторг? Где эти чёртовы цветы и бабочки? Опаздывают? Слишком холодно? Не сезон? — Любишь? — Я не буду повторять. — Но… — И я не могу пообещать то, что ты хочешь. Я уйду, да, но ты должен продолжать жить и без меня. Хван явно не причина для смерти. «Я — не твоя причина жить, Сынмин». — Уйдёшь? — Я должен буду. А ты должен будешь справиться, — мужчина поджимает губы, ощущая соль на губах. До него только сейчас дошло, что лицо его такое же безобразно мокрое, как и у младшего. — Ты не должен любить эту пустоту внутри. Люби себя. Пожалуйста, Сынмин, перестань любить боль и полюби себя… Люби жизнь, даже если меня рядом не будет. «Ты — моя работа, Ким Сынмин», — очень не вовремя, а может, как раз таки в самый подходящий момент вспомнилось. Сынмин сумел позабыть своё место в жизни Хёнджина, забывшись в той ласке, которую он ему давал. Зачем это всё было? — Любишь и бросишь? — Я не могу остаться, — «я не тот, чёрт возьми, кто тебе нужен». — Не можешь или не хочешь? Все слёзы теперь падают внутрь, прямо на сердце. Соль на раны — это всегда больно. Парень кривится от этих острых ощущений в груди и ждёт ответа. Непозволительно долго он ждал. Хван не отвечал. — Тогда вали сейчас. Сухо, очевидно безмозглый и не понимающий отказов, решил снова напомнить о себе звонком. Заебало. Телефон летит с крыши вниз без сожалений, а на лице Сынмина вся обида на человечество собралась. Хван не только самого себя у него забирает, но и к брату не подпускает. Где справедливость? Младший не хотел всего этого. В его планы точно не входила ссора с подобным исходом. Он думал полдня, слова правильные подбирал, сам же написал брату сообщение с просьбой позвонить, как будет время, чтобы высказаться в последний раз и попрощаться. В новую счастливую жизнь он Сухо звать с собой не хотел, но и не проститься с братом не мог. Хёнджин испортил всё… Или страх от этого предстоящего прощания и сомнения о собственном счастливом будущем всё испоганили? Какая теперь разница? Хотел Сынмин или нет, он так или иначе остался один, и даже без разбитого телефона. — Проваливай! Хёнджин не смеет больше рот открывать. Эмоции им управляют во всю мощь, поэтому сказать и высказать он может всякое, но его уже выгоняют, так что, может быть, нечего терять? Есть. Всегда есть одно «но» — Сынмина терять на самом деле не хотелось. И пока парень скрывается в квартире, громко хлопнув дверью в комнатку, мужчина проклинает себя за то, что сам себя только что лишил этого короткого счастья. Он — главное разочарование в своей жизни. «Это я недоразумение и жизнь моя — одна затянувшаяся не смешная шутка». Умолять поговорить, послушать и выслушать его старший не стал, хотя необъяснимо хотел остаться и успокоить Сынмина. Нельзя. Видимо, пора прощаться сейчас и пора отпускать прямо в этот час. Вещи свои Хван не трогал и оставил в тех же местах. Он не думал, что они станут якорями, которые задержат его здесь. Хван вообще думать не мог. Ясно он не мыслил задолго до того, как младший оставил его одного на крыше. Во всём вспыхнувшая злость виновата, которая устроила внутри пожар и разум заволокло реальным дымом. Тяжело. Мужчина лишь додумался дёрнуть дверь, схватить пальто, где лежали ключи, документы и телефон и послушно уйти, как и просили. Всё было так туманно и размыто, что это даже не пугало. Только забравшись в машину на задние сидения, Хван осознал, что только что лишился дома. Остался снова один на улице. И вот от этого стало по-настоящему не по себе. Он заснул почти сразу, утомлённый этим скандалом и ядовитой злостью рядом с домом Сынмина. Он никуда не уезжал. Он и завтра будет здесь — хотя бы так Хван Хёнджин будет ближе к своему «дому». Пора начинать забывать…