Вульгарные прозрения

Сэм пытается выползти из ямы, где каждый выбор — совсем не выбор. — Сэмми. На этот раз, когда галлюцинация надевает лицо Люцифера, Сэм активно напоминает себе об отсутствующих рубцах. Старый сосуд, заново изнашиваемый, выгорает с каждой минутой, архангел занимает кожу слишком скромную, чтобы вместить его свет. Сэм запомнил каждую новую язвочку и трещинку в хрупком облике человека, некоторые из них — прямо в момент появления. Прослеживал их расположение, как созвездия, почти всю прошлую ночь. И щетину тоже, как она кололась — совершенно иная категория холода. Сэм цепляется за эти мелкие различия между реальностью и иллюзией всеми силами. Он не уверен, с какой целью. — Посмотри, как ты романтизируешь смертельную дозу радиации в лицо. Действительно чертовски мило, приятель по койке, но эй, не станем отнимать это у тебя. Мы будем вспоминать клетку, в конце концов. А дома я был чисто выбрит, не так ли? Люцифер, без рубцов, без щетины, не он, проводит пальцем по лицу, и Сэм лихорадочно кивает. — Точно. Вот что, выдай мне свою лучшую речь «этого никогда не случится», а потом давай сделаем это вместе, красиво и медленно, м? Сэм сжимает простыни под собой и чувствует, что тонет. Пытается совладать с собственным безумием, дает повод для сомнений, потакает ему. — Слушай, слушай… Я знаю, что попался; знаю, что у меня есть гора условностей, из которой мне нужно выкарабкаться. Я знаю, что продолжаю падать. Но я собираюсь разорвать этот круг. Я найду способ. Я обещаю… Я клянусь. Я не буду ему доверять. Я не впущу его. Я никогда не скажу ему «да». Люцифер закатывает глаза и крутит головой, забавляясь. — Это не клетка. Это не клетка, а т-ты — всего лишь я. Сэм говорит со всей убежденностью, на какую только способен, стараясь казаться уверенным. Но вряд ли сказанное станет основой его решимости, и они оба это знают. Люцифер пихает его на кровать, устраивает поудобнее и гладит по волосам, как ребенок бы куклу Барби, и автоматизм, с которым застывшие конечности Сэма подчиняются его маневрам, поистине поражает. — Сэм, Сэм, Сэм, подлая ты шлюха, — Люцифер придвигается и зажимает ноги Сэма своими коленями, оседлав, — собираешься сказать себе «нет» и считать это победой? Это вряд ли. — Он обхватывает лицо Сэма ладонями и наклоняется вперед, пока они не соприкасаются лбами, и: — Думаю, сначала нам придется настроить тебя на нужный лад. Что скажешь, герой? Сэм достаточно сообразителен, чтобы понять: его отказ не значит ровным счетом ничего, пока Сэм искренне верит, что ободряет себя перед зеркалом. Его «нет» ничтожно, если он просто громко и бесстрашно кричит его воображаемому наставнику, переодетому в монстра под кроватью, но это не он, и Сэм знает, что это не он, и эта маленькая симуляция не может дать подлинных результатов, пока он знает, что это не он. И похоже, ни одна его часть не желает тешить себя иллюзией ложной победы. Ведь если Сэм не сможет доказать себе раз и навсегда, все дальнейшее — фарс согласия и бомба замедленного действия, и, возможно… Сэм понимает, зачем это необходимо. Почти, почти соглашается. — Ты будешь причинять мне боль, пока я не посмотрю на тебя и не увижу его, и тогда… — И тогда посмотрим, как ты справишься. Разве тебе не хочется знать, Сэм? За этим слоем псевдостойкости, разве ты не хочешь узнать, как на самом пройдет это большое шоу? Люцифер улыбается криво и выжидательно. В его глазах тот же оттенок заинтересованности, что и каждый раз, когда он вводил новую игру или новое испытание, и Сэм так далеко забрался в кроличью нору отсутствия выбора и тошнотворно загнанного в угол отчаянного безумия, что все это уже не звучит безумно. Люцифер всегда делал так, что каждое страдание казалось необходимым, каждый выбор, который не был выбором, был нужным, первостепенным, основополагающим для грандиозного вывода, к которому Сэм должен был прийти, и, возможно… Возможно, в этом и заключается урок. Сэма на каждом шагу настраивают на неудачу, он хватается за соломинку контроля и самостоятельности, однако по-прежнему носится по лабиринтам Люцифера, а того здесь даже, блядь, нет. Это дегуманизирует. Разрушает. Засоряет его мозг и высасывает из него логику, и Сэм не может снова стать тем существом, тем одичавшим в вечном режиме выживания, потому что это тот Сэм, который скажет «да». Это тот Сэм, который сделает, скажет и будет кем угодно, лишь бы все прекратилось. — Я не буду… я не буду играть, — решительно качает головой Сэм и цепляется за новообретенную концепцию свободы воли, еще слишком свежую, чтобы полностью материализоваться или претендовать на цель. Он подумывает вырваться из физической хватки галлюцинации, просто чтобы доказать себе, что он сможет. Но не делает этого, ибо сражаться с ветряными мельницами собственного сочинения только для того, чтобы они нанесли ответный удар и победили, было бы трагически комично. А вот слова — это то, с чем он может сражаться практически на равных. — Я не позволю тебе снова причинить мне боль ради… ради «моего же блага» или, или чтобы доказать, э-э… свою точку зрения. Это неправильный путь. И никогда не должен был быть. Все сфабриковано. Все твои игры подстроены. Я не буду играть. — Позволишь? — Люцифер переспрашивает в воздух и недоверчиво усмехается: — Соседушка, тебе не кажется, что этот корабль уже давно отплыл и затонул? — Он весело надувает губы с издевательским сочувствием: — Ну что ж, твой отказ играть делает тебя худшим командным игроком на поле, потому что угадай, что? — Затем громко, нараспев и чертовски бодро: — Мы все равно играем. Но именно здесь становится очевидным, что это не Люцифер. Люцифер не стал бы так просто отбрасывать свою пародию на одобряемую свободу воли, не стал бы форсировать, не был бы таким прозрачным, таким… грубым. Сэм облегченно выдыхает, даже не в силах объяснить, чем это вызвано. Впрочем, это чувство слишком быстро рассеивается. — Так вот, самое смешное, что тебе не нужен язык, чтобы сказать «да». Вообще-то нет. Но вот для чего он тебе нужен, так это выбрать между моими руками и кухонными ножницами. Ну как? Несмотря на всю браваду, Сэм не может перестать дрожать. Холодный пот струйками стекает по его шее, сменяясь слишком знакомой паникой, ползущей по позвоночнику. Выносливость была забавной маленькой концепцией в клетке. Выдержка, гибкость. Иногда от Сэма требовалось, чтобы он не терял головы и поддерживал беседу, пока сам себя потрошит. Такое вот упражнение на самоконтроль, Сэм овладел им к тому времени, когда это стало слишком скучным. Иногда от Сэма требовалось умолять, упрашивать и молиться, потому что это звучало красиво, только было очень утомительно, когда Сэм терялся в дымке разъедающей слепящей агонии, повторяя одни и те же слова, как заезженная пластинка, до бесконечности, без малейшего намека на творчество или пыл. Иногда Сэм очень вежливо просил об ужасно страшных вещах, чтобы снять тошнотворную волну душевных мук, заставлявших его сомневаться в самом своем существовании. А иногда, когда Люцифер бывал в относительно хорошем настроении, точно такие же пытки причиняли боль… приятную. Но, как бы то ни было, красноречивые мольбы Сэма, его покорность и миллион разных «да» никогда не помогали прекратить это. Сэму все равно пришлось пережить миллион различных жестокостей. Что значит еще одна? — Не поделишься с классом? Люцифер постукивает указательным пальцем по приоткрытым губам Сэма, сохраняя терпеливый ритм, добиваясь ответа, который сам по себе является игрой. Его руки всегда были хуже. Медленные, неутомимые, ледяные. Но вы выбираете любой инструмент, представленный в качестве опции, и это было личным оскорблением единственной сущности, вокруг которой Сэм строил всю свою стратегию выживания, стараясь не задевать. — Ножницы, — все равно говорит он. Едва слышный приглушенный звук. А может быть, Сэму вообще не стоило выбирать. Но его голосовые связки привыкли сотрудничать, когда вопросы сопровождаются обратным отсчетом последствий, и, по правде говоря, Сэму на хватает душевных сил сражаться на всех фронтах по отдельности. Он сосредоточится на главном: он не играет, и он не собирается говорить «да», и это… это не Люцифер. Не-Люцифер усмехается и пожимает плечами, словно не видя в этом смысла, и покровительственно хлопает Сэма по щеке: — Ну и ментальная гимнастика, Сэм. Честное слово, это делает мой день. Ну, в общем… — Он возится со свежепризванными ножницами, ржавыми, старыми и настолько тупыми, что они и в лучший день не смогли бы с легкостью разрезать лист бумаги: — Открой для меня рот широко и красиво. Сэм все еще пытается отрегулировать дыхание. Он не может сказать, что хуже — предчувствие боли или ее явное ощущение. Есть какая-то тревожная тяжесть в осознании невозможности избежать того, что грядет, некая парализующая константа. Дело в том, что человеческий мозг не слишком хорошо хранит воспоминания о физической боли. Он запоминает обстоятельства, реакции, эмоции, несколько емких слов описания, но само ощущение? Не особенно полезно в эволюционном смысле. Вот только, видимо, у Сэма есть скрытая библиотека этих воспоминаний в мельчайших подробностях, и галлюцинации остается только удачно выбирать. Сэм оценил бы вырванный язык где-то выше сдирания ногтей и на несколько отметок ниже грубой ампутации. …зачем я делаю это с собой? Он колеблется пару секунд, смахивает слезинку и все равно открывает рот. Вцепляется пальцами в рубашку Люцифера, не дергает и не тянет, тут дело не в том, чтобы остановить его. Его не остановить. Но ему нужно за что-то держаться, а Люцифер — это всегда опора, даже когда он не настоящий. пожалуйста… В дверь тихо, мягко стучат, и, словно божественное вмешательство, это прерывает неизбежное. Сэм не двигается с места ни на дюйм, медленно фиксируя что-либо за пределами своего приближенного зрения и укоренившегося понимания того, что кроме них двоих больше нет никого, и никто не стоит за дверью, чтобы спасти его. Но вот петли скрипят, дверь распахивается. Люцифер раздраженно стонет, кривя лицо, и, улегшись на колени Сэма, тянется закрыть ему рот. — Возвращайся в страну живых, приятель. Сосредоточься. Еще один легкий шлепок по щеке. Сэм вздрагивает, и его безумный взгляд устремляется на незваного гостя. — Привет, Сэм. Медсестра, молодая, робкая, расстроенная, но тем не менее улыбающаяся милейшей улыбкой, входит в палату, ставит поднос на стол и… Люцифер все-таки не убил их всех. — Мне так жаль, что я не заглянула к тебе раньше. Я не знаю, что… — она виновато заправляет прядь волос за ухо, — я принесла тебе лишний шоколадный пудинг. Ты голоден? Мне очень жаль. Как ты держишься? Сэм абсолютно уверен, что если в середине ночной смены ее погружает в беспробудный сон самый настоящий дьявол, это точно не ее вина. Но сейчас у него нет ни сил, ни желания об этом размышлять. Он пытается найти свой голос, а затем еще пытается выдавить что-то успокаивающее, чуть менее жалкое и гораздо менее испуганное: — Э-э… я ничего. Чувствую себя… лучше. — Но Люцифер проводит пальцами по волосам Сэма, тихонько ерзает у него на коленях и ухмыляется так, будто это должно стать развлечением недели, и Сэм снова не может вздохнуть. — Все в порядке, — хрипит он, проводит рукой по лицу и задерживает ее на мгновение дольше, чем нужно, пока Люцифер не отрывает ее от глаз, — я проспал всю ночь… все, все в порядке. Он умоляюще смотрит на галлюцинацию, а затем снова на медсестру: — Не стоит беспокоиться, правда. Спасибо. — Ну, ты пропустил свои ночные лекарства. — Она подходит к нему, извиняюще поджимая губы и поднося бумажный стаканчик с водой и еще один с таблетками: — Мы не будем удваивать дозу или типа того, но я изменю расписание н… Что-то не так с ее кожей, слишком восковая, какая-то неровная. На мгновение Сэм списывает это на тусклое флуоресцентное освещение, но потом та начинает шелушиться… — …так что вместо того, чтобы до обеда, я уточню у доктора, можно ли… Кожа сползает с запястий и падает на пол тонкими влажными ошметками… — …твои лекарства, Сэм? Мышцы оголяются и подергиваются в липкой, липкой, липкой крови. — Сэмми, ты пялишься. Это грубо. Нога Сэма непроизвольно подпрыгивает, как будто электрический ток только что вдохнул жизнь в его безвольное неподвижное тело, и он яростно трясет головой, грудь вздымается, в животе все переворачивается и… — Сэм? И Люцифер прижимается к его промежности, сжимает в кулаке волосы на затылке и весело смеется, будто это смешно, будто это восхитительно: — Ну же, приятель, ты заставишь милую медсестричку ждать? Сэм смотрит на протянутую ему руку и моргает: — Спасибо, извини, спасибо. А затем выхватывает оба стаканчика и быстро закидывает таблетки в рот, сразу запивая водой, чувствуя, как острие ножниц в руке Люцифера впивается прямо под его кадык, когда горло перехватывает. — Глотай. Он кашляет, выплевывая большую часть воды себе на грудь, потом кашляет еще. — Ты в порядке, Сэм? Она выглядит обеспокоенной, доброй, искренне обеспокоенной, хмурит брови, слегка наклоняется и кладет руку ему на плечо, теплую и поддерживающую, а затем медсестра проводит другой окровавленной рукой по своему лицу, останавливаясь, чтобы облизать ладонь, спускается к груди, оставляя алые мазки и восковые разводы на светлой униформе. Чувственно, плавно и маняще. И это нереально. Конечно, нереально. Сэм смотрит на Люцифера и произносит неслышное «пожалуйста». — Не балуй, Сэм. Мы никогда по-настоящему не играем с кем-то еще в комнате. Какой стыд. — Сэм, не отвлекайся. Ты прямо сейчас что-то видишь? — Я в порядке, в порядке, только что проснулся от… от кошмара. Но я в порядке. Не… не вижу ничего такого, просто… э-э, только проснулся, — лихорадочно выпаливает Сэм, заставляя себя не отрывать от нее взгляда и не выглядеть таким охренительно напуганным всей этой жутью и тошнотворностью, когда Люцифер на его коленях елозит, сдвигается и надавливает на его член, и Сэм плотно смыкает свои дрожащие губы, сердце бьется в безумном ритме так громко, что можно услышать. — Ох. Прости за это. Все в порядке. У меня обычно бывают ко… Еще одна мягкая ободряющая улыбка. А потом она просовывает два пальца сквозь свои приоткрытые губы и начинает их энергично сосать. Сэм зажмуривается. Пытается отгородиться от этого образа, от хлюпающих звуков и тошнотворной вони свежей резни. — Помнишь, мы однажды отрезали тебе веки? Сэм заставляет себя открыть глаза, потому что, услышав предупреждение, сразу его понимает. Он с истеричной поспешностью хватается за виски. Его голос хриплый, сдавленный, смятенный: — Может, мне можно, гм, немного… немного обезболивающего? У меня голова раскалывается. Вколите мне морфий, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Что бы ни говорила медсестра, ничего не разобрать, потому что теперь в ее неестественно растянутом горле половина кулака. — Оу, ну разве ты не драгоценный маленький наркоман. Хочешь вкусненького, а? Не могу тебя винить. — Люцифер пожимает плечами и наклоняется к Сэму, целуя, покусывая и посасывая его шею, прижимается бедрами и говорит: — Но мы знаем, кроме головокружения это ничего не дает. К тому же, мне не очень нравится, что ты пытаешься обманом избежать нашего свидания. Сэму хочется орать и рвать на себе волосы, хочется выброситься из чертова окна, хочется бежать, биться, блевать, свернуться калачиком в углу и умереть. Ему хочется кричать или получить покой. …зачем я делаю это с собой? Но в основном он неподвижен и молчит, и, если не считать намека на дикость в глазах, пропитавшего футболку пота и глухого стука сердца, медсестра в действительности ничего не заметит. Пациент галлюцинирует. Тревожность. ПТСР. Бывает. — …твои показатели сейчас, если ты не возражаешь, Сэм? — Да, да, конечно. Медсестра слегка кивает, берет руку Сэма и прикрепляет пульсоксиметр к его среднему пальцу. И размазывает слюну с кровью по его коже, и это начинается с ее лица, от самых глаз, когда ее щеки вваливаются, а кожа трескается, свисая с подбородка. Люцифер кусает его в шею. Огонь, зубы, безжалостность, и Сэм подавляет каждый стон, любой порыв вскрикнуть и отпрянуть. Его тело разрывается от всех подавляемых эмоций, отвращения, ужаса, боли, смущения и возмущения, они царапают его изнутри и воют о свободе, а Сэм выпускает наружу только слезы. Благо хоть медсестра склоняется над ним, чтобы померить пульс, и не смотрит ему в лицо. — Пожалуйста, прекрати… — снова шепчет он. — Мы хотим ее трахнуть, Сэмми, как думаешь? Две верхние пуговицы сестринского халата расстегиваются, когда она наклоняется, обнажая половину изуродованной груди. Сэм сжимает в кулаках простыни и глушит крик сквозь поднимающуюся тяжело и настойчиво желчь, грозящую выплеснуться наружу и иссушить его. — Пожалуйста, хватит… пожалуйста, — снова неслышно, потому что Люцифер смотрит на него так, словно искренне ждет ответа. — Держу пари, ей это понравится. Умолять. Бьюсь об заклад, ты сможешь заставить ее кричать. Хочешь трахнуть ее сиськи? Они большие, могут целиком обхватить твой член. Когда ты в последний раз занимался сексом с женщиной? Это была Руби? Когда в последний раз ты не был тем, кого раскрывают и трахают? — бормочет Люцифер слишком непринужденно, слишком вульгарно, облизывая место укуса. — Хорошо, — мычит медсестра, отстраняясь и доставая стетоскоп. — Мне нужно, чтобы ты сел немного прямее, дай мне послушать, как ты дышишь, ладно? Но ее лицо исчезло. Остались мышцы, глаза, больше ничего. Они напрягаются, когда она говорит, когда она глотает, и кровь капает, капает, стекает вниз по ее груди, и там кожа тоже отслаивается. Сэм слабо кивает с мертвенно бледным лицом, выпрямляется и суетливо комкает простыни вокруг бедер и промежности, поскольку становится чертовски твердым, а Люцифер — руки, безраздельное внимание, не перестает шептать грязь. — Сколько, ммм, времени… Который час? Бессмысленный диалог, дабы заглушить голос Люцифера, заземлиться на ее настоящий голос, потому что она больше не похожа на человека, а до сих пор, блядь, улыбается. — Немного за пять утра. Доктор будет здесь через пару часов. И будет очень рад, что у тебя все так хорошо. А потом мы обсудим обезболивающие, идет? — приговаривает она нежно, изо всех сил стараясь помочь, успокоить. От ее доброты его тошнит. Она здесь не к месту. Он ее не заслуживает. А Люцифер кладет руку на его член, медленно поглаживая, после чего сжимает, впиваясь ногтем большого пальца в щель: — Надо бы развести тебя на секс, Сэм. Вся эта сдерживаемая энергия. Один минет в тысячелетие явно выбивает тебя из колеи. А теперь ты так возбуждаешься из-за нашей грудастой безлицей безкожей подруги, и мне хотелось бы поговорить о стандартах, но… — Хорошо, тогда, — медсестра осторожно задирает на Сэме футболку, прикладывает к спине стетоскоп, — не мог бы ты сделать для меня несколько глубоких вдохов? — Думаешь, ты выглядишь так, когда он сдирает с тебя живьем шкуру? Сэм пытается, пытается, пытается. Он дышит слишком быстро и едва может это контролировать. Не выносит ее близости, не выносит прикосновений, не выносит прохлады прижатого к его коже прибора. Он вжимается лицом в Люцифера и шепчет ему на ухо: — Умоляю тебя. Дай мне минутку. Я избавлюсь от нее. Пожалуйста. — Минутку, — хмыкает Люцифер, милостиво отстраняясь. — Конечно, Сэмми. Конечно. Я могу не трогать тебя, — поднимает руку, вытирая ее о перед рубашки. — Не скажу за нее. — И она прислоняется к спине Сэма и целует его в щеку, размазывая по коже горячую и вязкую кровь, а ее руки блуждают под его футболкой, оставляя повсюду кусочки кожи и кровавые ошметки. — Медленный вдох, Сэм, ты можешь сделать это для меня? Всего несколько медленных вдохов. Сэм резко дергается вперед — как от блуждающих галлюцинаций рук, так и от настоящей медсестры. Его слова выходят натянутыми, жесткими, как будто все, что он подавлял в себе в течение последнего времени, как бы долго это ни было, теперь вырывается из него с каждым слогом. — Слушай, я хочу спать. Можешь уйти? Ты можешь, пожалуйста, просто уйти? — Эй, мы уже почти закончили. — Нет, нет, сейчас. Это не… не моя проблема, что ты проспала… свою смену и должна сделать все до того, как здесь с гребаным рассветом появится твой босс. Я хочу вернуться ко сну. Пожалуйста, уходи. Пожалуйста, дай мне… дай мне поспать. Прошу, уйди. — Ну, Сэмми, это несправедливо. — Люцифер цокает, а потом хихикает. А медсестра делает шаг назад и ошарашенно смотрит на него. А может, и нет. Сэм не может точно прочитать выражение ее лица, когда там нет ничего, кроме содранной плоти и выпученных глаз. — Извини, еще раз. — Она кивает, высовывая язык, чтобы смочить искромсанные остатки губ: — Тогда я вернусь позже. Приятных снов. И медленно, неуверенно, словно Сэм — неуравновешенный непредсказуемый безумец и ей нужно оставаться осторожной и тихой, успокаивая его, она направляется к двери и уходит. Сэм падает на прежнее место, продолжая смотреть на закрытую дверь и моргать, а затем воздух вырывается из его груди с такой силой, что горят легкие, и он разражается бурными лихорадочными рыданиями. Задыхаясь, в полном изнеможении. — Вот так, детка. Теперь. Вернемся к делу? — Люцифер, без рубцов, без щетины, не он, только я, мурлычет, снова седлает Сэма и опять берет в руки ножницы. Точно с того места, где он начал. — Рот для меня широко и красиво?