Вульгарные прозрения

Потребность Сэма — это больше, чем просто желание. Это компульсия, зависимость. Однако с добавлением третьей стороны вспыхивают не только напряжение и ревность, и оказывается, что у падших ангелов тоже есть чувства. Люцифер хотел показать Смерти все вокруг, сказал он. Он сказал, что в мире есть уголки, которые, даже будучи полностью разрушенными, все равно сияют очень ярко. Это вызвало у Сэма гордость, потому что он это сделал, потому что что-то прекрасное пережило гнев Люцифера, но также озадачило его до такой степени, что он не мог этого выдержать. Сэм наблюдал, как они шагают в нескольких шагах впереди, обсуждая что-то старое и чуждое, и никак не мог собраться с мыслями. Люцифер сказал ему держаться рядом, что он и делал. Он шел позади, всегда на расстоянии менее двух футов от Люцифера. И они гуляли так долго, при этом беседуя, что Сэму казалось, его мозг лопнет, а ноги откажут. Гость, посетитель, старый друг Люцифера, Ангел смерти, эта новая запутанная игра или что бы это ни было, она оставалась и пробивала дыры в реальности Сэма и в самой основе всего, что он знал и принимал; и он не был уверен, что играет правильно. Он не был уверен, что у него все получается. Все, чего ему хотелось, — завладеть полным вниманием Люцифера, поглощающим и ослепляющим, как это всегда было, и быть оттраханным до потери сознания и забвения. Он не сводил с архангела усталых глаз, и что-то внутри него зудело от жажды контакта, прикосновения, боли и утешения. Он боролся с желанием прервать его, ибо это было невежливо. Боролся до тех пор, пока его грудь не заходила ходуном, а кожа не покрылась мурашками от потребности, пока наказание не стало казаться все более предпочтительным, чем быть предоставленным самому себе, доводя себя до панической атаки и рассыпаясь. — Прости, прости, я… мне нужно… Он схватил Люцифера за руку, и его лицо исказилось в потерянном детском выражении, испуганном до крайности, в то время как ничто, ничто в существующем положении вещей не представляло особой угрозы. — Люцифер, пожалуйста, хочу… И Люцифер знал, что это такое, потому что знал, как это вызвать. Знал, как игнорировать его достаточно, знал, как давать меньше необходимого минимума, любил, когда острая тяга проявлялась как зависимость и требовала. Смерть прервал свою речь и склонил голову набок, глядя на Сэма. Каким безумным тот был, цепляясь за руку Люцифера, как за спасательный круг. Прошло всего несколько часов, возможно, день, в течение которого он гулял и разговаривал с Люцифером. О клетке, о Небесах, о его отце. Все оставалось относительно мирным, за исключением более деликатных тем, когда крылья Люцифера вздымались, а его благодать подобно буре бушевала за глазами его сосуда. Оглядываясь назад, Смерть вспомнил, что Сэм держался так далеко, как только мог, но при этом был достаточно близко, чтобы считаться, ну, близким. С минуту он не мог понять, глядя на Сэма, что может быть не так, но потом пришел к полуосознанию. Сэм зависел от Люцифера, а тут он, в мгновение ока укравший единственную компанию, бывшую у Сэма на протяжении многих столетий. Конечно, он не знал, чего на самом деле хочет Сэм. Это, скорее всего, его изрядно удивит. — А, — сказал он после минутного размышления, показавшегося ему часами глубокой задумчивости. — Приношу свои извинения. Я не хотел отнимать у Люцифера так много времени. — Он отступил на пару шагов, как бы показывая Сэму, что ему можно присоединиться. — Ужасно невнимательно с моей стороны. Люцифер обхватил пальцы Сэма, одновременно поддерживая и в намеке на немое предупреждение, и ободряюще кивнул ему: — Чего ты хочешь, Сэмми? Говори внятно. Сэм знал, что Люцифер быстро теряет терпение, когда он не может подобрать слов. И, учитывая все вышесказанное, он не стал бы так уж сильно возражать, если бы в итоге ему досталось от переполненного терпения. Что угодно всегда было лучше, чем ничего. Он собрал в кучу обрывки своих мыслей и на мгновение подумал о том, чтобы просто попросить о доброте, о разговоре, о поцелуях, нежных прикосновениях и любви. Он этого не сделал, потому что не имел бы такого права. — Можем ли мы… можем ли мы сегодня заняться пытками? Я хочу, я хочу, эм… хочу, чтобы ты сделал мне больно, пожалуйста. И наличие третьего в их выдуманной вселенной не играло никакой роли в этом уравнении. Сэм испытывал к нему чувство страха и сильные приступы ревности, которые он с трудом идентифицировал и мог понять только как смятение. Ему хотелось заслужить внимание Люцифера так же сильно, как хотелось отвлечься, крича во все горло. А Люцифер просто таял от умиления, когда Сэм говорил о «пытках» как о действе, которым они «занимаются» вместе. Это никогда не устаревало. Но Люцифера больше искренне интересовало, что думает по этому поводу их нынешняя компания. И этого он тоже не скрывал. — Хм. Мы можем, но мы не собираемся ставить твои потребности выше гостеприимства, Сэм. Если наш гость не возражает, я дам тебе то, что ты хочешь. Смерть на секунду выглядел озадаченным. — …Хотите, чтобы я оставил вас наедине? — спросил он после минутной паузы, глаза потемнели и изучали душу Сэма. Он не знал, зачем. Он сомневался, что сможет понять, не увидев, но это казалось чем-то, что должно оставаться личным. Как с сексом. Люди не просто так держат это под замком, может, и здесь то же самое. Он знал, что некоторые люди наслаждаются подобными вещами, но в гораздо меньших масштабах. В гораздо менее убийственных масштабах. Он сделал шаг назад, на секунду нахмурив брови, прежде чем выражение его лица снова прояснилось. А Сэм хотел бы побыть наедине. Сэм хотел бы провести наедине всю вечность. Но один взгляд на оттенок недовольства на лице Люцифера заставил его передумать. Такое случалось часто, даже когда не было необходимости. Молчаливое общение, краткий зрительный контакт, передающий сообщение, улавливающий, чего хочет Люцифер, чего бы ему хотелось видеть, без единого слова. Это ранило во всех мелких проявлениях человеческой ревности. Но Сэм знал, что лучше не позволять чувствам затуманивать его рассудок. Поскольку это было нелепо, поскольку Смерть был либо иллюзией, созданной исключительно для того, чтобы поиздеваться над ним, а Люцифер любит морочить ему голову, и в таком случае ревность не имела никакого смысла. Или Смерть был Смертью, и он действительно был здесь, и… Сэм прервал эту мысль прежде, чем она начала его разрушать. Он яростно замотал головой. На этот раз обращаясь к Смерти; он сжал кулаки и держал себя безупречно радушно, безупречно вежливо и учтиво: — Не мог бы ты остаться? Прошу тебя, мы… я бы хотел, чтобы ты остался. Я буду рад, если… если ты останешься и посмотришь. Люцифер небрежно заметил: — Тебе также понравилось бы, если бы он участвовал, если — когда — у него возникнет желание. Сэм кивнул без малейшего намека на колебание: — Да, да, пожалуйста, если хочешь… Буду признателен. Я буду очень признателен. И не то чтобы это хоть в малейшей степени относилось к архангелу или всаднику, но предложение прозвучало как своего рода приглашение. Как если бы пара на вечеринке на цыпочках обходила неловкость, связанную с привлечением третьего к своим игрищам. Это было странно и в то же время как-то по-домашнему. — …А. Тогда я, пожалуй, посмотрю, если ты этого хочешь, — мягко сказал Смерть. Он схватил свою трость снизу и использовал ее, как будто тащил вперед стул, чтобы сесть, и внезапно стул оказался прямо там. Создать что-то из ничего намного проще, чем думали люди. Человеку это удавалось, если он очень старался во сне, а раз в сто тысяч лет даже на земле. Последнего тут же сожгли на костре. Нужно было только верить достаточно сильно, и это случалось. Подобно богам, тульпам и прочим вещам, которые в клетке не имели значения. Смерть откинулся на спинку, материал под ним дрогнул, и показалось, что кресло стало гораздо старше, чем несколько секунд назад, намного привычнее. Он прислонил трость к внутренней стороне бедра и наблюдал за происходящим, приподняв бровь, словно собираясь попросить их приступить уже к делу. Вслух он не был бы таким грубым. Сотни веков страданий за плечами, Сэм должен был стать достаточно нечувствительным, чтобы даже глазом не моргнуть, когда речь заходит о боли. Вот только Люцифер тщательно следил за тем, чтобы этого не произошло. Было бы слишком скучно, а Люцифер распланировал целую вечность так, чтобы избежать скуки. Ему все еще нравилось, когда Сэм молил о пощаде, ему все еще нравилось, когда Сэм искренне хотел, чтобы все прекратилось, даже когда сам просил об этом. Ему по-прежнему нравилось, когда мальчик не мог контролировать свой язык и выкрикивал непристойности, предлагая все, что у него есть, и обещая своего первенца, если сможет его отдать. И не то чтобы он воздерживался от причинения такой разрушительной, сводящей с ума и всепоглощающей боли, которая вытравила бы из Сэма рассудок, двигательные и когнитивные функции и саму основу того, что делает человека человеком. Он делал это, но делал аккуратно. Никогда слишком много и никогда слишком долго. Но большую часть времени он придерживался простого. Тех видов мучений, когда у мальчика все еще был дар речи для общения, все еще хватало ума понять, что все может стать еще хуже. Все может стать намного хуже, но на этот раз не станет, потому что Люцифер мог быть, и часто был, добрым. Люцифер внезапно погрузился в дело, и в нем чувствовался энтузиазм, как будто это было хобби, к которому он относился серьезно, получал удовольствие, как будто это было что-то, чем он дорожил. Он смотрел на Сэма во все глаза, полное внимание во всей его красе: — Сними все и встань на колени. Одну лодыжку на другую и ухватись за пятки. Сэм замер, хотя благодарная улыбка украсила его лицо. Медленно, осторожно он разделся. Он не устраивал шоу, как можно было бы ожидать. Ничего чувственного. Просто медленное обнажение всего. Его кожа не была чистой — Люцифер почти каждый раз оставлял ему шрамы. Напоминания, подарки, как ни назови. Его грудь и руки были усеяны ими. Но Люцифер был достаточно добр, чтобы оставить его лицо нетронутым, независимо от того, сколько раз оно медленно и методично уродовалось, рвалось или сдиралось. Он наклонился, чтобы стянуть джинсы, полностью обнажая себя. Его взгляд был пристальным и стальным, потому что он был предельно сосредоточен, ему нужно было сделать Люцифера счастливым. Ему нужно было быть идеальным. Он опустился на колени на потрескавшийся асфальт и с легкостью принял требуемую позу, по крайней мере, поначалу. Он наклонил голову и потянулся назад, кряхтя, чтобы ухватиться за лодыжки. Он неспешно поднял глаза на Люцифера, ожидая следующей команды. Люцифер смотрел на него нейтрально, ничто на его лице не указывало на одобрение или отсутствие такового. А потом он подошел к нему и опустился напротив, скрестив ноги, такой дружелюбный, такой непринужденный и участливый. Он провел подушечкой пальца по внутренней стороне бедра Сэма, едва касаясь его мягкого члена. Затем убрал руку: — Давай поговорим о наших чувствах, Сэм. Сэм прикусил губу и медленно кивнул. Он не знал, что сказать, он с трудом мог дать четкое определение своим чувствам. — Это… запутанно, — начал он, наморщив лоб. — Очень много. Мне жаль. — Он вздохнул и немного поерзал, опустив глаза на землю перед Люцифером. — Я не знаю. — Он перевел дыхание. — Я запутался, и… и я… я думаю, я ревную, потому что не знаю, что происходит. Я не знаю, что происходит, я не знаю, реален он или нет, и я не знаю, зачем ты это делаешь, если это не так. Разве меня недостаточно? — выпалил он внезапно, голос срывался. Его трясло, дыхание вырывалось резкими прерывистыми вздохами, а в глазах стояли слезы. — Мда, «запутанно» и «я не знаю» не подойдут. Мы разберемся во всем вместе, да? Большая часть информации, прозвучавшей в ответе Сэма, не содержала ничего нового. Люцифер проигнорировал ее, поскольку хотел копнуть глубже, но ухватился за «я ревную» и отложил это на потом. На коленях у Люцифера оказалась коробка, которой еще секунду назад там не было, в руке звякнул металл. Он вытащил оттуда иглу длиной пять дюймов и толщиной около полудюйма. На Сэма он больше не смотрел, потому что был слишком сосредоточен, наблюдая, как игла, зажатая между двумя пальцами, раскаляется добела, приобретая сердитый красный оттенок, и ожидая. — Как мы… относимся к нашей маленькой сексападе со Смертью? Он говорил, прижав острие иглы к внутренней стороне бедра Сэма, к тому самому месту, которого касался минуту назад. Оно обожгло, но ничего страшного, еще не проткнуло. Сэм вздрогнул, но больше никак не отреагировал, с опаской глядя на иглу. Каким-то образом за все эти годы Люциферу все еще удавалось придумывать новые сюрпризы, новые мучения. Конечно, были и старые фавориты, но иногда ему казалось, что каждый раз, когда он просит, это что-то новое. — Противоречиво. — Он сглотнул. — Это было так по-другому. Так непохоже на тебя. Он не… — Он тяжело вздохнул. — И я не знаю, как действовать, когда это не ты, и мне было страшно. Он настоящий? Это реально? Смерть, склонив голову набок, наблюдал за происходящим, постукивая пальцами на счет «четыре» по подлокотнику своего кресла. Люцифер безмятежно мурлыкнул, а затем снова постучал острым краем по тому же месту: — Итак, я собираюсь воткнуть это сюда… — Игла приподнялась, Люцифер передвинул ее на два дюйма влево: — …и оно выходит отсюда… — Снова приподнялась, Люцифер переместил ее к правой стороне мошонки Сэма: — …потом сюда… — еще один дюйм влево, — …и отсюда. И так останется. Он посмотрел на Сэма: — И пока я это делаю, я хочу, чтобы ты сказал мне, что думаешь, Сэм. Думаешь ли ты, что он настоящий? Игла вернулась к стартовой отметке и медленно начала входить. Она была достаточно горячей, чтобы прижечь рану. Наружного кровотечения не было. Внутри плоть сомкнулась вокруг металла, когда тот пронзил ее насквозь, прилипла к нему и запеклась. Тут Сэм закричал от боли. Потому что, когда игла вошла внутрь, она прилипла к внутренним частям его плоти, и нужно было еще большее давление, чтобы вытолкнуть ее, разрывая и запаивая по мере продвижения. — Да! — выкрикнул он, прекрасно понимая, что лучше не шевелить руками, не выходить из установленного положения, ведь если он не будет довольствоваться этим, Люцифер заставит его принять другое, гораздо худшее. В глубине души он знал, что Смерть должен быть реальным, но почти не хотел принимать этот факт, потому что он приводил к возникновению мысли о выходе Наружу, что было одной из самых болезненных вещей, на которые он мог осмелиться. Потому что иногда он все еще видел Дина. В редких случаях Люцифера не было рядом, чтобы любить его, разрывать на куски или трахать ему мозг. А Дин был насмешливым и жестоким и никогда не на его стороне, так как столько лет назад он сказал «да». И позволил всему этому случиться. Умолял об этом, и это действительно было отвратительно, жалко и ужасно, а он просто не мог остановиться, никогда не мог остановиться, и в этот момент по его лицу покатились слезы, он завыл, когда игла пронзила его мошонку, и это было прекрасно, и ужасно, и больно, и любовно одновременно, и это было слишком. Хотя он переживал и худшее. Его добила сама ситуация. — А-а. Ну, Сэм… Люцифер оставил иглу, достал из коробки другую и стал наблюдать, как она медленно нагревается. — Ты знаешь, как я люблю твои «да», верно? Но я ожидаю большего, чем односложный ответ на этот вопрос. Попробуй еще раз. Он перешел к другому бедру Сэма, чтобы повторить тот же процесс. Всегда любил симметрию. Сэм запрокинул голову назад и простонал. — Он настоящий… он настоящий, он должен быть настоящим, я з-знаю, что он настоящий, пожалуйста, пожалуйста, Люцифер… пожалуйста… — Он задыхался и не мог больше терпеть. Жгучая, скользящая, колющая, раздирающая боль, сосредоточенная в таком маленьком участке, была агонией. Он разжал руки и протянул их, чтобы отчаянно вцепиться в запястье Люцифера, слезы текли по его лицу. Люцифер цокнул языком, вогнал вторую иглу до упора по намеченному курсу и оставил ее там, а затем посмотрел на Сэма. Разочарованно: — Ты должен был знать, что я не буду так любезен, если ты сдвинешься с места. Зачем, Сэмми, зачем усугублять ситуацию? Он вздохнул, еще одна игла, он повертел ее, обжигающе горячую, между пальцами. — Вот. Искупи. Под ноготь. А потом ты удержишь позицию, и мы попробуем снова. Сэм покачал головой, его лицо исказилось от страха, стыда и агонии, пока он медленно поднимал свои дрожащие руки. — Мне жаль, — прохрипел он. — Прости, прости… — Он боролся с комом в горле, дыхание сбилось, когда он протянул руки. Одну, чтобы взять иглу, другую, чтобы вогнать ее. И когда Люцифер протянул ему иглу, наклонив голову в ожидании, Сэм взял ее, она зашипела на его коже, и он знал, что должен действовать быстро, поэтому вытянул указательный палец, поместил кончик толстой иглы немного в стороне от ногтя и воткнул ее со всей силой, на которую был способен. За его мучительным криком едва был слышен треск раскалываемой кости, он упал на четвереньки. Инстинктивно попытался сжать пальцы, но это только усилило боль, и он остался рыдать, задыхаясь, силясь вернуться в исходное положение. Люцифер дал ему минуту. Одной рукой он готовил очередную иглу, а другой легко и ласково расчесывал волосы Сэма. — Вот так, хороший мальчик, ты справился. Сэм прижался к источнику комфорта, грудь неровно вздымалась с каждым паническим вдохом, а затем медленно поднялся и вернулся в исходное положение, тихонько поскуливая. А Смерть продолжал наблюдать, сжав губы в тонкую линию и сведя брови, видя, как они осторожно ступают по лезвию бритвы между болью и утешением, любовью и ненавистью. По его мнению, это было почти красиво. — А вот дальше будет интересно… — размышлял про себя Люцифер, наклоняясь вперед, чтобы осмотреть парня между ног. Его глаза метнулись вверх: — Что для тебя значит, что он настоящий? И он воткнул четвертую иглу на несколько дюймов выше и на несколько дюймов левее первой. Затем наружу, и на этот раз прямо в член Сэма, затем наружу, и затем в другое бедро. Он действовал намного медленнее, немного экспериментировал, пытаясь добиться нужной эстетики. Сэм слабо вскрикнул, дыхание со свистом вырывалось через нос. — Он… он… оооо-нгх Люцифер… — взвыл он, запрокидывая голову назад. — Н-н-не сюда… не в ловушку… блять, пожалуйста, это так больно, Люцифер… Люцифер провел ладонью по члену, яйцам и иглам, в его глазах сверкнуло что-то скорее нежное, чем жестокое. Пальцы сжались, он сдавил крепко и грубо: — Да? Сэм закричал. И это было красиво. Изгиб его спины, бисеринки пота на лбу, руки и ноги, которые он держал так осторожно, чтобы ему не пришлось снова причинять себе боль. — С… — И Сэм остановил себя, потому что это было игрой в угадайку — говорить Люциферу «нет» и «стоп», чаще всего это только подстегивало его еще больше. — Прекрати… ооо, прекрати это, пожалуйста, пожалуйста… — Еще нет. Люцифер не ослабил давления ни на йоту. С минуту он наблюдал за страданиями парня, запечатлевая каждую мелкую судорогу, каждый изгиб костей и черт лица, приоткрытые губы и плач. Если он уйдет… когда он уйдет, Люцифер будет скучать по нему. Ему будет очень его не хватать. — Ты счастлив, Сэмми? Я делаю тебя счастливым? — Да… да… делаешь, пожалуйста… — хныкал Сэм, бедра подергивались, и от этого становилось только хуже. — Я счастлив… я люблю тебя, Люцифер, пожалуйста… — Он зажмурил глаза, и его нижняя губа задрожала, когда он разразился новой порцией слез. Люцифер разжал пальцы и в мгновение ока убрал руки. Он облизал нижнюю губу: — Как думаешь, ты сможешь кончить вот так? Сэм сглотнул, взглянув на себя вниз. — М-может быть? — Он нахмурил брови. — Я попробую. Я попробую, — пообещал он. Люцифер похлопал себя по бедру: — Тогда иди сюда и попробуй. Я помогу. Сэм кивнул и, используя неповрежденную руку, потащил себя по асфальту. Добравшись до Люцифера, он рухнул вперед, слабо хныча. Люцифер подобрал разбитую груду человеческих повреждений и потребностей, притянул его к себе и обвил руками, как одеялом, одной рукой мягко накрыв член Сэма. Сэм заскулил, пытаясь дернуть бедрами, прежде чем испустил резкий крик боли. — Ч… черт… — прошипел он, член, вопреки всему, медленно твердел. — Больно, — сказал он, как будто это не было так болезненно очевидно. Его взгляд был прикован к Люциферу, и он почти мог видеть благодать, скрытую за его сосудом, ему хотелось протянуть руку и коснуться ее, прижать к своей груди и никогда не отпускать. Его глаза снова переместились на Смерть, и он тут же их опустил. То ли из уважения, то ли из страха или стыда, он не знал. Но то, как смотрел Смерть… он становился все менее холодным и бесстрастным и все больше выражал смесь любопытства и хищного, древнего и пока еще неизведанного желания, бурлящего под поверхностью. Люцифер зарылся лицом в волосы Сэма, нежно уткнулся носом, оставляя дорожки поцелуев до самого уха, шеи, ключицы. Рука, все еще находившаяся достаточно близко к члену Сэма, в течение минуты почти ничего не предпринимала, только мельчайшие прикосновения, легкие, как перышко, а затем он легонько шлепнул Сэма по бедру: — Приподнимись чуть-чуть. — И Сэм чуть приподнялся, а пальцы Люцифера дразняще уперлись ему в промежность, а потом прямо между ягодиц. Он не входил в него, только лениво царапал ногтем. — Ты сказал, что чувствуешь ревность, Сэмми. Почему? Сэм издал тихий стон, слегка вздрогнув. Он был ошеломлен. Мягких прикосновений хватало, чтобы подтолкнуть его к грани боли, а поддразниваний, чтобы заставить его полностью возбудиться, несмотря на иглы. — Это глупо, — вздохнул он, качая головой. — Мне жаль. — Он еще даже не сказал, за что конкретно. — Ты п-провел столько времени с ним, разговаривал с ним, а на меня даже не взглянул. Я ревнивый, э-эгоистичный и ужасный, и мне очень жаль. — Его голос сорвался. — Нет-нет, мы не извиняемся за свои чувства, не так ли, Сэмми? — Люцифер мягко упрекал, прижав подушечку пальца к анусу парня: — Я понимаю. И мне жаль. — Он солгал, но это прозвучало очень мило и честно, потому что иногда Люцифер сам себе верил, когда лгал. Сэм всхлипнул при этом, прижавшись к груди Люцифера с разбитой улыбкой, со страдальческим стоном подался бедрами назад. Он засмеялся. Отрывистым смехом, полным одновременно и счастья, и грусти, сплетенных в беспорядочный клубок истертых человеческих эмоций, которые веками не были правильными и разумными. — Спасибо, — выдохнул он, голос был легким, так как он просто забыл, что нужно дышать. — Спасибо, я люблю тебя… люблю тебя так сильно, так сильно… Иногда Люциферу нравилось обманывать себя, что это было реально, что это чисто, подлинно и что этого достаточно. Что любовь Сэма была доброй и честной, и он может взять ее, сохранить и питаться ею, позволить ей проскользнуть между трещинами и залечить века брошенности, обиды и ярости, с которыми он не знал, что делать и где еще похоронить. Иной раз это приводило его в бешенство, потому что никогда не могло сравниться с тем, что у него было, что он мог иметь, что утратил и что уже никогда не обретет. Это бесило, поскольку было непостоянным, эфемерным и сломанным, и в этом не было никакой божественности, никакой вечности, как бы он ни пытался влить галлоны своих собственных. Но пока что он позволил этому насытить себя. И он верил в это всем своим существом. Он протолкнул фалангу пальца мимо мышцы и медленно и снисходительно поласкал Сэма, мягко надавливая на его внутренние стенки и ничего более, никакого проникновения, никакого разрушения и выворачивания его изнутри. — Люблю тебя тоже. А теперь расслабься для меня. Не борись с болью, оседлай ее, пусть она прожигает тебя насквозь, воспользуйся этим, используй ее. Вот так, детка. Сэм застонал и обмяк в руках Люцифера, издавая тихие хнычущие звуки и слабо сжимаясь. Это почти ничего не давало и было так идеально, потому что на этот раз все было нежно и по-доброму, и он действительно верил Люциферу, верил всеми фибрами своей разбитой души, ведь сам Люцифер иногда так отчаянно верил лжи, и очень легко было размыть границы между фантазией и реальностью в мире, которого даже не существовало, подвешенного в лабиринте небытия. Разрушающегося и горящего вокруг них, но Сэму было все равно, он пребывал в этом совершенном моменте удовольствия, блаженства и любви. А Люцифер знал тело Сэма так же хорошо, как каждый знает свое собственное, и даже больше. Поскольку во всех значимых смыслах оно принадлежало ему. Его сосуд, его мальчик-король, его любимая игрушка, проект и инвестиция. Он проник чуть глубже в поисках кнопки, чтобы дать Сэму тот дополнительный толчок, в котором тот нуждался, помощь, которую он обещал. Потому что он всегда помогал. Даже когда разрушал его, он все равно верил, что это служит какой-то цели, сохраняет их честность и единение, что это чему-то учит Сэма, учит его и сближает их. Никому больше не понять, как Люциферу нужны были узы, как он сотней разных способов погружался в душу, превращая ее в идеологию, миссию и чертежную доску, чтобы начертать украденное у него будущее. — Теперь немного быстрее, Сэмми. Ничего, что больно. Это нормально. Прими это. Сэм слабо вскрикнул, снова прижавшись бедрами к руке Люцифера, из кончика его члена начал вытекать предэякулят. Было так много всего сразу, что он почти не мог этого вынести. Было почти слишком больно. — Пожалуйста. — Он задыхался и дергал бедрами с болезненными вскриками. — Больше, пожалуйста, ты мне нужен. Хочу видеть тебя, хочу тебя чувствовать. Люцифер улыбнулся. И прежде чем Сэм успел моргнуть, твердая масса физического воплощения Люцифера растворилась вокруг него, это был взрыв света, холодного пламени и благодати, такой яркий, текущий реками через долины мрака и золота и руины всего древнего, неземного и божественного. Это была музыка, и история, и вспышки зарождающейся вселенной. Люцифер дышал песней, цветом и проклятием, впечатывая себя в самую душу парня, эхо Небесных врат и самых темных бездн Ада, сказка на ночь с самым счастливым из тысячи счастливых концов. Сэм прижался невероятно крепко, широко раскрытыми блестящими глазами глядя в невыразимый микрокосм, что был Люцифером, потускневшей благодатью и опаленными крыльями, и все, чем он был, — весь он был прекрасен. Непостижимо прекрасен. Той красотой, которую познаешь, созерцая закат, — именно такой. Это было одним из самых близких явлений, с чем можно было сравнить светлые части Люцифера, ибо он был небесным светом и даже после падения по-прежнему сиял так же ярко, как тысячи звезд. Душа Сэма в какой-то мере отражала это. Ее сияние прорезало черноту клетки, как бритва. Но, глядя на себя и на архангела, он чувствовал себя бесконечно маленьким и ничтожным, не более чем бактерией на краю чего-то, находящегося далеко за пределами его ограниченного существования, потому что Люцифер был таким большим, могущественным, удивительным и ужасающим одновременно. По его лицу текли слезы, а он старался прижаться ближе, ему так отчаянно хотелось принадлежать Люциферу, быть с Люцифером, переплестись душой с благодатью, но Люцифер никогда не позволял этого, так как тогда не осталось бы никакого Сэма, а ему все еще надо было с чем-то играть. Он с криком кончил себе на грудь и упал навзничь, слабо всхлипывая и зажмуриваясь, даже в этот момент смотреть очень долго все равно было слишком. Люцифера никогда не переставало поражать, насколько сильно, насколько легко при одном взгляде на него мальчик сворачивался клубочком и рыдал от абсолютного благоговения. Люцифер всегда был прекрасен — и на Небесах, и в Аду, и с Лилит, и со своими демонами, абсолютно для любого существа, способного свидетельствовать о том, каков он есть на самом деле, и не рассыпаться. И тем не менее что-то в реакции Сэма на него все еще звучало так по-особенному, с таким глубоким упоением и восторгом. Когда-то Люцифер точно так же смотрел на своего отца, ослепленный любовью и жаждущий быть целиком поглощенным светом. Его пугал тот простой факт, что он больше не смотрел на отца таким образом. Даже когда какая-то его часть все еще этого желает, даже когда он знал, что его отец больше этого не заслуживает, а он сам, судя по всему, не заслуживал ничего, кроме Сэма. Это доставляло ему невероятное наслаждение, он любил это. Любил за простоту, за то, что его видят и обожают столь интенсивно. И было заманчиво всегда быть таким, всегда иметь подобное, но Люцифер не хотел следовать шаблонам своего отца, не хотел настолько отделять себя от своих подданных, чтобы превратиться в сказку и полузабытый миф. Это бы его сокрушило. И поэтому к тому времени, когда Сэм снова открыл глаза, Люцифер вновь был в сосуде, приседая рядом с ним и одобрительно расчесывая его волосы: — Я так тобой горжусь. Сэм был полностью исцелен, физически, то есть. Он все еще плакал, дрожал, цеплялся за рубашку Люцифера и зажмуривал глаза, оттого что все еще мог видеть выжженые на сетчатке послеобразы, оттого что все еще чувствовал в воздухе искры и гул безудержной благодати. И от простой похвалы он повалился вниз с восторженной улыбкой на лице, выгибаясь под нежными прикосновениями Люцифера, как кошка, потягивающаяся в лучах солнца. — Спасибо, — прохрипел он срывающимся голосом. — Спасибо. Люцифер выдохнул. Что ему не требовалось, как и все человеческие особенности языка тела и физиологии, которые ему никогда не нужно было демонстрировать, но он делал это исключительно ради блага Сэма. Для узнаваемости и приближенности. Сэм бы до сих пор паниковал в те далекие и незначительные моменты, когда Люцифер не дышал, не моргал, не шевелился. Как Михаил каждый раз, когда они его видели. — Отдохни минутку, Сэмми. Расслабься. Дыши. Ты молодец. И с этим он поднялся и отвернулся от него. И пошел к Смерти, как будто только что справился с суетливым ребенком, которым он по-прежнему очень дорожил, но который иногда отнимал у него слишком много времени. — Итак, он действительно верит, что ты настоящий. Очко в твою пользу. — И он относится к тебе как к богу. Я бы сказал, что у нас ничья. — Смерть хмыкнул и встал. — Неплохое зрелище ты устроил, — заметил он, глядя вниз на то, как Сэм свернулся в клубочек, обхватив себя руками, и начал засыпать. — Ты знал, что он попросит об этом. Не так ли? И ты не остановился, чтобы это предотвратить. Если бы ты взглянул на него хотя бы раз, пока мы говорили, я уверен, он бы успокоился, — сказал Смерть. — И все же, ты решил показать мне, возможно, одну из самых интимных вещей, которые можно здесь испытать. Он присел, чтобы посмотреть на Сэма, и провел двумя пальцами по его спине. — Зачем? — спросил он, когда Сэм едва заметно потянулся к нему. Люцифер не стал фильтровать свой ответ, как и отрицать обвинение, вложенное в предыдущий вопрос: — Часть меня хочет, чтобы ты понял. Часть меня думает, что ты сможешь. — Понял что, Люцифер? Прошу уточнить. — Смерть поднял голову, и оба они отлично знали, что он прекрасно понимает, о чем говорит Люцифер. Он просто хотел услышать это прямо из первых уст, так сказать. — Ты можешь быть здесь со мной откровенным. Я бы предпочел, чтобы было именно так. Люцифер поджал губы, как будто боролся с этим. Потому что он действительно боролся. Боролся. Были уголки его бесконечности, настолько истощенные и измученные, слишком уставшие от поисков, копания и рытья в поисках места во вселенной, построенной с его помощью, чтобы вписаться в нее и просто быть. — Я тот, кто я есть, и я настолько хорош для него, насколько умею. Все эти ваши стандарты, ваши ценности, ваша система морали, они человеческие и незначительные, и я их не понимаю; и я не верю, что они рассчитаны на меня. Они не рассчитаны на Отца. Они не рассчитаны на тебя. А потом он прикусил нижнюю губу, не находя слов, и это был огромный контраст по сравнению с тем, что было несколько минут назад, ибо сейчас он в действительности выглядел как ребенок. Загнанный в угол, обиженный и не знающий, за что извиняться, потому что он не верил, что сделал что-то не так. — Побудь в моей шкуре, это все, о чем я прошу. Никто даже не задумывается о том, что я все еще существую здесь, внизу, мир вращается, а я здесь. У меня много достоинств, но самодостаточность — не одно из них. Я… нуждаюсь в нем. И я о нем забочусь. И не говори мне, что если бы ты пришел сюда и нашел его на качелях в копии сада дома его детства, живущим своей лучшей жизнью, то это что-то бы изменило, что ты бы все равно его не забрал. Он фыркнул, переводя взгляд с лежащего на земле Сэма на стоящее перед ним существо и обратно. Он не хотел умолять, но это звучало очень похоже. — Так что да, я беру удовольствие там, где могу его найти. И милости прошу, если ты хочешь испробовать, а затем судить соответственно. Но для меня это не грандиозный злой план, это все, что у меня есть. Это… это все, что есть у нас обоих. — Побыть в твоей шкуре? — спросил Смерть помрачневшим тоном. — Прости, Люцифер, не думал, что мне придется напомнить тебе, что я знаю, каково это — быть связанным, спасибо тебе. И там у меня не было роскоши играть в притворство, — сказал он, сузив глаза. — Мне бы хотелось и дальше оставаться здесь вежливым, но если ты будешь настолько самонадеянным, чтобы подрывать мой опыт и пытаться познать мою мораль, я швырну тебя так далеко в эту богом забытую яму, что ты не услышишь собственные мольбы, заберу Сэмюэля, и на этом все закончится. — И весь фальшивый свет, освещавший этот унылый уголок небытия, казалось, померк. — Я здесь не для того, чтобы дать тебе еще одно отвлечение. Судя по всему, ты его не заслуживаешь. Ни от меня, ни от своего отца, ни от Сэма. Что тебе нужно, — он постучал тростью по асфальту, — так это наконец-то повзрослеть. Потому что ты все еще крикливый ребенок, ломающий единственное, что было создано идеально для него, и отказывающийся видеть ошибочность своих действий. Ты понял меня, Люцифер? Я ясно выразился? И Люцифер затрепетал. Не сосуд, не человеческий облик, а нечто большее, что носилось по клетке, словно владело ею. Нет, именно Люцифер. Во всем его свете и во всех его измерениях что-то юное и испуганное съежилось и дрогнуло. И Люцифер ненавидел это, ненавидел вековым огнем, не перестававшим жечь его даже за пределами клетки. С того самого момента, как он потерял благосклонность Отца, в нем поселился страх и никогда его не покидал. Люцифер знал о тщетности противостояния чему-то большему, тому, что может его сокрушить. И при всей своей гордости не скрывал этого осознания. — Да. Прошу простить меня, я перегнул палку. Мне жаль. Он отвернулся от Смерти, обводя взглядом окрестности, плотные иллюзии, остающиеся такими хрупкими, но все-таки являющиеся чем-то. Чем-то кроме бездны. Слоем над небытием, не будь которого, он бы сошел с ума тысячелетия назад. Он уперся ногами в землю, позволив себе ощутить вес, массу и гравитацию того, что он построил из себя, этих понятий здесь не существовало, пока он их не создал. Он проталкивался сквозь волны абсолютной паники, подобно торнадо проносящейся по его благодати. Ему потребовалась минута, чтобы справиться с хаосом, бущующим в самой его сути. Чтобы подавить желание закричать: КУДА? Закричать: ЗА ЧТО? Вырвать свои крылья и потребовать «взросления», времени и примирений, которые навсегда остались вне его власти. Даже если бы он хотел этого, даже если бы он умолял. Клетка не предложила ничего. А затем он снова повернулся лицом к Смерти. На этот раз его тон был гораздо менее враждебным. — Помоги мне кое-что понять, пожалуйста. Ты говоришь, что Сэм был создан для меня, что Отец сделал его для меня идеальным. Какое место Сэм занимает в этом плане? В качестве чего, сосуда? Мясного костюма? Где его душа в плане Отца для меня и Михаила. В добром и праведном плане Отца. Как лучше… Он сделал паузу, перегруженный. И попытался снова, попытался сохранить ровный тон, остаться спокойным. Не поддаться настойчивому, непрерывно звучащему зову, что был тьмой внутри него, шепчущей его имя всегда, всегда. Самаэль… Уничтожить… Поглотить… Все в твоих руках. Он покачал головой: — Как лучше, добродетельней: чтобы Сэм перестал существовать, пока я его ношу, или… был со мной? Смерть мягко опустил руку на плечо Люцифера. — Это вопрос к твоему отцу, не находишь? А с Ним мы оба не в лучших отношениях, — пробормотал он. — Ты говорил с Сэмом. Пока он был твоим сосудом. Я представляю себе подобное партнерство, хотя могу и ошибаться. Совместный контроль. Ты становишься им в той же мере, в какой он становится тобой, — сказал Смерть, слегка смягчив голос. — Но не здесь. Ни один из вас не в здравом уме. Я чувствую это. Я чувствую, как это влияет на меня. — И неважно, насколько тебе нужно расти или меняться, тут для этого было не лучшее место. Ты нуждался в твердой руке, а не в том, чтобы сидеть в углу, теряя при этом все, что тебе дорого. Я бы возражал против подобного, если бы был там. Ничто не совершенно, особенно твой отец, и я сомневаюсь, что он когда-нибудь помилует тебя или извинится. — Ты не зло. В этом ты прав. На мой взгляд, шкала оценки всех и вся подтасована, а грех — это ложь, основанная на произвольно набросанной моральной системе. За преступление любить своего отца ты должен был никогда больше его не увидеть. А за попытку противостоять грандиозному плану, из-за которого он чувствовал себя марионеткой, управляемой одиноким школьником с толстыми неуклюжими пальцами, Сэм заслужил твой гнев. — Не притворяйся, что это любовь. Не все время. Тебе нужен кто-то, кто будет чувствовать себя так же, как ты. Сгоревшим и одиноким. — Смерть потянулся вверх и для случайного наблюдателя провел руками по пустоте. — Вы должны были быть социальными существами. Когда в последний раз кто-то любил тебя по-настоящему, Люцифер? — мягко спросил он, осторожно возвращая на место выбившееся перо. — Поскольку ты все еще так горд, я сомневаюсь, что ты позволишь Сэму увидеть, как ты сломлен. Не полностью. Это раздавит его сильнее, чем ваша забытая размолвка до моего прихода. Знать, что он не единственный, кто здесь слаб. Смерть тихо вздохнул. — Что я хочу сказать, Люцифер, — начал он, прежде чем кивнуть самому себе. — Позволь мне снять груз. Поговори со мной. Я выслушаю. Прости мой гнев ранее. Он был… незаслуженным. Я не могу ожидать, что ты повзрослеешь без отца или своих братьев. Что бы это ни было, доброта, понимание, сострадание или возможность быть услышанным, это было настолько незнакомым и чуждым, что поразило Люцифера, ошеломило его. Все его защитные механизмы вспыхнули одновременно, взорвавшись внутри, как воспаление. Уязвимость была парализующей, и это пугало его, поскольку впервые за целую вечность у него были все слова и ни одного из них. Некоторые его уголки кричали о нападении, которого не было, пытаясь слепить его из ничего, превратить заверения в угрозы, в указующие персты, в осуждение, запрятанное так глубоко между строк, что он, должно быть, не заметил его, хотя оно должно было быть там. Люцифер думал, что понимает нежность, что знает, что такое маленькие акты доброты, знает, как почувствовать себя хорошим, могущественным и достойным внимания. Но сколько он себя помнил, «хорошее» всегда исходило от чего-то меньшего, от чего-то, что, по его мнению, было настолько ниже его, что он действительно чувствовал себя на это вправе. Даже с Сэмом — а Сэм был добр и ох как щедр в своих привязанностях — тысячелетия назад, когда любовь Сэма и его бесконечные попытки понять и простить были еще свежи, и Люцифер думал, что они могут его исцелить. Но это по-прежнему было испорченным, неполноценным, конечным во всех смыслах, в каких люди никогда не воспримут бесконечность. Признание, требуемое Люцифером и по праву получаемое в изобилии от его демонов, от его рыцарей и принцев, от старых душ, сожженных, искаженных и воссозданных только для поклонения и служения, так мало значило. Дешевая имитация, которая никогда не сравнится ни с одним одобрительным взглядом Михаила, или с восхищением и трепетом в глазах Габриэля, когда Люцифер еще мог научить его чему-то новому, или с почтением Рафаэля. Или с любовью Отца, с его вечностью и отпущением грехов, с тем, как его слово было Словом, и если оно было молвлено, ничто другое не имело значения. Но нежное прикосновение Смерти и его предложение значили что-то, значили все. Потому что не были необходимостью, не были из благоговения или попытки усмирить. И Люцифер знал славу, знал ее и жаждал ее, и доброта была славной. И Люцифер ничего не сказал. Ему нечего было сказать. Он только плакал.