Вульгарные прозрения

Очень краткое погружение в воспоминания Сэма. — Что ты помнишь? — Это… возвращается волнами. С тех пор, как ты коснулся меня. Много, много… я не могу… о боже, о боже мой. Я помню небытие до всего, т-т-темноту, и она, ах, замораживает, обжигает, парализует меня. Потом… комната, пустота, одиночество, Люцифер, одиночество. И… И Сэм снова распластан и распростерт на алтаре, грудная клетка разорвана и раздроблена, и дьявол ныряет внутрь, прижимаясь и вдыхая его. И он кромсает сердце своего мальчика-короля ногтями и целует, целует его до потери сознания, прокусывает насквозь его легкие и вылизывает кости дочиста. И он шепчет похвалы, одобрения и «для меня, детка», и он вырывает у Сэма кишки и душит его ими, говоря ему, что он великолепен именно таким. Или… Или это все зубы один за другим, и треснувшая челюсть, и разорванные в уголках губы шире, шире, шире, и Люцифер запихивает кулак ему в горло. Или… Или это его спинной мозг, раздавленный под сапогом Люцифера, потому что больше не осталось внутренностей, которые можно было бы перемолоть, растолочь и расплющить об пол. Или… Или Люцифер тычет пальцем в его головной мозг прямо через пустую глазницу, пока Сэм не начинает хохотать как маньяк, потому что крошечная скрытая точка в его лобной доле включается вручную, и его мозг думает, что это уморительно, думает, что это причудливо, не может перестать рыдать, как трехлетний ребенок, потому что это так чертовски смешно, и он забыл, как дышать. И еще так, или эдак, или иначе, и Люцифер всегда находил дорогу к нему, всегда в его венах, в его костях и прямо под его кожей. В голове роились воспоминания, чувства и мысли, грязные, вульгарные, запретные, все те скелеты, которые Сэму больше не позволялось держать в шкафу. Расскажи мне о своем брате, об отце, о своем детстве, о каждой девушке, которую ты когда-либо любил. Расскажи мне историю, фантазию, секрет, фетиш. Расскажи, как ты трахал Джессику. Покажи мне. Исполни для меня. Поласкай себя пальцами. Проведи языком по полу. Вылижи. Вычисти. Помолись. И его душа… любит его так, будто ничто другое не имеет значения, будто они против всего мира, будто они боги, и они непобедимы, и они неподвластны времени, и друг в друге — именно там, где им самое место. Смотри, как прекрасно ты выживаешь, как лучишься, когда страдаешь, какой стойкий, сильный и блистательный, и люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Сэм помнит откровенное желание, и пьяную потребность, и фантомы чего-то очень близкого и легкого, и уязвимость, и принятие, и чистую неразбавленную эйфорию. Сэм помнит славный, целостный и совершенный унисон, звучащий правдивее правды. И Сэм помнит постоянную тягу ко вкусу святого, божественного и вечного, которую когда-то удавалось утолить, а теперь… теперь она кричит о лишениях и хочет выпрашивать самые скудные крохи. Что ты помнишь? Сэм слишком много помнит. Полный до краев послевкусием, остаточными образами и потрясениями от каждого насилия, о котором он молил и которого жаждал, отчаянный, самоубийственный и саморазрушительный во всех своих проявлениях, нуждающийся в том, чтобы утонуть, уменьшиться и исчезнуть в тенях искаженных деформированных моделей ложных побед, импровизированного довольства и кратковременного покоя. Каждая прерванная паническая атака всегда была прямо под поверхностью, только Сэму не позволялось бояться, пока ему не разрешали бояться, а до тех пор он улыбался широкой-преширокой улыбкой и почти верил в это, сдерживая и подавляя судороги, дрожь и инстинкты, взбудораженные эмоции и убеждения, похороненные далеко и глубоко, потому что они оскорбляли его, потому что они были жалкими, разочаровывающими и скучными, а от скуки дьявол бывал в десять раз хуже, и Сэм об этом знал. И за сотней слоев жестокости и зверства, за методичным уничтожением каждого защитного механизма и щита, каждой страховочной сетки и возможности выхода, каждого способа отвлечения, каждого утешения, не являющегося Люцифером и только Люцифером, скрывалась нежность, сочувствие. Подлая ранящая штука, острая, болезненная и паразитическая, выкрикивающая обвинения и полуправды, проповедующая единство, единение, любовь, понимание и прощение, и еще не все подарки раскрыты, еще не все долги выплачены, и разве не ты был настоящим монстром, Сэм? Ведь вы были созданы друг для друга, а ты тоже его бросил. Слишком много, слишком много воспоминаний, они копятся, гноятся и дают метастазы, как опухоль, как радиоактивные отходы, и они грызут Сэма, заражая его изнутри. И он не может, не может их изгнать, не может их обезвредить, не может рационализировать их иррациональность. В лего-городах или среди звезд. Во время плавания, похода или прогулки. За книгами, музыкой или беседой. Поцелуи, трах, растерзание. Сила, видение, история, исцеление. Жестокое и интимное, честное и ужасное. Член на всю длину, руки, крылья, язык, слезы. Вся боль, которая была его, и вся боль, которая была его. Все и вся, и Сэм обещал навсегда. И он ничего не говорит; лишенный слов, языка и разума, Сэм раздвигает губы и не издает ни стона. Всего лишь обугленная тлеющая развалина, подлетевшая слишком близко к солнцу и все еще горящая, все еще пытающаяся вырваться на свободу. Остается только смотреть и дрожать, ломаться и рассыпаться со всем предельным ужасом и отвращением, какие способно вынести его маленькое человеческое сердце, и со всем благоговением, на какое оно не способно. Потому что дьявол продолжает уверенно кивать — по-прежнему свет, адское пламя, ультрахолодная материя и благодать, замораживающая, разрушающая и пронизывающая его с расстояния фута чистая ядерная энергия. Глаза — океан желания, оттенок кроваво-красного любопытства и лишь намек на мягкую — голубую — ностальгию. — И что… Сэм?