Вульгарные прозрения

Сэм просыпается от якобы приятных сюрпризов. не отпускай меня пока… Сэм просыпается на пропитанной слезами подушке и в пустой постели. Фантомные губы и конечности все еще сплетены с его. В воздухе витает холод, с таким же упорством теплая влага налипает на ресницы. Он помнит несвязное полусонное бормотание, холодные пальцы, скользящие по его лицу, по волосам, огненные следы на груди. Енохианскую песнь, в которой больше слов, чем мелодии, и в словах больше песни, чем слов, но все они успокаивающие, пронзительные, исполненные надежды. Незримое присутствие, проникающее в его сны, насыщая их таким полным покоем, что аж до боли. Разборка этого конкретного шкафа похожа на взаимное уничтожение. Потеря слишком свежа. Сэм стоял бы по колено в чистилище сожалений, если бы не яркая вспышка малинового, розового и ярко-оранжевого, которая прорезает бледно-бежевый цвет его комнаты и атакует периферийное зрение. Характерный аромат борется за доминирование с вездесущим запахом больницы, но Сэму не нужно видеть, чтобы его опознать, достаточно одного запаха. На его прикроватной тумбочке одинокий цветок лилии «Звездочет». Его сердце пропускает удар, или замирает, или останавливается — он не знает. Но это не имеет значения, потому что не успевает он моргнуть, как оно снова начинает работать, громко и яростно стуча за ребрами. Слепой, в боли, в любви, и поверь мне, пожалуйста, поверь мне… Но Люцифер не издевается. Это не значит, что ирония не намеренная, узнавание, вызванные воспоминания. При всех сомнениях, обидах и надуманных препятствиях, признания Сэма в любви и его раскаленная добела потребность доказать их истинность когда-то были стойкими и настойчивыми и с честью выдержали все испытания. Потому что сердцем дьявол не торгует, и ты либо любишь его во всей его бессмысленной неприкрытой жестокости, либо не любишь вовсе. А Сэм… Сэм любил. Лилии для того момента, когда Люцифер в это поверил. Это не столько напоминание, сколько старый ритуал. Люциферу свойственна «романтика», неустанно, независимо от того, дарит ли он ее или принимает. Всегда лилия среди шипов какой-нибудь боли, какого-нибудь раздора, что придает ей суть, прекрасная жестокая вещь, которую нужно подпитывать, и Люцифер, всегда такой терпеливый, будет питать ее, если придет его очередь, и это обмен подарками, и послание, и обещание, и… Он никуда не уйдет… И цветок лежит там, нежный и безобидный, клятва, которую они дали вместе, чтобы заполнить себя всеми кусочками, созданными друг для друга, пока они снова не станут целыми, истинными и уверенными, когда друг для друга были всем, что у них есть. И в этом есть определенность куда более откровенная, чем все, что когда-либо притворно говорил Люцифер; она застревает в горле Сэма со свирепостью, которая разрушает, поскольку все его версии, познавшие вечность и сопутствующее ей ощущение непреходящего, играли в одну и ту же игру достаточно долго, чтобы понять, как одержимо любит дьявол. И как он требует того же в ответ. Между строк слишком много колючей истории. Сэм снова чувствует себя соучастником. Он знает, знает круг, по которому они бегут в его славной неизбывной бесконечности; он знает песню и танец. Но это не клетка. И Люцифер может сколько угодно пытаться швырнуть в Сэма их безграничную привычную привязанность, как гранату, ожидая обугленных осколков, внушенного обожания и все того же старого-доброго. Но это не клетка. И сколь бы малы и ограничены ни были возможности Сэма, по крайней мере, тут он не ответит взаимностью. Тяжелая непроходящая болезнь все еще скручивает его внутренности узлами. Бабочки из прошлого превратились в ос, и те не перестают жужжать. Он принимает сознательное решение вздохнуть, потому что он не дышал, только что понял, что не дышал уже минуту. Не сводя глаз с проклятого цветка. Снаружи раздается шум, слишком близко, Сэм вздрагивает, озираясь, и спрыгивает с кровати, чтобы схватить цветок за ножку и засунуть его под подушку. Еще один акт вынужденного соучастия, похоронить тело, которое он не увечил, убрать место преступления, которого он не совершал, их маленький грязный секрет в любом случае. Это Дин? — Вы говорите, что он в порядке, док, он в порядке, просто впустите меня. Тихий стук в дверь, неразборчивый диалог, а затем та распахивается. Сэм напрягается. И да, это Дин, и он сияет так, словно вид его младшего брата, твердо стоящего на ногах на полу, и острая ясность в его глазах — самое прекрасное, что он когда-либо видел. — Сукин сын, Сэмми! Ты больше не похож на ходячего мертвеца! Старик, я думал… Он не заканчивает предложение, ему и не нужно. А у Сэма нет сил проглотить поздравления, когда за это выживание приходится платить. Кажется, ему не удается придать своему жесткому выражению лица более счастливый вид, поэтому вместо этого он тянется обнять брата. Обхватывает его и прижимается слишком крепко. И наслаждается теплом и нормальностью так же сильно, как и возможностью скрыть уродливую правду, написанную ясно и уличающе на каждой впадинке и изгибе его лица. — Я в порядке, Дин. Похоже, что и в этот раз я не умру. Дин отстраняется первым, его манера так знакома и приятна, и рьяно хлопает Сэма по плечу: — Не-а. Ты же знаешь, что тебе нельзя. Это шутка. Сэм не смеется. — Наконец-то удалось выбить визит… ну, как ты держишься? Сэм кивает и потирает затылок, отводя взгляд. Он стратегически усаживает брата так далеко от подушки, насколько позволяет маленькая палата, сам устраивается прямо рядом с ней и охраняет ее своим телом, своим запахом. — Хорошо, хорошо, гораздо лучше… — Дин ухмыляется так широко и радостно, и Сэм пытается подстроиться под него исключительно из вежливости, решает дать ему несколько минут чистого облегчения, прежде чем свалить на его и без того перегруженные плечи то, что может стать очередным надвигающимся апокалипсисом: — Эм, слушай, Дин. Думаю, нам стоит вытащить меня отсюда? Я снова сплю, ем, функционирую. Настолько хорошо, насколько это вообще возможно. И мне кажется… — Ты все еще видишь его, Сэмми? Фальшивая улыбка Сэма не выдерживает вопроса. Он всасывает нижнюю губу: — Меньше, но да, да, вижу. — Он ерзает, слишком много слов ползает по его горлу, как пауки, и он сдерживает их, сдерживает, сдерживает: — Но я справлюсь. Это… это управляемо. Мне нужно выйти. Нам надо поговорить. Мне нужно… Дин снова перебивает: — Ага, ну, в прошлый раз, когда ты «справлялся», ты здорово облажался и чуть не убил меня, помнишь? Сэм непроизвольно выдыхает что-то резкое, дважды моргает: — Я… да, это не… — Я имею в виду, Сэмми, это круто и все такое, что ты стоишь и говоришь, а не разваливаешься на куски, пока мы тут общаемся, но я не могу позволить тебе выйти на охоту, если ты вдруг посмотришь на меня и увидишь монстра или, хм, задержишься поболтать с Люцифером… Сэм пытается смехом скрыть ошеломленное негодование. Маленькое печальное усилие. Он терпит неудачу. — Смотри, старик, я хочу, чтобы ты полностью вернулся в игру, прежде чем ты, ну, вернешься в игру. Потому что в прошлый раз, хуу, это кончилось плохо. — Дин… — и, возможно, Сэм не ожидал такой случайной засады или столь бесцеремонного тыканья в еще открытые раны, но он понял, понял. Ни одно слово нельзя опровергнуть, ибо как опровергнуть истину? И конечно, Дин бывает немного резок, на него многое свалилось, и Сэм будет спорить совсем по другому поводу, потому что он не знает, как защититься от того, что он на самом деле сделал и не может отменить: — Дин, блядь, эта комната — тюрьма, и если я не выберусь отсюда, я… я начинаю приспосабливаться, начинаю вести себя как заключенный с пожизненным сроком. Я адаптируюсь. Я не хочу, чтобы это стало нормой. Только не опять, только не снова. В его тоне сквозит отчаяние, которое он выпускает в качестве прелюдии. Потому что он собирается сказать ему. Потому что, как бы часто и как бы сильно ни казалось, что это его вина, это не так. Потому что утопание в стыде и секретах всегда только отталкивало и провоцировало одного из них или обоих на конфронтацию, загоняя их в замкнутые углы, вынуждая к сверхкомпенсациям и самоубийственным решениям в последнюю минуту, которые оказывались большей катастрофой, чем реальная проблема. Потому что Сэм не должен позволять никому, включая себя, разделять и властвовать. Но Дин… Дин звучит предельно пренебрежительно. — Отстой, мужик. Понимаю. Я знаю, что с тобой делает сидение взаперти. — Он качает головой и немного наклоняется вперед в своем кресле, его вздох наполнен раздражением, а его решимость не оставляет места для переговоров: — Чувак, я хочу, чтобы ты вышел и отправился в дорогу, правда. Но я не могу этого сделать. Черт, я не думаю, что здешние врачи разрешат мне… — С каких это пор мы… — Сэм останавливает себя, так как Дин уже все сказал раньше. Дело не во врачах. Дело в нем и его нестабильности. Что он опасен, непредсказуемый фактор, обуза. Он сжимает губы. — Хорошо. Ладно. Да, да, ты прав. Извини. Сэм не уверен, за что извиняется, но это не имеет значения, потому что ему всегда есть за что извиняться. И еще есть вишенка на торте, есть еще правда. Еще остается Люцифер и почему драгоценный младший брат Дина все-таки дышит, хотя уже не должен бы… еще есть это. Забавно, что у Сэма возникает гложущее сомнение: что бы он ни сказал Дину, это автоматически попадет под общую статью Сэма — сумасшествие. Очередной бред, а не реальность. — Ты это серьезно? Сэм проводит рукой по лицу: — Что? — Извиняешься? За что ты извиняешься, Сэм? — Дин кривит губы, а потом усмехается: — Извиняешься, что превратился из почти кататоника в… это? Извиняешься, что он исцелил тебя? Уложил спать? Тебе жаль, что ты кончил ему в глотку и выкрикивал его имя? Не-ет, Сэмми, я не думаю, что ты достаточно сожалеешь. Не. Дин. Осознание приходит мгновенно. Вслед за этим подступает тошнота. Сэм закрывает глаза. Стискивает зубы, как будто они должны ему денег. — Должен сказать, это просто умора, приятель по койке, как ты доверяешь кому-то вроде него, когда не можешь доверять даже тому, что видишь. Нет? — Это уже устарело. Отвали. Сэм переводит свой испуганный метущийся взгляд на дверь. Дин, настоящий Дин, где-то там, ищет лекарство, а здесь его нет, и это все нереально. Он будет помнить об этом. На сей раз он не потеряет себя в иллюзии. Он будет помнить об этом. Ничто из того, что он скажет, не должно иметь значения. — Ооо. Какие мы обидчивые сегодня утром, да? Божечки. Что, не скучаешь по мне? — Оно ухмыляется, и у него все еще лицо Дина. Выглядит таким реальным, что больно. И на мгновение его глаза становятся добрыми, а улыбка искренней, и Сэм почти верит, что это не волк в овечьей шкуре, который только и ждет, чтобы выдать себя. Он сползает с кровати и направляется к двери, мышцы беспокойно дрожат. Всегда эта иррациональная потребность сбежать, когда ему следовало бы знать лучше. Невозможно убежать от самого себя. — Точно, я забыл. Ведь даже после у тебя не будет времени на Дина, не так ли? — Оно хрюкает, поднимаясь во весь рост Дина, качает головой и ехидничает: — Потому что, и я перефразирую здесь, если ты избавишься от меня? Ты бы хотел просто отвалить с Люцифером и быть этакими Люси и Этель, верно? Потому что ты любишь его. Сэм прерывисто дышит, продолжая идти. Игнорируй, игнорируй, это нереально. — Сатана. Проклятый Дьявол с большой буквы. Клянусь богом, Сэмми, это как с Руби, только вместо демонской крови он навязывает тебе крупицы фальшивой любви и обещаний. Ты правда такой доверчивый? Что подумает Бобби? Черт, что подумают другие охотники? Если бы они узнали, что ты водишься с эм, Князем Тьмы? Грань между человеком и монстром очень быстро стирается, и получается очень некрасиво. Сэм замирает, держась за дверную ручку, сглатывая что-то густое и кислое и напрягая все мышцы. Агрессивно разворачивается и пытается посмотреть ему в лицо, в лицо Дина, когда тот сбит с толку и чертовски близок к отвращению, потому что Сэм — гребаный урод. Снова. — Почему бы тебе… — шипит он сквозь зубы, — …просто не дать мне, блядь, хоть на секунду вздохнуть? — Чувак, ты получил свои три часа. — Дин закатывает глаза. — Real-Lucifer free, могу добавить. Я практически оказал тебе услугу. Так что сядь, заткнись, — и он делает глоток пива, которое не держал три секунды назад, — и дай мне высказаться? Считай, что я… разыгрываю интервенцию. — Нет, спасибо, — качает головой Сэм, нажимает на дверную ручку, и дверь открывается. Он тупо смотрит на то, что находится за пределами его палаты. Снаружи очень тихо. Ему почти страшно пошевелиться. Люцифер — этот Люцифер, или Дин, или кто бы там ни был в его голове, стремящийся свести его с ума, — никогда не потерпит бегства от разговора. Как и следовало ожидать, Дин мгновенно оказывается прямо перед ним. Вталкивает Сэма обратно в комнату и наотмашь бьет его прямо по лицу. По крайней мере, он не будет пытать Сэма. По крайней мере, не так, как Люцифер, поскольку все еще ведет себя как Дин. Дерется как Дин, так же держится, так же избивает Сэма. — Плохой выбор. Сэм пошатывается, но не издает ни звука, кроме тихого потрясенного хрипа, кровь шумит в ушах, в голове появляется тяжесть. Его сердцебиение учащается, и через мгновение он уже пыхтит, как будто ему не хватает воздуха. Снова трясет головой, нереально, нереально, только ты, черт побери. И пытается, пытается успокоиться и с треском проваливается. Он начинает кричать. — Чего ты хочешь? Какая у тебя конечная цель? Самоубиться нахрен? Ибо, как это ни смешно, Люцифер вернет его. Смертью дело не кончится. — Нет, нет, я не жду, что ты вскроешь себе вены и на этом все закончится. Но, Сэм — как именно ты называешь не есть, не спать, отказывать себе в базовых движениях до тех пор, пока не сбежишь от придуманной пытки? Ммм… по крайней мере, пока твой рыцарь в сияющих доспехах не явится, чтобы покормить тебя с ручек и рассказать сказку на ночь… — Его глаза расширяются, он причмокивает и бьет кулаком по стене, как будто до него только что дошло. Его собственный момент эврики. — Начинаю думать, что это все крик о внимании, Сэмми, да? Он шагает вперед. Слишком близко для комфорта. Сэм невольно продолжает трясти головой, потому что не может выразить словами, насколько это чертовски несправедливо. — Уйди. Прочь. Я прекрасно справлюсь с самобичеванием, если это то, ради чего ты здесь. Уйди. Оставь меня, блядь, в покое. — Не-а, здесь просто небольшой веселый разговор по душам. Так ответь мне вот на что: мне нужно будет заткнуть тебе рот кляпом и связать, только чтобы мы могли посидеть и по-братски потолковать? Сэм поджимает губы, его левая нога дергается от желания просто убежать, прошмыгнуть за дверь, пронестись по коридорам и наружу, наружу, наружу. Потому что здесь он не может дышать, и вчерашний день, вчерашний день все еще слишком свеж и ярок в его голове, и он скован, и он бесполезно дергается в невидимых наручниках, и это больно, это так больно, что невозможно вынести саму мысль. Дин неопределенно жестикулирует своим пивом: — Если… он, — выплевывает это слово, словно яд, — может посидеть и поболтать, я тоже хочу. Так что скажешь, Сэмми? — Ладно, давай поболтаем, — вздыхает Сэм, вытягивая руки перед собой в попытке успокоить, и ему кажется, что он прыгает головой вперед в неглубокий ледяной бассейн и разом разбивается о дно. — Ты не скажешь мне ничего такого, чего бы я уже не знал. Но хорошо, хорошо, говори. — Помнишь то э-э, дело, которое ты рассматривал, когда учился в Стэнфорде? Штат… ну, то ли Айова, то ли Иллинойс, ты явно не очень хорошо помнишь. Позволь мне немного освежить воспоминания. Дело «Штат-неважно-какой против Джонсона». Штат выдвинул обвинения в изнасиловании и нападении, потерпевшая стала протестовать. Когда он попал в тюрьму, она лоббировала его интересы. Они переписывались, и в письмах он был так же оскорбителен, как и дома. Помнишь, что ты думал об этом, Сэмми? Сэм падает на край кровати и хихикает чему-то резко и почти безумно: — Травматическая привязанность. Стокгольмский синдром. Действительно чертовски трагично. Спасибо за диванную психологию. Я в курсе. — В самом деле? Потому что половину времени… Сэм перебивает его. Все в теле расшатано, не желает сотрудничать, полностью разобрано и едва контролируется. Он не может остановить периодический тремор, не может подавить ярость. Он прячет лицо в ладонях и беспорядочно трет. — Половину времени я скучаю по нему, люблю его и хочу вернуться домой. Это то, что мы пытаемся здесь установить? Что когда я думаю о нем, я думаю о доме, а дом — это ужасно и страшно, и меня чертовски тошнит от того, как я могу по нему скучать? Знаешь… будучи мной, ты настолько далек от реальности, что это просто смешно. Я знаю. Я в заднице, я в полной заднице. Я пытаюсь. Может, если ты хоть на секунду отвяжешься от меня, я найду способ прийти в себя. Может, если ты дашь мне чертову передышку, я смогу… Дин роняет пиво, и оно расплескивается, от звука Сэм подпрыгивает и затыкается. Галлюцинация бубнит: — Срань господня, чувак, не драматизируй. Мне плевать, как сильно ты тоскуешь по гребаному дьяволу или каким твердым он делает тебя между ног. Вся эта херня с мыльной оперой «будет — не будет» не относится к делу. Твой мазохизм тоже. То, о чем я говорил… Он делает паузу для драматического эффекта, хлопает в ладоши и потирает их: — Это… ты скажешь ему «да», Сэм. В один из таких вот моментов, в перерывах, в передышках. Когда будешь его хорошей маленькой сучкой. Ты влёт скажешь ему «да». Сэм давится своим «нет» и вместо этого лопочет что-то жалкое и нечленораздельное. — В смысле, мы уже довольно долго ходим вокруг этого на цыпочках, не так ли? Какая-то жалкая часть тебя не может сказать ему «нет». Слишком трусливая или слишком влюбленная — что в лоб, что по лбу. Ты не ответишь ему «нет», когда он в конце концов спросит. И ты знаешь, что в конце концов он спросит, Сэм; не говори мне, что он не станет. Не говори мне, что отец лжи говорит тебе именно то, что ты хочешь услышать, а ты слишком увлекся своим готическим любовным романом, чтобы это увидеть. Но Люцифер никогда не спрашивал в клетке, никогда не обращался к тому единственному «да», которое привело их туда, никогда не касался темы, даже когда это делал Михаил. И Сэм знает одно наверняка. Прямо там, в затылке, где все его едва склеенные частички все еще вопят, пытаясь оправдать Люцифера, те его лица, что Сэм до сих пор любил, отчаянно, ох как чертовски отчаянно пытаясь поверить, что тот может измениться. Эти частички он держит приглушенными, потому что не в силах вынести звук их надежды. Итак, Сэм знает одно главное: если Люцифер когда-нибудь еще раз попросит «да», то это будет конец. Дверь захлопнется. И Сэм вырвет свое сердце, разорвет его в клочья и будет смотреть, как оно сгорит дотла, прежде чем когда-либо скажет «да» из любви. — Нет. — Нет? Ты уверен? Почему бы тебе не доказать это? — Дин хмыкает, и тогда он больше не Дин.