Вульгарные прозрения

Люцифер предлагает варианты покоя, который Сэм может позволить себе лишь на мгновение. Люцифер — воплощение сладких грез, когда он того пожелает. Это не просто благодать или божественность, струящаяся с кончиков его пальцев, которую он точно знает, как использовать. Это не свет, не крылья, не сущность с галактиками и вечностями на плечах, сотней тысяч тонкостей, лиц, красок, историй и песен. Дело не в великолепии, не в красоте, не в волшебстве. Дело в том, до чего же чертовски домашним он может быть. Как он, словно дирижер оркестром, управляет своей ложной человечностью, плотью, кровью, костями и сердцебиением. Как он дышит, когда дышит. И как он прикасается, когда прикасается. Как он держит, хранит и лелеет. Интимность. Близость. Ласка. Теплые улыбки и теплые объятия, мягкие нежные пальцы, прослеживающие линии старых знакомых троп, как карту сокровищ на священной коже. Все существо Сэма — оркестр, играющий только для него. — Ты можешь сказать мне остановиться. Люцифер предлагает это как разрешение и как дар, как те поблажки, что он давал, если заслужить. И на какую-то долю секунды Сэм не смотрит дареному коню в зубы, а просто млеет от благодарности. Потому что «стоп» — это не слово. «Стоп» — это русская рулетка, а Сэм обычно предпочитает не приставлять заряженный пистолет к голове и не испытывать судьбу. Не тогда, когда знает последствия, и не тогда, когда ему даже не хочется его сейчас останавливать. Не тогда, когда это хорошо и еще лучше, и правильно, и реально, и блаженно, и Сэм может позволить себе на мгновение забыть, что чаще всего бывает… не так. Он кивает в знак понимания и признательности, вцепляется пальцами в рубашку Люцифера, выгибается ему навстречу и гонится за миражом того, что могло бы быть. Альтернативная реальность, где вспоминать не больно. Где его нервные окончания не распознают дьявола на клеточном уровне, не носят ужас как почетный знак и не почитают за благо пролитый им гнев. Хорошие времена. Добрые. Любящий, любимый и бабочки. — Когда ты захочешь, чтобы я остановился, я остановлюсь. Никаких угождений, никакой терпежки: чувствуешь — говори. Да? Это он шепчет Сэму на ухо, прикусив зубами мочку и погрузив два пальца до последней костяшки мимо его приоткрытых губ. И на каком-то уровне поверхностной ясности Сэм точно знает, что происходит, и почти умоляет его не портить поток абсолютного покоя насмешкой над выбором, когда им обоим известно, что Люцифер все равно выкрутит, переплетет и свяжет узлом вибрирующую под ним плоть так, как захочет ее услышать. — Ах-га. Люцифер по-прежнему весь — поцелуи, улыбки, нежность, ладонями заново знакомится со старыми и новыми территориями, всасывает до синяков раскрасневшуюся кожу, впивается зубами в каждую косточку, прочерчивает знакомые линии к знакомым углам, и видение Сэма расширяется, он полон им до краев, вес, присутствие и холод вышибают из него воздух, заставляют кровь петь. Люцифер съел бы его живьем, если бы он ему позволил. — Хочешь, чтобы я остановился, Сэм? — Пожалуйста… — Пожалуйста? — Не надо… — Слишком двусмысленно. Скажи полностью. — Не надо останавливаться. — Попался. Учитывая все обстоятельства, Сэм до смерти изголодался по чему-либо, что не несет боли и страданий. Когда «хорошо» — просто отсутствие плохого, планка сильно снижается. Но это то, что есть, и Люцифер знает эту потребность как пять пальцев своего сосуда, знает, как ее удовлетворить, как насытить. Инстинкт восстановления всегда так же настоятелен, как и инстинкт разрушения, и Люциферу нравится думать, что он наслаждается ими в равной степени, если не для кого-то другого, то для Сэма. Люцифер никогда не бывал жесток, когда Сэм нуждался в доброте, чтобы увидеть свет. Это мутные воды, где давать и получать кричит о старых шаблонах и новых компромиссах, а Сэм продолжает хвататься за соломинку в вопросе о том, кем должен и не должен быть, пытается обрести себя, чувство собственного достоинства и идентичность, отдельную и обособленную от того, что клетка сделала из него и как она его определила, и все и вся, что все еще тянется к нему, тащит его обратно в знакомую комнату и снова запирает дверь. Люцифер отсасывает ему так, словно от этого зависят их жизни. Это далеко не впервые; правда, раньше подобное случалось только в качестве поощрения за очень хорошее поведение. Сэм чувствует, как волны условного чувства выполненного долга и сопутствующего ему одобрения захлестывают его и щекочут душу всеми возможными способами. Он так чертовски гордится собой, что это просто смешно. — Спасибо, спасибо, спасибо. Но если Люцифер собирается полагаться на укоренившиеся привычки и натренированные реакции, то следующего он не предвидит. Потому что в ту секунду, когда переворачивает Сэма на живот, обхватывает рукой за талию, шлепает по заднице, дергает за пояс штанов и бормочет с остатками удовольствия Сэма, все еще горьковато-сладкого на языке: — Я хочу вытрахать из тебя Ад, — у Сэма кружится голова от ослепляющего тошнотворного всепоглощающего ужаса и… — Нет-нет-нет-нет… пожалуйста, нет, — Сэм вскидывается на четвереньки и рвется вперед, врезаясь в изголовье кровати, а затем лихорадочно извивается, пытаясь вырваться, и Люцифер никогда не бывает физически внушительным, но одно только разочарование в его глазах впивается в затылок Сэма и приковывает его к месту, заставляя корчиться. Тем не менее, Люцифер отстраняется и совсем слезает с кровати. Сначала это разочарование, потом недоумение, а потом лишь нотка раздражения. — Надо было сказать «стоп». Я пытаюсь закрепить это слово. Неужели так трудно следовать одному-единственному правилу? Сэм вжимается в приподнятую подушку и надеется, что простыни под его дрожащим телом вздуются и задушат его: — Прости, я в смысле… я не… — Неважно, уже сделано. — Люцифер поводит челюстью, и недовольство медленно вытекает из него, не оставляя после себя ничего, кроме слоя тщательно поддерживаемого спокойствия. Сэм все еще смотрит на него так, словно Люцифер собирается содрать с него кожу, и смирение с таким исходом, заставляющее его застыть и плотно сжаться в комок, — похоже на требующее исполнения пророчество, и то, как он просто трусится в ожидании… Люцифер плюхается в кресло напротив кровати и почти сочувственно улыбается: — Полегче, приятель. Я сказал, что остановлюсь. Я остановился. Я тебя не трону. Отпечатки холодных пальцев на коже Сэма все еще жгут. Огонь, уродство и ужас прошлых часов все еще жгут. Теперь же дистанция, и его еще влажный между ног член, и рефлекторная реакция, и страх, отрезвляющий от временного блаженства, в котором он хотел утонуть, чтобы хоть на мгновение отвлечься, — все это жгло в три раза сильнее. — Почему ты не пришел раньше, Люцифер? — Когда ты молился? Там, где я нахожусь, я едва мог тебя слышать. Сэм сглатывает и кусает заусенец на большом пальце: — Со Смертью? Люцифер поднимает бровь, а затем снова расслабляет лицо: — Да. — Поэтому ты… ты не будешь…? — Не буду что, Сэм? Причинять тебе боль? Удерживать тебя и все равно трахать? Нет. — Люцифер пожевывает верхнюю губу и закидывает ногу на ногу. В негодовании его лицо искажается в нечто оборонительное и оскорбленное: — Для справки, я никогда не делал последнего. — Нет, не делал, — оцепенело подтверждает Сэм и отводит глаза. — А первое? — Отдай мне должное, Сэмми. Я действительно хочу, чтобы мы поцеловались и помирились, и я не собираюсь мириться с твоей херней со смешанными сигналами «снова-горячо-опять-холодно» только потому, что я «должен». Я соблюдаю свою сделку со Смертью, пока это не мешает тому, что в конечном итоге является твоим и моим делом, и ничьим больше. Это не ответ, но лучшего Сэм и не ожидал. Люцифер не сказал бы прямо: «Я не могу причинить тебе боль», потому что он слишком горд, чтобы что-то «не мочь», и ему нравится нагнетать страх и угрозу над головой Сэма, как прелюдию. Он также не сказал бы: «Я не сделал, но ты подожди». Ему не меньше нравится внушать Сэму чувство покоя, как обещание. Сам вопрос — ловушка, и Люцифер не клюнул. Тот слишком быстро меняет тему: — Кстати, о наших делах, хочешь поговорить о том, что здесь только что произошло, Сэм? Сэм полностью истощен для чего-либо, кроме честности. Даже не может собрать энергию для праведной ярости. Только горечь, только изнеможение. Он проводит рукой по лицу и сжимает ее в кулак, да так и замирает. Чувствуя, как его сбившееся дыхание и заикающиеся слова касаются побелевших костяшек пальцев. У него слишком много слов, и все они жалят. Ему хочется выплеснуть их наружу. Хочется избавиться от всей тяжести, острых колючих краев и отравы. — Ты никогда не трахал меня так, чтобы не было больно, Люцифер. Это не было унижением. Никогда не было декларацией собственности. Это было четкое различие. Ты трахаешь меня сухо и грубо, пока я не истекаю кровью и не рыдаю, когда «мы играем». Ты касаешься моей души и наполняешь меня своей благодатью, когда мы «занимаемся любовью». Лицо Люцифера искажается, губы сжимаются в прямую линию: — И чего ты ожидал на сей раз? Потому что я не хотел играть, Сэм. — Ты прикасался ко мне так же, как и тогда… тогда. Как будто я та грязная маленькая… та, та игрушка, роль которой от меня ожидали. Как если бы тебе нужно было вернуть то, что тебе принадлежит. — Прости меня за то, что я слишком возбуди… — Ты не «возбуждаешься», Люцифер. Не из-за этого, не из-за с-секса. — Сэм пинает себя за старую неловкость, пылающую раскаленным и стыдливым огнем прямо в его груди даже сейчас: — Ты никогда ничего не чувствовал. Ты не получаешь удовольствия, ты этого не чувствуешь. Ты трахал меня только затем, чтобы причинить мне боль. Ты прикасался ко мне, как… как он до того, как ты пришел. Люцифер срывается. Это так внезапно, так ярко и так ужасно, что небо могло бы вспыхнуть от его имени, Сэм ощущает, как сам воздух шипит вместе с ним, и комната тонет в багрянце его глаз. Сэм вспоминает его лицо, его истинное лицо, когда тот злился, а он никогда не видел его таким злым, и одно только воспоминание завладевает двигательными функциями, затуманивает зрение по краям. Он вздрагивает, он замирает, его горло сжимается от первобытного парализующего ужаса, и Сэм чувствует себя таким чертовски маленьким и испуганным, голым и беззащитным перед лицом древней разрушительной силы, которая могла и хотела уничтожить его в мгновение ока. — Ты сравниваешь меня с этим гребаным разбушевавшимся психопатом? — Ннн-нет, нет! Было бы кощунством, было бы ересью. Я бы никогда. Великолепный, прекрасный, славный, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Ничто и никогда не сравнится. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Сэм не может заставить свои колени, легкие или голосовые связки сотрудничать. Люцифер все равно слышит каждое слово. Он качает головой, в уголках глаз мелькает тень удовлетворения. Призрак мимолетной улыбки искренен. — Ты все еще молишься так красиво. Мне этого не хватало. Теперь он выглядит лишь слегка ревнивым. Буря проходит. Воздух успокаивается. Сэм по-прежнему дрожит, все так же застыв, паника захватывает его и становится им, холодно, тесно и жестоко, и он бы встал на колени, если бы вообще мог двигаться. — Меня несколько расстраивает, что ты подсознательно хоронишь себя в этом адском пузыре, где я — только жестокость, и не хочешь, ну, позволить мне дать тебе что-то хорошее. Потому что… я просто хотел дать тебе что-нибудь хорошее, Сэмми. Разговорчивый, дружелюбный, спокойный. Люцифер держится с такой непринужденной легкостью, что просто непостижимо, ведь секунду назад он был божеством, огнем, льдом и ядерной, мать ее, энергией, а теперь он снова «человек» и он несколько расстроен. — Почему твоя галлюцинация не является более, хм, точным изображением меня? Почему только пытки, насилие и словесные оскорбления? Только наказание? Я никогда таким не был. Почему ты считаешь, что заслуживаешь эту искаженную версию меня, а не… меня? Сэм пытается вернуть голос. Глаза щиплет от непролитых слез. — Не смог воплотить ничего… ничего близкого. Не смог сравниться с тем, что ты есть. Люцифер усмехается: — Лестно, но давай не будем гладить мой пресловутый член. Мне нужна правда. Поговори со мной. — Правда? Звучит жалко. Сэм не может изгнать миллион и один привкус свежего ужаса из своего дрожащего прерывистого голоса. Люцифер убеждает его: — Да. Давай, я справлюсь. Порази меня своей самой уродливой правдой. Ты в безопасности. Я и пальцем не пошевелю в твою сторону. Обещаю. — Я не знаю, почему мой мозг хочет меня убить. — Сэм ступает очень, очень осторожно. Каждое слово медленное и взвешенное, постепенно становясь меньше и гораздо тише, чем должно быть: — Может быть, потому что за каждую каплю любви, которую я давал тебе, Люцифер, я ненавидел себя чуточку больше. Может быть, потому, что ты оставил меня в одиночестве утопать в ненависти к себе, молить о твоем расположении и всем сердцем верить, что я его не заслуживаю. Может быть… может быть, потому что мне пришлось разбить себя на тысячу кусочков, чтобы доказать, что я люблю тебя, и даже когда ты мне поверил, этого все равно оказалось недостаточно и ты все равно желал лицезреть мои страдания. Может быть, потому что ты сделал так, что мне нечего предложить, кроме своих страданий, что мучения во имя тебя были моей последней спасительной милостью. Может быть, я причиняю себе боль, потому что ты здесь не для того, а это единственный известный мне способ существования. Он не плачет. Слезы не проливаются. Он рассеянно царапает свою грудь и мечтает, чтобы все повреждения, живущие внутри, снова впечатались в кожу, и тогда он сможет их увидеть. Чтобы знать, что не сошел с ума. Что это не просто образ Сэма Винчестера, когда искалеченная шутка в его грудной клетке меньше, чем человек, а лишь груда сочащихся ран, молящихся о том, дабы следующая кровавая жертва угодила дьяволу настолько, чтобы заслужить взгляд славного, славного одобрения. — Я понимаю, понимаю. Это моя вина. Я просил обо всем этом. Это моя вина, что мама умерла. Что умерла Джесс, что Дин умер и попал в Ад и тоже уже никогда не будет прежним. Весь апокалипсис — моя вина. Ты, ты, Люцифер, твои шрамы до сих пор разбивают мое гребаное сердце, и я сделал тебе больно, я причинил боль им, я причинил боль себе и всему миру, и это моя вина, моя вина. Люцифер совершенно неподвижен, ни одна эмоция не прорывает покров абсолютной пустоты, поддерживать который он умеет слишком хорошо: — Это самая бредовая самоуничижительная чушь, что я когда-либо слышал, а мне доводилось слышать молитвы от буквальных сатанистов. Послушай, Сэм… Он наклоняется вперед, опираясь локтями на колени, жестикулируя руками: — Не было такой плоскости бытия, где бы ты мог отказать мне в клетке. Я был неумолим. Дотошен и систематичен, и у меня было все время в мире. Ты человек, ты страдал, ломался и «просил об этом», как любой человек. Меня не изжить, Сэм. Нет, пока я не позволю, и если быть охренительно честным… сам факт, что у тебя все еще есть искра в глазах, что ты все еще способен на осмысленный разговор, что я сожгу тебя заживо во вторник, а в среду ты будешь воссоздавать целую экосистему, чтобы вывести новый вид, придуманный тобой в одиночку? Сэмми… Я чертовски тебя уважал. Уважал и уважаю. Ты никогда не был для меня жертвой, никогда не был жалким ущербным существом, каким сам себя считаешь. Никогда не был меня недостоин. Конечно, я вымещал на тебе свою скуку больше раз, чем можно сосчитать. Ты принял, ты смог вынести, ты пережил это. Твоей вины здесь не было. Ты жил. Ты процветал. Ты сделал из Ада маленький Рай. Как ты можешь этого не видеть? Он качает головой, издавая резкий смешок, потому что эта конкретная деталь возмутительно нелепа. — В апокалипсисе виноват Папа. Все предопределено. Весь гарнизон Небес его желал, планировал еще до рождения твоих прародителей. Мои дети были на твоей стороне еще до твоего зачатия. И как ты рассчитываешь противостоять этому? Твоя мама — вина Азазеля, а возможно? Ее собственная. Твоя возлюбленная из колледжа? Дин? Азазель, Лилит и я, если хочешь винить кого-то немертвого. Выражение его лица смягчается, и пустота расцветает чем-то нежным, ломким и болезненным: — Твоя единственная вина в моей книге — отказ от нас. Но даже мне хватает объективности, чтобы признать, что это было чертовски впечатляюще. У тебя в голове был архангел, и ты его победил. Ты, блядь, серьезно? Так что видишь, Сэм, ненависть к себе, я ее не понимаю. Меня это бесит. — Ты не понимаешь? Тебя это бесит? Почему ты… почему, почему ты все сводишь к себе? — Сэм с исступлением оглядывает комнату, его горло внезапно пересохло, и он хочет выпить воды, чтобы утолить боль, а снаружи ничего, никого, ни звука. — Где медсестры? Ты… Люцифер, это ты? Люцифер пренебрежительно машет рукой: — Спят. Чего ты хочешь? — В-воды. Люцифер бросает ему материализованную из воздуха бутылку и нетерпеливо поджимает губы: — Я все свожу к себе. Продолжай. Сэм напивается и пытается, о, как он пытается достучаться до тех своих уголков, которые все еще мечтают насадить голову дьявола на пику, которые все еще жаждут возмездия, но огонь уже слишком слаб, ибо сжигает заживо его, чтобы поддерживать пламя. — Я не могу исправить себя, чтобы угодить тебе, Люцифер. Дело не в тебе. Ты не можешь прийти сюда, прогнать галлюцинацию и дать мне разрешение… сказать «стоп», блядь, посчитав, что сделал свое доброе дело месяца, а потом это, это: «Буууу, у моей игрушки для траха травма, почему она никак не успокоится?» Он моргает, шмыгает носом, допивает воду, потому что кровь в его венах продолжает течь горячая, густая и тяжелая, а ему хочется холода, нужен холод, нужен, чтобы дышать: — Я… я понимаю. Понимаю. Перескакивать между «трахни меня, как я того заслуживаю» и «пожалуйста, блядь, не надо» — это… что, сбивает с толку? Все сбивает с толку. Потому что когда тебя нет, моя собственная долбаная голова — худшая версия клетки. А когда ты здесь, я всегда жду, что вот-вот грянет гром. Я отказываюсь верить, что ты пришел не из корысти или самосохранения, иначе зачем бы еще? Я же вижу. Вчера. Сегодня. Так чертовски близок к тому, чтобы потерять терпение, я вижу это в твоих глазах, в том, как ты двигаешь челюстью, и одно это пугает меня до усрачки. Что ты пытаешься спасти, Люцифер? Любовь? Почему, почему, почему? Люцифер улыбается. Нерешительно, неуверенно, почти с сожалением: — Ты не поймешь, почему или как я люблю тебя. Не смогу объяснить. Это было бы… так совершенно для тебя непостижимо. Потому что это не по-человечески, Сэмми, это не… эфемерно, условно и со сроком годности. Это… это свет, и судьба, и моя благодать, скрученная в миллион узлов, ведь я никогда не смогу вынести твою искреннюю доброту, не рассыпавшись. Это… эта постоянная неутолимая жажда большего, и это черная дыра, и это обладание, и ты мой, и это бесконечно. Бесконечно, Сэмми. Ибо ты был создан для меня. Ты можешь такое понять? Тоже не твоя вина, кстати, но это то, что есть. Он пожимает плечами и поджимает губы, словно ничего не может с этим поделать, потому что он и не может: — Я люблю тебя на коленях и люблю стоящим во весь рост. В любой момент я хочу обладать тобой. Я жажду тебя целиком. Я хочу, чтобы ты умолял, и хочу, чтобы ты выкрикивал непристойности мне в лицо. Я хочу, чтобы ты был славен, и хочу, чтобы ты находился у моих ног. Мне нужна твоя компания и твое отчаяние, я желаю сделать тебя счастливым, сильным, уверенным и правящим этим гребаным миром рядом со мной. Сэм хватается за сердце и со слезами в глазах яростно трясет головой. — И да, я всегда на грани срыва. Каждую минуту, когда я не получаю то, что хочу, мне хочется взять это. Но ведь я этого не сделал, правда? Давай согласимся, что я ужасен и что… я работаю над этим? Сэм не хочет считать, что он «пытается», что он «работает над этим». Не хочет, чтобы это что-то значило, не хочет, чтобы в его душе зудела отчаянная потребность, требуя осуществления обещания, которое, как он знает, не будет выполнено. — Я хочу быть счастливым. Я хочу отдохнуть, пожалуйста, мне нужен отдых. Я люблю тебя. Это меня убивает. Я снова хочу простоты, я хочу простоты, хочу простоты, пожалуйста. — Я могу дать тебе отдых, могу дать тебе простоту, могу дать тебе счастье. Ты знаешь, что я могу дать тебе все и вся, Сэмми. — Нет, нет, нет, ты не можешь. Ты не можешь, потому что это мир снаружи, больше не клетка, а клетка была настолько домашней, насколько я когда-либо получу, верно? Как охуенно трагично, а? Ты не можешь дать мне еще одну вечность. Ты не можешь дать мне забвение. Ты не можешь дать мне облегчение, или блаженное неведение, или надежность прутьев, которые держали нас в безопасности, держали их в безопасности, и я мог бы отдохнуть, и отдать тебе все, и страдать для тебя, только для тебя, только ради нас. Люцифер поднимается на ноги и облизывает нижнюю губу. И на мгновение он тоже выглядит усталым и истощенным. Не скрывает никаких чувств, и Сэм почти ценит компанию. — Давай я помогу тебе уснуть, Сэм. У тебя будет припадок. Позволь мне обнять тебя. Пожалуйста? Ты можешь позволить мне это сделать? Сэм впивается ногтями в свой скальп и раскачивается взад-вперед, балансируя на грани истерики: — Ты изматываешь меня, ты не остановишься… ты никогда не остановишься. Ты нужен мне. Ненавижу, ненавижу, больно… Да. — Хорошо. И вот Люцифер обнимает его и снова навевает сладкие сны. И в течение часа, прежде чем Сэм заснет, они разговаривают, как старые любовники, и целуются долго, медленно и до нехватки воздуха, и, почему-то, еще и смеются. И Сэм плачет у него на груди и притворяется, что это клетка или какая-то альтернативная реальность, где он заслужил свой покой и должен наслаждаться им, пока тот длится.