* * *
В царстве Смерти не самый лучший прием молитв. С чего бы? Никто не молится Смерти. Безусловно, мольбы о смерти случаются постоянно, но очень редко когда звучит настоящая молитва Смерти, или Азраилу, или как там его считают нужным называть. Если и доходят, молитвы получаются нечеткими и искаженными, и Смерть все равно почти никогда не отвечает. Смерть входит в свой кабинет с прохладительным напитком в одной руке и толстой книгой в другой, а Люцифер уже стоит посреди комнаты, тупо уставившись в стену и выглядя слегка раздраженным. Сущность отлучалась «по делам», упомянула о «быстрой» вылазке в свою библиотеку и пропала там на большую часть дня. Люцифер подавляет ожидание извинений, которые, как он знает, он не получит. — Мы еще не поговорили. Ну, как все прошло? Смерть откладывает книгу в сторону и садится, жестом предлагая заметно нетерпеливому архангелу тоже сесть. Люцифер слегка пожимает плечами, продолжая оставаться в своем сосуде, поскольку тот привязывает его к Земле, даже если Земля так далека и недосягаема. К тому же, здесь он не разлагается. Здесь все существует в стазисе. — Хорошо. Я думаю. Трудный. Упрямый. Скучал по нему. Хотел причинить ему боль. — И не причинил. Хорошо. — Смерть делает глоток своего напитка и удваивает положительное подкрепление: — Я бы не назвал это замечательным, но это неплохо. Как считаешь, ему можно помочь? — Все хуже, чем я думал. Безупречно, на самом деле. Я ожидал вспышек, повторов, отголосков из клетки. Но галлюцинация адаптивная, гибкая, устойчивая, творческая. Это я в свой худший день без эмоциональных вложений и расчета, постоянно, без перерывов. Мне почти завидно. Люцифер продолжает вышагивать, заточение в этом измерении тяготит его, и уже несколько часов он неспокоен: — Я сомневаюсь в ее природе, Смерть. Я так ясно вижу части себя, и я вижу вину Сэма, убеждения, которые я прямо и косвенно в него вдалбливал. Конечно, ему можно помочь. Мне просто нужно, чтобы он мне доверял. Он прерывается, прижимая большой палец к нижней губе, его открытость — это подлинное честное усилие, но также и единственная стратегия: — Звучит корыстно. Я знаю. Смерть молчаливо соглашается. Люцифер не оправдывается дальше. — Думаешь, это больше, чем просто психоз? — Я думаю, мне нужно больше времени с ним. Смерть безмятежно кивает: — Я переправлю тебя на Землю, Люцифер. Кажется, тебе уже не терпится перейти к этой части, м? Это не потворство, не похоже на потворство. Люцифер все же чувствует необходимость объясниться: — По-моему, я слышал, как он молился. Не уверен. Это было отдаленно. И я знаю, что должно происходить сейчас там, внизу. Знаю, потому что это то, что делал бы я. Так много всего, с чем можно поиграть. — Ах, может, и так. Здесь нелегко услышать молитвы. — Взгляд Смерти останавливается на Люцифере, и он медленно, с любопытством спрашивает: — Каково это — вступить в противоречие с другой версией себя? — Интересно. Соревновательно. Как конфронтация. — Полагаю, конфронтация пойдет тебе на пользу. Вместо того чтобы активно причинять вред, ты вынужден смотреть на ситуацию со стороны; немного более объективно, тебе не кажется? Ты можешь опосредованно наслаждаться тем, что видишь, но я надеюсь, что ты также испытаешь сочувствие. Если таков желаемый результат проекта Смерти по перевоспитанию дьявола, Люцифер считает, что может ему подыграть. Он не спорит, полуубежденно поджимая губы, ведь больший энтузиазм вряд ли был бы правдоподобен. — Ну что, пойдем?* * *
На этот раз палата Сэма заперта. Люцифер сканирует коридор перед ней и импульсивно решает, что лучше ему сегодня не мешать, усыпляя весь персонал ночной смены. А затем слишком поспешно распахивает дверь. Сэм все еще лежит на кровати, едва заметно шевеля губами и непроизвольно подергивая ногами. Внешне ничего особо тревожного. Люцифер заглядывает глубже. Обстановка знакомая: огонь, волны жара, плавящиеся стены. Знакомые мольбы, выдыхаемые слова, достаточно раз слышанные Люцифером в разных формах, чтобы узнать их по одной только интонации. Ущерб, ну… Люцифер знал, когда нужно остановиться. И это продолжалось уже слишком долго. Он тихо закрывает за собой дверь. И с полминуты стоит неподвижно, наблюдая. Его другое «я» ударил в самое уязвимое место. Конечно. Он бы сделал то же самое. Заставил бы его умолять об этом. Много жалоб на «изнасилование», практически сам себе расставил ловушку и прыгнул в нее. Было бы почти смешно, если бы не приводило в бешенство. Не-Люцифер срывается на маниакальный смех и поворачивает голову, оглядываясь на дверь: — Надо заскочить как раз тогда, когда становится весело, ха? Уродливый, жестокий, сплошь издевки, хаос и разрушение. Люцифер поджимает губы, это он и одновременно нет, его лицо, над которым, как ему нравится думать, он возвысился, похоронил в прошлом или держал на поводке и выпускал только небольшими контролируемыми порциями. И вот оно перед его глазами, что-то чуждое, отдельное и самодостаточное, что он не контролирует. И держит руки на Сэме, находится внутри Сэма, разрушая его так чертовски красиво. Люцифер чувствует, как тот горит. Он может его убрать. Но он этого не делает. Взамен просто подходит к кровати и садится на ее край. Ярко-красные глаза с холодным огнем устремляются на двойника: — С тебя хватит. Хочешь поболтать или проваливаешь? И пока говорит, крепко прижимает руку к нижней части живота Сэма. Кожа горячая и мокрая от пота, пылающая. Он впитывает часть боли, пробуя ее на вкус. Смакует ее, облегчает ее. Верхняя губа галлюцинации кривится в отвращении, и она отстраняется, вытирая руки о штаны. — Не горю желанием разговаривать. — А потом — пуф, и ее нет. Сэм сползает по кровати, в бреду выгибаясь к источнику далекой благодати и царапая ногтями свою обожженную и изрезанную плоть: — Прости, прости, спасибо тебе… покоя, покоя, пожалуйста, не могу… Люцифер наблюдает за ним с черствым выражением, на лице нет ни сочувствия, ни пренебрежения. Он вытаскивает воспоминание о прошедшем дне и изучает, температура в комнате падает. Проводит подушечкой пальца по дрожащей коже и тихо спрашивает: — Что болит? Он чувствует, что болит. Он знает, что болит. Часть его любит слышать это — конкретику, детали. Другая часть хочет заземлить Сэма беседой, пока галлюцинации еще так свежи. Исследовать. — В-все… пожалуйста… — лепечет Сэм, слабо дрыгая ногами. Ему все равно, что кожа трется и шелушится о простыни от каждого движения, он не может заставить себя остановиться. — Я просто ш-шлюха, я вижу, я знаю. Вижу теперь, прости. Люцифер хочет трахнуть его. Хочет обернуться вокруг и вернуть себе. Хочет пометить его, владеть им и вырвать ему язык за заявления, сделанные не для него, не для его ушей, звучащие неправильно, оскорбительно и тошнотворно. — Посмотри на меня. За что ты извиняешься? Сэм поворачивает голову и смотрит куда-то в направлении Люцифера: — Х-я был т-т-таким плохим с тобой вчера, прости меня, я не заслуживаю этого. Трахни меня, сделай мне больно, используй меня, пожалуйста, чувствую себя таким грязным, мне жаль… мне жаль… — Шшш… Люцифер обнимает его и больше ничего не говорит. Просто притягивает к себе маленькое скрюченное существо и обхватывает руками, запутывая пальцы в его волосах и пряча его измученное лицо на своей груди. Он тяжело дышит, сопротивляясь всякому желанию просто взять то, что ему предлагают. Позволяет своей благодати течь между ними, медленно проникая в поры Сэма и покрывая фантомную боль преобладающей холодной мягкостью. Проходит какое-то время, прежде чем Сэм перестает дергаться, а взгляд его обретает ясность. Он все еще цепляется за Люцифера с той же послепыточной податливостью. Когда ужас еще так свеж и тело знает, что нужно цепляться за любой предложенный комфорт и наслаждаться им, стать тем образцом совершенства, что мог бы заслужить доброту и сберечь ее. — Ты никогда не был «просто шлюхой», Сэмми. Ты никогда не был «просто» кем угодно. Всегда намного большим, чем сам позволял себе быть. Мой, великолепный и навеки. Почему ты так с собой поступаешь? Люцифер звучит расстроенным, лично обиженным. И в груди Сэма тяжелеет, потому что он слишком боится разочаровать и чересчур истощен, чтобы думать. Он бормочет что-то жалкое и бессмысленное: — Я буду лучше, мне так жаль, я буду лучше. Люцифер вздыхает. — Ты знаешь, чего ты заслуживаешь. Мы говорили это уже миллион раз. Чего ты заслуживаешь, Сэм? — Знания и силы, — выпаливает Сэм отрепетированный ответ, и он чертовски благодарен, что не приходится сочинять его на месте, — любви, принятия и свободы воли. Люцифер лениво мычит, размышляя. Ни в чем из этого нет его вины. Ни в появлении галлюцинации с его лицом, ни в деструктивных избирательных выводах, сделанных Сэмом на основе какого-то запутанного одномерного восприятия себя, Люцифер верит, что всем своим существом трудился в клетке, чтобы взрастить нечто большее, чем сумма его частей. — Что ты так носишься с чувством вины, Сэм? Я пытал тебя, я тебя насиловал, и ты был именно там, где мне нужно, говоря именно то, что я хотел, чтобы ты сказал. Я никогда не притворялся иначе, когда мы играли, когда это были забавы, игры и мое собственное развлечение. Лишь часть нашего совместного времени, но я отвлекся. Если это то, из-за чего у тебя конфликт. Вот оно. Вот ответ. Сэм поднимает глаза и быстро моргает. — Могу прямо сейчас заставить тебя кричать во все горло, что ты убил Джона Кеннеди, нет? Я не поверю, и ты не поверишь, потому что это неправда. Потому что это всего лишь маленькая игра, а ты способен отличить игру от правды, Сэмми, не так ли? Сэм с трудом давит комок в горле и медленно отстраняется: — Думаешь? Ты думаешь, Люцифер, что если я тысячу лет буду кричать, что убил Кеннеди, то в конце концов не поверю в это? Ты так думаешь? — Ты умнее этого. — Нет, не умнее, не умнее. Спасибо за вотум доверия, но это не так. — Сэм шмыгает носом, и его голос все еще слишком тихий, такой осторожный: — Ты думаешь, есть кристально четкая грань, эта, э-э… тонкая линия, между правдой и тем, когда мы… когда «мы играли». Ничего подобного. Я не вижу, я не… я не знаю, где была эта линия. Я не знаю, не знаю, что было правдой, не знаю, во что верить. Думаешь, не было такого момента, когда я верил буквально всему, что ты мне говорил? Потому что ты был моей единственной константой, моей единственной правдой, и ты знаешь это, Люцифер, не… Его голос сбивается на рыдания, но Сэм продолжает, продолжает: — Это было «знание, сила, любовь» и «ты мой принц и мое наследие» в одну секунду, и… и это было «делай то, на что ты годен» и «развлекай меня, как хорошая игрушка» и «моя шлюха» в следующую. И чему… во что мне верить, Люцифер? Скажи мне, пожалуйста, скажи мне. Потому что ничего из сказанного нами не имеет под собой никакой основы. Все это плоды ядовитого дерева. Так скажи мне правду, а то я не вижу гребаной линии, Люцифер. Не могу. Клянусь, не могу. Было ли хоть что-то из этого реальным? Хоть что-нибудь верным? — Я разделил себя с тобой, Сэм. Если ты все еще не можешь сказать, что было правдой, а что бы… И тут Сэм склоняет голову с совершенно опустошенным выражением лица. Отчаявшимся, желающим, убитым. Его глаза умоляют. И Люцифер сдается. — У меня были ожидания, понимаешь? От тебя, от нас, от нашего союза. Ты должен был стать тем единственным человеком, недостающей частью, мной и моим, нами и сказочной вещью. Тем самым даром, который мне обещали и который я обещал тебе в ответ. И я не преследовал тебя, Сэмми. В отличие от Михаила и его громил с твоим братом, никогда не терроризировал и не пытался принудить. Я хотел, чтобы ты выбрал меня. И ты пришел ко мне, сделал свой выбор, а потом снова клетка. И веришь или нет, но я подумал… Я получил это и понял; а у парня есть яйца. Ты не знаешь меня, и у нас есть все время в мире. Вот моя история, вот мой рассказ, вот кто я и кто ты, и кем мы можем быть вместе. И я собирался тебя сохранить, был намерен показать каждую грань себя, как принял бы каждую грань тебя. Я хотел, чтобы ты увидел меня, я хотел, чтобы ты во мне нуждался. Я… заставлял тебя просить обо всем. Унижал тебя, систематически ломал, я не желал ни гордости, ни капли достоинства, только не со мной. Я хотел разрушить все твои маленькие глупые убеждения, за которые ты цеплялся, стоящие на нашем пути. Чистый лист, построить нас заново. Сорвать повязку, содрать пластырь, показать тебе наш потенциал и засунуть его тебе в глотку, если сам не пожелаешь увидеть. Мне хотелось, чтобы ты был сильным, Сэм, могущественным, умелым, безжалостным и многое другое. Я хотел дать тебе все. Мне все еще нужна была шлюха, игрушка и обожающий раб. Я желал всего этого, потому что мне все это нравилось. Ты, в любой форме и цвете, и все, чем ты можешь быть для меня, со мной. Люцифер не делает паузы, чтобы отдышаться, не выражает эмоций, не моргает. В нем нет ничего человеческого, и на сей раз он не играет роль. — Я не притворялся, что мне не все равно. Мне не было все равно. Каждый раз, говоря так, я имел это в виду. Каждый раз, касаясь твоей души, все было по-настоящему. Никакой фальши. Не было причин. Ничто из того, что я делал с тобой, не противоречило моим чувствам. Нежность, которую я чувствовал… чувствую… она там. Это невозможно подделать. И это не просто слова. Ты видел меня, Сэм. Мою благодать, мою сущность, ты видел, чувствовал и носил ее в себе, и я никогда не смогу это подделать. Душа Сэма болит, сердце колотится, и кожа зудит, и кипит кровь. И они по-прежнему слишком близко, Сэм чувствует отголоски чувств Люцифера, как раньше, те — только сырая потребность, просачивающаяся в его собственную, и она жаждет. Злится. Изголодалась. — Ты разрушил меня, — хрипит Сэм, как будто одного этого опровержения достаточно. — Может, для всех остальных, но не для меня. Для меня ты всегда придешь в норму. Сэм смотрит на новый разрыв в старом сосуде Люцифера, кожа трескается прямо над его левой бровью, и Сэму хочется прикоснуться, хочется провести пальцем и залечить, как каждый шрам от падения на крыльях, все еще чертовски прекрасных. Безумие, насколько нежна правда Люцифера, во всем ее эгоизме, в сотне всевозможных оттенков нарциссизма, собственничества и ужасного, безоговорочного пренебрежения к самому минимуму человеческой автономии. А может быть, концепция «нежности» Сэма испорчена к чертям собачьим. Ибо он все еще любит, или боится, или какая бы чертовщина это ни была, обусловленное или настоящее, правда или ложь, он все еще это чувствует. И сопротивляется любому порыву поддаться крохам блаженства и ложным заверениям, их никогда больше не должно быть достаточно, они никогда не должны оправдывать, или извинять, или рисовать клетку в ином свете, чем тот ослепительно-красный, каким она всегда являлась. — Когда ты сказал, что любишь меня, и верил, что ты это серьезно, я тебе не поверил. Не хотел, чтобы это оказалось ложью. Или чтобы это было выживанием. Может, я и способствовал твоей зависимости, но я не принуждал к… привязанности? Я не стремился к ней. Я бы никогда такого не захотел. Разве я принуждал тебя к привязанности, Сэм? — Я не знаю… — Я был в твоей душе, малыш; я знаю тебя. Я люблю тебя. Я вкусил твою боль и твою доброту, твою борьбу и твою капитуляцию. Я люблю тебя. Я люблю все в тебе. Мы — феникс, ты и я. Мы бы горели вместе еще целую вечность и все равно восстали бы из пепла. Как и сейчас. Скажи мне, Сэмми. Что бы ты ни считал своей правдой, я приму ее, скажи мне. Весь гнев в сторону, все вендетты в сторону. Посмотри мне в глаза и скажи, что это было не по-настоящему, что ты тоже меня не любишь. Сэм ничего не говорит. Понятия не имеет, что сказать. Он просто дергает Люцифера за воротник рубашки и умоляюще качает головой. Его глаза затуманены слезами, древним желанием и любовью, кажущейся ядом, он от нее задыхается. И тогда Сэм ощущает взмах крыльев, не выходит их разглядеть, но те складываются вокруг него, как тысячу раз прежде. Сэм теряется в воспоминаниях о дрожащих от благоговения пальцах, пробегающих по перьям — мягче шелка у подкрылий, и острым, как осколки обсидиана, на самых кончиках. Холодных и сияющих, прекрасных и поврежденных. А Люцифер шепчет ему на ухо: — Я сделаю лучше. Я хочу сделать лучше. Я хочу истинного, настоящего и чистого. Я так… так чертовски нежен к тебе. Соскучился по тебе, Сэмми. Скучаю так сильно, что даже страшно. — Больно. Больно. Мое сердце болит. Люцифер сползает ниже и зарывается лицом в шею Сэма, обхватывает его обеими руками и утыкается носом: — Прости. Мне жаль, что это больно. Я серьезно. Прости. Позволь мне все исправить. Это простое извинение, и оно не должно звучать настолько искренне. Не должно. А Сэм должен был бы отпрянуть назад, но не отпрянул. Ледяная паника и обжигающе горячая потребность, одновременно его и нет, удерживают Сэма на месте, становясь единственными факторами во вневременном уравнении. Люцифер впивается зубами в свою нижнюю губу, пока кожа не лопнет, а под ней не засияет благодать, и тогда глаза Сэма вспыхивают, он мычит что-то сдавленное и бессвязное, что звучит как «пожалуйста» по-енохиански и с таким же успехом может быть музыкой, ибо Люциферу нужен был лишь намек на приглашение. Он прижимается к губам Сэма одним-единственным поцелуем, глаза последнего распахиваются, и какое бы чувство абсолютной неправильности ни сохранялось под поверхностью, оно почти мгновенно разбивается о волны правильного, верного, совершенного, предназначенного быть. И с этим Сэм вцепляется в затылок Люцифера, прижимается ближе, изливает в поцелуе все эмоции, что не может выразить словами, работая своими потрескавшимися губами как оружием, как троянским конем, как даром возмездия, завернутым в такую близость, что до сих пор жалит и жжет за все те времена, когда Сэм искал ее со слепым отчаянием и часто оказывался обделенным. Но Люцифер невероятно нежен, и если это не тактика, то дразнилка. Сэм с диким остервенением впивается ногтями ему в спину, вонзая их между лопаток, где должны находиться основания крыльев. Это мстительно, жестоко. Сэм вспоминает каждый раз, когда ему позволялось прикоснуться, и как ритуально это всегда было. Вспоминает отстраненную меланхолию Люцифера, ведь до него последним, кто прикоснулся к ним с подобием доброты, был Габриэль прямо перед падением, и Сэм хочет ткнуть туда, где болит, потому что все еще больно. Боже, до сих пор так больно. Но Люцифер стонет и смеется от души. А Люцифер никогда не стонет. Это сводит Сэма с ума. — Я хочу вырвать твое гребаное сердце. — Сделай это. Я не остановлю тебя. Люцифер ухмыляется с переполняющей его лаской, так, как потакают особо вздорному щенку, потому что он очарователен, когда кусается и суетится. И дает Сэму мгновение как бы для реализации угрозы, если бы тот захотел. Но мотивация Сэма уже испарилась, он шипит сквозь стиснутые зубы, а Люцифер кивает, переворачивает его на спину и оказывается сверху, руками обхватывая лицо, между губами сочится благодать, и Сэм берет ее, присасывается изо всех сил, так как это дьявол, и он не знает, как, черт возьми, причинить ему боль. Хочется сделать ему больно в ответ. Хочется любить его в ответ. Каждое прикосновение по-прежнему мягкое, каждое слово — по-прежнему восхваление. Люцифер жаждет исправлять, исцелять и лелеять. Его кожа светится и покалывает на фоне кожи Сэма, душа и благодать слишком близко, поют друг для друга. Люцифер желает вылюбить из него уродство прошедших часов. Это странно, поскольку не так уж сильно отличается от их обычной динамики. Жестокость сменяется добротой. И, возможно, для Сэма все то же самое. Вот только жестокость была не со стороны Люцифера, да и его самого там не было. Вот только для Люцифера это совершенно неизведанная территория. В груди все бурлит, потому что это прекрасно, а сам он все еще хочет его поглотить.