Вульгарные прозрения

Саркастичность в словах Сэма почти так же сильна, как и яд, который он направляет сам на себя: физически и психически. Но что, если ему не к кому обратиться за утешением, кроме монстров в своей голове? Не то чтобы задним числом стало яснее, нет, потому что Сэм все еще сидит в углу, прижав колени к груди, раскачиваясь взад-вперед, и лицо его запечатлевает каждое воспоминание, вспыхивающее перед глазами резко и отчетливо, как клеймо, как утверждение, вопрос и обвинение, и стыд, стыд, стыд, и ни одного вывода. И Люцифер сохраняет терпение, держит дистанцию, с неким подобием нежности наблюдая за различными оттенками страдания по мере их проявления. Развлекает себя игрой в угадайку, пытаясь определить конкретное воспоминание по конкретным вздрагиваниям, которые оно вызывает. Он не подсматривает, ему не хотелось бы обманывать. Ему ведь больше некуда идти. — Я сам просил обо всем. Лицо Сэма застыло между гримасой и сардонической улыбкой, его голос звучит слабо и горько, но он наконец говорит, и это прогресс. — Все, что ты сделал со мной. Я не заслужил этого, но я об этом умолял. В отчаянии. Ты был мне нужен, чтобы чувствовать себя вменяемым. Нужен, чтобы чувствовать себя настоящим. И ты ни на секунду не позволял мне об этом позабыть. Люцифер чуть наклоняется вперед, опираясь локтями на бедра и сцепив руки, он внимательно слушает. Не пропустит ни слова. — И ты прикидывался добрым, эта хрупкая условная доброта, ради которой приходилось ходить на цыпочках и строить из себя раба. Даже без пыток я испытывал ужас. Я был в ужасе. Я никогда не любил это, не любил тебя. Я был в ужасе. Это правда? Потому что парень выглядел так, словно у него в горле была только желчь и тысячи лет невысказанных обид. Люцифер моргнул один раз, и раньше это было достаточным предупреждением: — Так, Сэм, давай не обижаться. Сэм пытается хихикнуть. Выходит сдавленно и тяжело, воздуха не хватает, и он тут же набрасывается: — Ты… ты сказал сам перед тем, как появился Смерть. Все это не имело значения. Это была игра. Развлечение. Ты издевался надо мной и смеялся над этим. Я не знаю, зачем ты притворялся, что любишь меня. Это было забавно? Это забавно сейчас? Из всех случаев жестокости, которые Люцифер был готов долго обсуждать и оправдывать, этот, этот почти больно объяснять. Потому что он был так очевиден, так честен, так прозрачен, даже когда лгал. Он пробурчал что-то возмущенно и немного агрессивно и повел плечами: — Забавно? Иногда. Притворство? Нет. Я знал, что Смерть за дверью, Сэм. Я был уязвим. Я слишком остро отреагировал. — Уязвим? Я выцарапал для тебя свое сердце! Сэма все еще трясет, как будто все его мышцы, кости, все нервные окончания хотят сорваться и закричать, но знают, что не должны. Он продолжает зажимать рот после каждой неудачной попытки крика, словно сам его язык знает, что лучше не кричать. Гнев бурлит, закипая в маленьком пространстве, которым Сэм себя ограничивает, и почти трогательно, как упорно он пытается его подавить. Страх — это трудноискоренимая привычка. И Люцифер поощряет хорошее поведение тоже по привычке. — Я ни в чем не притворялся, Сэмми. Я соврал тебе о Михаиле только тогда, до Кастиэля. Чтобы удержать тебя со мной. Потому что ты не мог уйти так быстро. Ты не мог бросить меня туда снова и оставить. А потом за тобой приходит Смерть, и я немного поддаюсь эмоциям, конечно, я говорил вещи, которые не имел в виду, я не хотел тебя терять; я испуга… Сэм срывается. Всегда приятно смотреть, когда в нем больше ярости, чем осторожности. Он бьет судорожно сжатыми кулаками об пол и надрывает горло, словно не возражая против последствий, оскалив зубы, будто приветствуя их. — Нет, нет, заткнись, заткнись! Ты не можешь нести это дерьмо. Нет. Ты испугался? Уязвим? Ты что, тысячелетиями разрывал меня на части и наслаждался этим, потому что был уязвим? Ты превратил меня в жалкое безмозглое существо, нуждающееся в тебе, чтобы, блядь, дышать, потому что хотел удержать меня? Что, ты уничтожил меня, разрушил все, во что я когда-либо верил, и разбил мое гребаное сердце на миллион кусочков, потому что ты меня любил? Это умиляет. Бесит. Люцифер хочет трахнуть его по полной программе. — Когда ты так говоришь… — Ты поимел меня. Ты знал, что делаешь, и ты меня испортил. Боже, я не могу принять долбаный душ и не свихнуться, потому что все, о чем я могу думать, когда вода становится чуть горячей, это то, как ты всегда первым делом залечивал нервы, когда сжигал меня. Всегда. Заживало так быстро, словно сама природа предлагала милосердие, а ты нет. Я не могу посмотреть в сраное зеркало, не могу дотронуться до собственного члена, не выношу темноты. У меня чуть не случился приступ паники, когда я попытался спрятаться под одеялом, как испуганный ребенок, потому что ты и это мне испортил. Я не способен ни… Люцифер перебивает, его лицо искажают раздражение и нетерпение, и он усмехается, как будто у него под кожей тоже бурлит насилие: — Опять твои претензии. И причисление себя к жертвам, и жалость к себе, в которых ты любишь утопать. Ты забываешь, что я не создавал «темноту», Сэм. Я был в ней все время, пока у тебя были твои иллюзии. Все это время у тебя были твои безопасные уголки, твои закаты, океаны и твой чертов брат. Я не создавал темноту, Сэм. Не смей вешать это на меня. Ты прыгнул прямо в нее, и я тебе ничего не должен. И я все равно защищал тебя от того, от чего не мог защититься сам. — Ящик, — подчеркивает Сэм, и его дыхание сбивается, голос теряет всякую громкость, — гребаный ящик. И на каждое другое воспоминание о бессмысленных бесцельных пытках, на каждый раз, когда над ним издевались, калечили, доводили до грани безумия и обратно, когда он молил о смерти и никогда ее не получал, это, это было то самое. Именно оно, когда ему разрешались скудные дремы и получасовые перерывы на сон, все еще его преследовало. Все еще нарушало покой, который он заслужил. Обездвиженный, сложенный пополам и растворяющийся в ничто. Уже не человек, даже не мыслящий организм, просто примитивная форма сознания, существующая в клаустрофобной петле агонии и кошмаров. Они делали это девять раз, пока Сэм не ответил правильно, и это больше не было «необходимо». Девять раз. И каждый раз Люцифер был так добр после, иногда так добр до, уверял, что любит его, и все равно запихивал его внутрь и чертовски этим наслаждался. И Люцифер понимал, видел точно такую же травматическую реакцию при одном только упоминании, по крайней мере, сотню раз до этого. Вот и сейчас Сэм сжался в комок, откровенно вопя в собственную ладонь, и он по-прежнему царапает свою грудь с той же исступленной настойчивостью, что и всегда, когда самое его сердце хотело вырваться, хотело остановиться. Люцифера хмурится и проводит рукой по волосам. Почему-то в его тоне все еще звучит клиническое пренебрежение, как будто он не может дождаться, чтобы сменить тему: — Мне нужно, чтобы ты успокоился и подышал. — Мне насрать, что тебе нужно, — выплевывает Сэм и одержимо трет лицо, все его тело натянуто и напряжено, лишено оттенков, и каждое слово — кислота, — меня не волнует, как я… то, что ты сделал со мной, может сравниться с тобой или твоими страданиями, или еще чем… — Это не так. — Да пошел ты. Ты заслужил свое наказание. А я нет. Люцифер выпрямляется и недоуменно склоняет голову вправо, изгибая брови, а выражение лица становится недоверчивым, опасным: — Теперь посмотрим… Я заслужил наказание за то, что сказал «нет» всемогущему существу, которое просто не приняло бы «нет» в качестве ответа. А ты… делаешь то же самое: бросаешь вызов тому, кто сильнее тебя, тому, кто на тебя претендует. Ты не просто бросаешь мне вызов, нет, ты активно пытаешься заключить меня в тюрьму. И моего брата. Ты бросаешь меня в адскую дыру, в которой я провел вечность и вечность ждал, чтобы из нее выбраться. Ты делаешь это, и ты не заслуживаешь наказания? Ты не можешь монополизировать травму, Сэм. Мы либо оба заслужили это, либо оба нет. Он подходит ближе, и Сэм отшатывается назад. — Я был жесток, Сэм. Я не собираюсь стоять здесь и отрицать или оправдываться. Я и есть жестокий. И ты пошел и заперся со мной. Ты пошел и забрал у меня все. А потом ты умолял меня обо всем, что я могу предложить, потому что, оказывается… Ад невыносим. Я дал тебе больше доброты, чем ты заслуживал. Больше, чем кто-либо когда-либо давал мне. Сэм закрывает глаза и прижимается спиной к стене, вжимаясь в нее каждым дюймом своего тела, которым только может, и все равно остается слишком беззащитным, прямо на линии огня и жуткого холода. Его грудь беспокойно вздымается и опускается, теперь он смотрит в ответ, и он дрожит, дрожит, дрожит. — Я… я никогда не заслуживал доброты, правда? Люцифер, никогда… никогда не заслуживал ничего из того, что ты дал мне. Так и не смог искупить свой первоначальный грех. — Его голос дрогнул, а горло сжалось, и ужас — уродливый, тиранический и ледяной, он ползет по позвоночнику и сковывает: — Я тебе сочувствовал. Я плакал вместе с тобой. Я пытался понять тебя. Я любил тебя. Это меня никогда не щадило. Меня никогда не было достаточно. Люцифер приседает в двух шагах от него, замечает страх, пьет его и смакует. А потом его лицо очень быстро смягчается, и он выдыхает что-то протяжное, тяжелое, тоскливое и цокает языком. — Я скучал по тебе… Запоздалая мысль. Честная, безоговорочная. — Дело не в том, что тебя было недостаточно. Я просто… слишком много. Я слишком многого хочу, мне слишком много нужно, и я слишком многого прошу. Ты всегда заслуживал любви, Сэм, даже когда не заслуживал милосердия. Сэм медленно качает головой, закусывая нижнюю губу, неотрывно глядя на архангела перед собой, и у него болит сердце, сердце колотится, все причиняет боль. — Зачем ты здесь, Люцифер? — Вопрос звучит как мольба: — Чего ты хочешь? Пожалуйста, прояви ко мне хоть капельку уважения и отбрось… любовный фасад. — Он снова зажмуривается, не в силах смотреть, не в силах вынести даже близости: — Чего ты хочешь, свой, хах, свой истинный сосуд? Б-больную сломленную душу, на которой ты играл как на скрипке, которая сказала бы «да» в любой момент? Пожалуйста, просто скажи это. Пожалуйста. Чего ты хочешь? — Я хочу, чтобы ты поел. И Сэм всхлипывает, сглатывает, отбрасывает спутанные волосы со лба и глаз, пару раз моргает, словно не расслышал: — Что? — Я практически чувствую, насколько ты пуст. Меня это нервирует. Нейтрально, так абсолютно нейтрально и безразлично, и Сэм снова вонзает ногти в ладонь: — Оставь меня, блядь, в покое. Люцифер цокает, он спокойный и сдержанный, в нем нет ничего угрожающего, но нет и тепла: — Единственная причина, по которой я могу оставить тебя прямо сейчас, это чтобы ты сварился в своем безумии и понял, как сильно я тебе нужен. А я вернусь через неделю, когда ты снова будешь на грани смерти и станешь идеально послушным. Но… я не уйду, Сэм. Я пытаюсь сделать лучше. Никаких игр. Сэм ничего не говорит, так как ему знакомо затишье перед бурей, он знает переломный момент и знает финал, может распознать неизменное вневременное существо за сосудом, когда его терпение иссякает, когда тот устает нянчиться, когда ему становится скучно. — Недавно приходила медсестра и оставила это. — Люцифер показывает на поднос на прикроватной тумбочке и выжидательно наклоняет голову. — Я… я не могу, — хрипит Сэм, и это кажется жалким. Потому что даже если это не лезвия, не жуки и не яд, он все равно не может переварить даже вида. Люцифер указывает пальцем на поднос, и тот поднимается в воздух, плывет в их конец комнаты и приземляется прямо перед ними. Он берет кусочек жареной картошки и непринужденно жует: — Ешь. Вот это. Все это странно. И уровень самоконтроля, необходимый для сохранения спокойствия, астрономический. Люцифер считает, что пока у него все получается, и поздравляет себя с этим фактом, потому что ему действительно нужна мотивация. Потому что это… не приносит удовлетворения. Не так приятно, как могло бы быть, если бы он мог просто привязать парня к стулу, засунуть трубку ему в горло и накормить его силой. Коснуться его между ног и немного надрезать, просто чтобы посмотреть, куда девается еда. Он хрустит шеей и отгоняет эту мысль. Сэм смотрит на совершенно безобидный сэндвич, и у него сводит горло. Он качает головой и с опаской отводит взгляд: — Я не… ты можешь просто, просто отщелкнуть это, Люцифер. Ну, «насколько я пуст», если тебя это так беспокоит. А потом снова вина и стыд, поскольку Сэм сам себе кажется капризным ребенком, и его уже тошнит от отвращения, от ужаса, от того, как легко и просто он вновь попросил дьявола о милости, как всегда делал раньше. Не думал, не взвешивал свои слова, просто попросил при первой же возможности. — Нет. Если только ты не хочешь, чтобы я приходил каждый раз, когда ты бессмысленно моришь себя голодом, чтобы тебя излечить. Ты этого добиваешься? Потому что мне показалось, ты хочешь, чтобы я отвалил. Агрессивные нотки в тоне Люцифера звучат, на его взгляд, вполне оправданно. Ему нравится чувствовать себя нужным. Ему это чертовски нравится. Но Сэм провел последний час того, что должно было превратиться в более сентиментальное воссоединение, жалуясь, осуждая и обесценивая тысячелетия всего реального, истинного, а также, также оправданного. И это было больно; это ранило грубым уродливым образом. И агрессия — не просто агрессия, когда Люцифер так близко, что Сэм едва может дышать. Он вздрагивает, отодвигается назад и почти рефлекторно извиняется, прежде чем захлопнуть рот и снова уставиться в свою тарелку. — Тебе нужно, чтобы я тебя заставил? Я не понимаю. Почему ты упрямишься, когда это для твоего же блага? Люцифер спрашивает с искренним замешательством. Оно написано на его лице, и он не пытается его скрыть. Для него все здесь в новинку, и он не может взять в толк, почему это должно быть так чертовски трудно. Или как он должен «помогать», когда нельзя «принудить» к помощи. Единственная динамика, которую он знает и понимает, даже без садистских игр, совершенно не входящих в программу и служащих лишь для его развлечения, — это награда и наказание, повиновение и страх. Это выученные уроки, дисциплина, предназначенная для совершенствования, и праведная Воля Небес, подлежащая исполнению без вопросов. Это не зло, не жестокость и не манипуляция. Это благо. Так поступил бы Михаил. И Люцифер действительно старается, но его терпение на исходе и держится на волоске. Сэм на самом деле удивлен снисхождением. Почти смешно, насколько совершенно естественным было бы, если бы Люцифер просто ударил его об стену и раздробил пару костей. Как странно, что тот до сих пор даже к нему не прикоснулся. Неявная угроза, скрытая в вопросе Люцифера, непривычна в силу своей неопределенности. Это смешно, забавно; по какой-то причине Сэм смеется, у него трясутся плечи. — Они все равно через несколько дней заставят меня есть. И если кто-то и будет меня заставлять, то не думаю, что хочу, чтобы это был ты. — Он бормочет сквозь череду хриплых смешков и чувствует слезы в уголках губ, снова: — Потому что я знаю, что закричу, это привлечет сюда санитара, и мне придется сказать: «О, нет, сэр, это была не галлюцинация. На этот раз сатана был настоящим». Губы Люцифера изгибаются в маленькой кривоватой улыбке, а Сэм просто продолжает. Звучит как анекдот. Вся его жизнь звучит как анекдот: — А это значит больше наркотиков и галлюцинации становятся хуже, и спасибо, но нет, обойдусь. — Ты боишься наркотиков и… больничного персонала? — Люцифер мычит, его улыбка превращается в ухмылку, теплую, задорную: — Сэмми, детка. Говори кому, блядь, пожелаешь, что на этот раз это действительно «сатана», и если кто-нибудь тронет хоть один волосок на твоей голове, я разнесу все здание, а потом свожу тебя на ужин. Небрежное упоминание о подобном насилии ошеломляет, и Сэм внезапно становится чересчур беспокойным и обремененным, а в его голове громко и яростно ревут сто сигналов тревоги. Он был так поглощен собственными страданиями, собственной историей, что даже не… Он вскакивает на ноги и отходит в другой конец комнаты, сцепив руки над головой и прикусив нижнюю губу, и должен сказать Дину, должен найти способ, должен его остановить. Люцифер меняет положение и смотрит на него, берет еще одну картошку, крутит между двумя пальцами, затем кладет ее обратно и слизывает жир с кончиков пальцев: — Ах. Значит, мы подошли к этой части вечера. — Он проглатывает отдаленный намек на разочарование и подумывает о том, чтобы разгромить больницу исключительно назло: — Вот что, герой, сначала мы тебя накормим и вылечим, а потом я позволю тебе заботиться о спасении мира сколько душе угодно, да? Сэм слышит шорох крыльев, и через миг Люцифер оказывается в двух дюймах. Он не прикасается к нему, он просто загоняет его в угол, слишком близко — стоит вдохнуть полной грудью, и они окажутся прижатыми друг к другу. И голос Люцифера — это нестареющая незыблемая величина, не оставляющая места для споров. В нем нет угрозы, только окончательность. — Ешь. А потом пусть тебя вырвет, если нужно. Затем я исцелю тебя. Сейчас же. Сэм практически видел край, на котором так ненадежно балансировал Люцифер. И он ему не возражает, не провоцирует, даже не дышит слишком громко, а просто молча кивает, крепко сцепив руки перед собой и спрятав их под рубаху. Его взгляд скользит по подносу на полу, а затем снова возвращается к Люциферу, успокаивая, безмолвно прося разрешения двигаться. — Да. Вперед. Люцифер слегка отстраняется, совсем немного, давая Сэму простор для движения, но оставаясь при этом достаточно близко, чтобы контакт с кожей был неизбежен. И Сэм секунду колеблется, прежде чем протиснуться мимо него, заметно вздрагивая от краткого соприкосновения с холодом и привкуса славного единения, потребности — так близко и никогда недостаточно близко, и Сэму хочется бежать, спасая свою жизнь, хочется встать на колени, умолять и плакать. Он чуть не рухнул обратно в угол, его нервы натянуты до предела, а руки снова дрожат, он берет сэндвич, сминает хлеб, и майонез вытекает снизу и капает на поднос. Он закрывает глаза. Он не жует. Просто кусает и глотает, проглатывая все это так быстро, как только возможно. Почти мстительно, почти как будто хочет, чтобы было больно. Ему прекрасно известно о бдительном взгляде, о невозможности выбора, о нарастающей панике, что это не клетка. Не клетка. Не та клетка, где они были в безопасности. И мир тоже был в безопасности. — Все хорошо. Ты отлично справляешься. Не так уж и плохо, правда? Если тебя стошнит, это нормально. Твое тело все равно удержит большую часть. Детские шаги. Может, дело в еде, может, в галлюцинациях, стрессе, напряжении, страхе, потребности или всепоглощающем отвращении. Что бы это ни было, оно прилипло, густое и горькое, и слюне его не смыть. Сэм поднимает руку вверх, чтобы вцепиться в горло, а другую опускает, хватаясь за живот, и тут его сгибает пополам и мучительно рвет, выворачивает на грудь и на пол — все то немногое, что ему удалось съесть и даже не переварить, и желчь, и кровь. Он скулит, задыхается, обхватывает руками свой живот, крепче прижимая колени к груди. У него нет ни сил, ни желания двигаться, он просто сворачивается в такой маленький комочек, что может просто исчезнуть. Люцифер издает низкий довольный звук, мышца под его скулой дергается. Сэм всегда так красиво страдает, он лучится, как вспыхивающая звезда. Горячий, неистовый и абсолютно завораживающий. Люцифер медленно приближается к парню, щелчком пальцев убирая грязь с него и с пола. И опускается на колени прямо напротив, мягкий, ласковый, хищный. — Можно прикоснуться к тебе? Я сниму боль. Сэм утыкается лицом в пол и стонет то, что было знакомо, что было привычно, что пришло само собой: — Пожалуйста, пожалуйста, прости меня. — Ты прощен. Я не верю, что ты извиняешься за то, за что должен извиняться, но я все равно тебя прощаю. И Люцифер думает, что он это серьезно. Потому что теперь, когда он вышел из клетки, все осталось в прошлом, и он готов оставить все это позади. Новый старт и все такое. Он пытается, действительно пытается. Он просовывает ладонь мимо сложенных рук Сэма и кладет ее тому на живот. И вперед льется свет. Благодать — такой податливый инструмент, словно часть его самого, которая осталась его частью, даже когда отделилась. Преднамеренная и скрупулезная, действующая по одной лишь воле. Он может убрать всю боль, может забрать часть ее, может переместить ее в другое место, усилить, сделать чище, поиграть с ней. Он может сделать все, что угодно, а власть всегда чертовски соблазнительна. Он не злоупотребляет ею, не сегодня. И боль уходит. Пищеварительная система медленно восстанавливается. — Что-то изменится, если я тоже извинюсь, Сэм? Сэм едва его слышит, волны холодного блаженства растекаются по венам и застилают слезами глаза. Мгновенное облегчение, желудок, наконец переставший переваривать сам себя — это ничто. Ему все равно. Но его душа изголодалась, и она чувствует себя как дома, и она хочет, и это так, так хорошо, так прекрасно, он так по этому скучал. Он поднимает затуманенный взгляд на свет, божественность и кошмары, с трудом сдерживая восхваления, подступающие к горлу и рвущиеся наружу, дабы воспеться. Он только шепчет: — Может быть, — и мысленно похлопывает себя по спине за это усилие.