Вульгарные прозрения

Поскольку настоящий Люцифер на время исчез, галлюцинации Сэма возвращаются с удвоенной силой; теперь вооруженные виной, стыдом и ранее подавленными воспоминаниями. Возможно, в какой-то момент Сэм доплелся до кровати, свернулся калачиком и погрузился в беспокойный сон. Пять минут, час или восемь — он не смог бы сказать, если бы его спросили. И вот снова в его волосах рука, и Сэм думает, что это может быть сном. Намного холоднее по характеру, намного ниже по температуре. Голова кружится от усилий все это прогнать. — Вставай, вставай, Сэмми. У нас впереди большой день. Голос напевает, а рука теперь — кулак, крепко сжимающий корни его волос и дергающий. Выходит грубо и является своего рода заявлением, как будто этому другому Люциферу необходимо идентифицировать себя посредством контраста. Сэм распахивает глаза, еще не полностью проснувшись и не осознав происходящего. Его требовательно и настойчиво клонит обратно в сон. Телу нужна компенсация за последние две недели, и отказ не принимается. Слова висят в воздухе, как ночной кошмар, тяжелые и бессмысленные. Сэм пытается собрать звуки воедино, чтобы составить предложение, а потом и вовсе от них отмахивается. Нереально. Просто твое безумие опять дает о себе знать. — Да ладно. Два часа назад ты отлично со мной ладил, так или не так? Сэм пытается определить время, его усталый и рассеянный взгляд скользит мимо нависшей над ним фигуры к окну в тщетной попытке поймать солнечный свет. Но стекло помутнело и он ничего не может понять. Всегда ли стекло было тусклым? Он не может вспомнить. — Стало хорошо и уютно. А всего за несколько часов до этого ты попрекал меня в том, что я тебя изнасиловал. Люцифер придвигается к нему, устраивается сверху… не Люцифер, не настоящий, только ты и твое безумие, и твоя вина, и твоя травма, и нереально, нереально… …и вес оказывается твердым и неподатливым, а бедра упираются в корпус, он устраивается поудобнее, прижимаясь к промежности Сэма. — Разве? Теперь, когда ты вспомнил? Сэм резко дергается назад, будто его коснулся электрический ток и его кровь все еще от него пульсирует. — Ты когда-нибудь говорил мне «нет», Сэмми? Давай припомним, а? Он мечется, пинается и вкладывает похвальные усилия в каждый удар, который никогда не достигает цели только потому, что его инстинкт — оставаться абсолютно неподвижным, и приходится активно идти против него, чтобы доказать свою точку зрения. Это бесполезно. Смешно. Слишком слабо, слишком поздно. Люцифер закатывает глаза и смотрит на него сверху вниз, как будто они оба все прекрасно понимают. Но, рационально, он понимает. Это конфронтация с самим собой, к которой он ни в малейшей степени не готов. И, возможно, никогда не будет. Но Люцифера, или лицо Люцифера, или его голос, или образ, или манеру поведения бесконечно труднее отбросить, чем любую версию Сэма, какую только может придумать его мозг, чтобы вновь распять его за грехи. Что-то в этом так сильно жалит, что у Сэма жжет глаза. Он не станет потакать. Он не будет спускаться в эту кроличью нору. Не будет сражаться с ветряными мельницами. Он качает головой и ничего не говорит, ничего не делает, практикуя диссоциацию, как и положено в таких случаях. Галлюцинация сегодня агрессивна. Мстительна. Неумолима. Она точит зуб. А Люцифер, настоящий или нет, не любит, когда его игнорируют. — Хорошо, Сэм. Если ты не включишься, — он сжимает волосы Сэма и дергает его в сидячее положение, — эта комната станет очень маленькой, очень темной, очень быстро. Мы хотим этого? Сэм моргает. А потом Сэм пристально смотрит. И Люцифер переносит свою хватку на подбородок Сэма, заставляя его отрицательно покачать головой: — Правильно, мы этого не хотим. Хороший мальчик. Сэм презирает эту версию Люцифера за то, чем она является, но еще больше за то, чем она не является, за то, как многого в ней не хватает, за то, насколько отчетливо она не идет ни в какое сравнение. Он почти благодарен своей ненормальной расшатанной психике, и без того адски стремящейся его убить, что она не смогла воплотить ничего близкого к оригиналу. Потому что сейчас он смотрит на него и чувствует только ненависть. И страх. Но Сэм может переварить ненависть и страх, может даже в каком-то смысле принять их, искупаться в смоле ярости, покорности и ненависти к себе, которую, как он считает, он заслужил. Это проще. Чище. Яснее. Легче для его сердца, чем свет, великолепие и тысяча сияющих звезд. — Теперь, когда люди говорят о чем-то в таком духе, вы слышите много вещей о бедных, м-м, жертвах, «просящих об этом». Ты знаешь, что это полная чушь, не так ли, Сэмми? Но не для тебя. Сэм знает, к чему все идет, и знает, что это такое. Суд, приговор и пожизненное заключение. — Нет, нет, ты такой отвратительный, такой отчаянный — «вместо этого пытай меня». Это то, что ты мне сказал. Сказал нам. «Пожалуйста, окажи мне эту любезность». — Люцифер усмехается и выглядит поистине одержимым: — Что ты сказал мне, Сэмми? Что ты сказал мне, когда предложил себя, а я ответил, что, скорее всего, этим злоупотреблю? Нижняя губа Сэма дрожит, и он отвечает на вопрос автоматически. Так тихо, еле слышно: — Ни в чем себе не отказывай. — «Ни в чем себе не отказывай», точно. Ты сказал мне ни в чем себе не отказывать. Предложил свое тело в свободное пользование и получил предоплату, как хорошая маленькая шлюха. Так вот кто ты, Сэм? Скажи мне. Сэм хочет существовать вне своего тела, как холодный равнодушный объективный наблюдатель, которого не пугает темнота, заточение и собственная голова, замыкающаяся на нем, пока он сгорает заживо. Хочет иметь уверенность, убежденность, неопровержимое признание того, что это было не его виной, не его выбором, что он был загнан в угол и вынужден приспосабливаться к вечности, не имея других вариантов и выхода. Что ему было страшно, что он выжил единственным известным ему способом, единственным способом, которым ему было позволено выжить. Но это маленькие милости, какие он, похоже, не может себе позволить. — У меня ничего не было. Ничего не было. Мне больше нечего было предложить. — О, не надо придумывать мне ничтожные дерьмовые оправдания, Сэмми. Знаешь, кто намного хуже шлюхи? Гребаный трус, неспособный признаться в собственном выборе. Люцифер отстраняется, спрыгивает с колен Сэма и стаскивает его с кровати за волосы: — Так кто ты? Скажи мне. Сэм зажмуривается, слезы текут по его щекам, и он дрожит. Или, может, дрожит комната. Или, может, комната смыкается, потому что он недостаточно вовлечен, потому что он не может ответить на вопрос, потому что не может, черт возьми, сказать это. — Пожалуйста, пожалуйста, я был в ужасе, я сходил с ума. Темнота, ах, я хотел… я хотел найти выход. Клянусь, я хотел… И он задыхается от рыданий, так как все, что он говорит, звучит для него глупо, нелепо и жалко, и он даже себя не заставил в это поверить. — В этом проблема вашего вида, Сэм. Всегда «я, я, я». «Я буду героем, прыгну в яму. О, я не выношу темноты, я скучаю по брату, мне нужен кто-то, кто будет меня любить». Насмешка острая, слова режущие, Люцифер обхватывает пальцами Сэма за горло, а комната медленно сужается и уменьшается, и Сэм едва может стоять на босых ногах, потому что пол под ним — огонь, и он только растет все выше, выше, выше. — Последний шанс, детка, давай. Мне просто нужно услышать, как ты скажешь мне, какая ты жалкая маленькая шлюха. Думаю, я хочу услышать, как ты снова умоляешь стать моей игрушкой, потому что в первый раз ты звучал так мило. Люцифер ухмыляется, немного тянет Сэма вперед, так что их лбы соприкасаются и глаза оказываются на одном уровне, Сэм больше ничего не видит и не чувствует, пока реальность искривляется по приказу: — Скажи это. Грудь Сэма сжимается, как и вся комната, когда слова приземляются, когда иррациональный ужас охватывает его и не отпускает. Он качает головой, размыкая губы и втягивая воздух, кажущийся слишком горячим, слишком кислым и обжигающим с каждым вдохом. Он всегда хотел быть сильнее, выстоять, выдержать, но это больно, так больно, и зрение расплывается, и он недостаточно силен; он никогда не был достаточно силен, ни с Люцифером, ни с Руби, ни с кем-либо, кто нажимал на его кнопки и игрался с ним, как с гребаным дураком. И если бы тьма не подступала вплотную, если бы он не чувствовал фантомную боль каждой косточки, раздробленной и перемолотой в пыль, если бы все еще не слышал, как задыхается от собственных криков, умоляя, умоляя, умоляя, всегда умоляя. Он только и делал, что умолял. — Пожалуйста, я шлюха! Я шлюха… не надо, не надо… Пожалуйста! Люцифер ухмыляется как маньяк и хлопает в ладоши, весь такой веселый: — Еще разок, с чувством! Жар уничтожающий, мучительный, Сэм практически слышит рев огня вокруг них. Так тесно, что он чувствует, как его разорванные связки и вывихнутые кости, сломанный позвоночник — все сжимается вместе. У Люцифера неправдоподобно широкая улыбка, выглядит так неправильно, что ужасает. Сэм цепляется за его руки, ногтями впиваясь в кожу, кажущуюся такой реальной, такой холодной, он делал то же самое тысячу раз до этого, и вот опять. Он рыдает, захлебывается, бьет ногами об пол в безумной истерике, потому что горит, кожа слезает, а прямо посередине позвоночника стреляет пронзительная боль, и она захватывает все. Он не может бежать, бежать некуда, оттягивать неизбежное бессмысленно. Он всегда проигрывает. Всегда сдается. Всегда одно и то же. Ничего нового. Сэм слишком хорошо знает боль. Знает ее тиранию, всепоглощающую природу разгорания, где нет места ничему, кроме бездумной потребности заставить ее прекратиться. — Я шлюха… Люцифер, я твоя шлюха, по-пожалуйста, пожалуйста, проси все, нгх… проси все, все, пожалуйста, что угодно, хн-х, что угодно, я сделаю в-все, что угодно. — Что угодно? — Люцифер переспрашивает, усаживая Сэма на пол и поглаживая его по нижней губе: — Мне нравится эта новая игра. И ты знаешь, что я не скажу ничего такого, чего не сказал бы он, верно? — Он мягко добавляет: — Неважно, как глубоко ты залез в свою жалкую головку, это все еще я. Он лжет тебе, Сэмми. Ты это знаешь, я это знаю, он это знает. Так почему бы тебе не сделать… «что угодно», а я тебе все расскажу. Звучит весело? Сэм пытается сглотнуть, но в горло льется расплавленный металл, обжигающе горячий и разъедающий его изнутри. И больше нет комнаты. Он — комната, он — огонь, тьма и стены, смыкающиеся, сдавливающие его. И нет ничего, кроме Люцифера и груды того, чем является Сэм — ни костей, ни структуры, ни достоинства, чтобы удерживать себя, рационализировать, думать, быть кем угодно, кроме загнанного в ловушку испуганного животного, со слепым отчаянием скребущегося в единственный выход. Он подается вперед и хватается за талию Люцифера, засовывая свое лицо ему между ног, умоляюще смотрит на него большими, безумными от агонии глазами, быстро моргая: — Пожалуйста… позволь мне, пожалуйста… — Просовывает два пальца за пояс джинсов Люцифера и стягивает их, рука трясется от настоятельной необходимости и решимости, слишком бездумно, чтобы возиться с пуговицами и молниями. — Будет так хорошо… так хорошо для тебя, в-все, что угодно для тебя. Буду твоей игрушкой, буду твоей шлюхой, прошу, пощади… хочу твой член, Люцифер, пожалуйста, пожалуйста. И он приникает к плотной джинсе, целует с открытым ртом, умоляя и облизывая, словно изголодавшийся, делая все мокрым, теплым и твердым, потому что если Люцифер использует его горло, то, возможно, оно перестанет плавиться, и если он будет достаточно грязным и нуждающимся, тогда, может быть, Люцифер поверит, как ему ужасно жаль, и даст ему еще один шанс, и залечит хоть немного боли, чтобы Сэм мог действовать лучше, поклоняться лучше и никогда больше его не разочаровывать. Люцифер сжимает затылок Сэма, как тисками, и контраст холода его прикосновения с жаром оказывается едва ли не хуже уже имеющейся боли, казалось, если бы кожа Сэма не плавилась, то просто отслоилась бы, если Люцифер хоть раз отнимет руку. Он заставляет Сэма опустить голову, насаживая ртом на свой член, и ощущения жестокие. Каждое движение внутрь и наружу, агрессивное и неумолимое, разрывает его плоть, и Сэм чувствует вкус собственной крови. — Пощада, — размышляет Люцифер. — Ты только что ее получил, не так ли? Если только он не вернется сегодня. — Он улыбается с этим совершенно фальшивым дружелюбием: — Я имею в виду… в прошлый раз, когда Смерть был рядом, он полностью тебя игнорировал. Неужели ты думаешь, что он когда-нибудь вернется? Сэм дико смотрит вверх. Люцифер наклоняет голову набок и усмехается; пустота, которая не достигает его глаз, никогда не достигает. — Ах, бедняжка. Ты думал, он был добр к тебе из-за… что, по доброте душевной? О, Сэм, это так трогательно. Так невинно. А я-то думал, мы уже выбили это из тебя. Нет, теперь ты помнишь, не так ли? Смерть? Условное освобождение? Он играет по-хорошему, потому что должен. Выжидает время, дергая тебя за ниточки, потому что ты так очарователен со своим маленьким спектаклем о самоуважении, детка. Ну, хм, пока условно-досрочное освобождение не закончится и он снова сможет повеселиться, и разве тебе это не понравится, Сэмми? Сэм просто кричит вокруг его члена и продолжает брать его. Его безумие — живой дышащий организм. Инфекция распространяется по всему его телу и становится им, жаждущим убийства монстром, разрывающим его на части всеми способами, которыми можно разорвать и изувечить человека и сжечь его на костре, пока толпа ликует и требует еще. В один момент это был Люцифер. Настоящий, жестокий и безжалостный. А Сэм был в клетке, и он не заслуживал пощады, потому что почти никогда не заслуживал. Потому что страдания были его правом на проход, а ему нужно было так много искупить, так много узнать, доказать и достичь. А когда дело было не в этом, наступало веселье. И веселье не имело ничего общего с Сэмом, веселье не было связано ни с Сэмом, ни с его ростом, ни с его уроками, ни с произвольным высшим благом, которое он не мог увидеть, как ни старался. Веселье было игрой, правил которой он не знал и никогда не представлял, как перестать играть. И он должен был просто терпеть, и развлекать, и быть идеальной податливой вещью, принимающей любую желаемую Люцифером в данный момент форму. Он был должен ему это. Он сам на это подписался. А в следующий момент, в следующий момент воспоминания о другом Люцифере настолько свежи и ярки в его голове, что его мутит. Ибо он хотел «помочь», хотел «излечить», и он «пытался». И Сэм так охрененно жалок, ведь часть его хочет ему верить, часть его чертовски по нему скучает, ведь себя он ненавидит больше, чем ненавидит его, и ему нужно спасение, в очередной раз, от собственного разума. Он не может, блядь, дышать. Он был так близок к смерти, что чувствовал облегчение. И Люцифер должен был прийти и забрать у него это. Ибо Сэм не заслуживает милосердия, пока нет. Не заслуживает покоя. Пусть остается здесь, в своем персональном Аду, потому что это пожизненное заключение и он никогда не должен был выбраться. Трагедия всегда будет заключаться в том, что Сэм точно знал, что предлагает запертая дверь, и все равно стучал, каждый раз. Трагедия всегда будет заключаться в том, что каждая чертова минута его забытого богом существования — это ловушка, и неважно, расставлена ли она Люцифером или еще более жестоким богом, Люциферу всегда удается протянуть руку, с намерением или без, с любовью или без, с правдой или ложью, светом или проклятием. Он всегда протягивает руку и обещает спасение. И Сэм молится. Настоящему дьяволу. Инстинктивно и едва осознанно, бездумно. Просто смутное осознание единственного существа в пустой вселенной, которое все еще слушает. Он не отрывает глаз от галлюцинации, продолжая умолять, по-прежнему будучи так хорошо натренирован, что ни разу не отводит взгляд. Он дергается в конвульсиях, вздрагивая, мир кружится, а он не перестает гореть.