Вульгарные прозрения

Есть нулевая точка, которую нужно доказать, и ужасные, ужасные способы ее подтверждения. Сэм знает, что задачей этой игры, в которую он волей-неволей все равно играет, является придерживаться своего «нет» в предстоящем бреду неопределенно долгое время, пока… ну, пока та его часть, которая была закалена крайностями и не понимает ничего меньшего, не купится. Сэм знает, что конечная цель — не страдания. Эта боль — всего лишь катализатор желаемой реакции, которую он должен усмирить и погасить. И если он этого не сделает (если не изменит вывод древнего уравнения с древними составляющими, тщательно дозированными для достижения успеха), значит, он потерпел неудачу. А неудача доказывает то, что Сэм и не пытался опровергнуть. Сэм никогда не питал иллюзий, что сможет терпеть вечно. Никто не может. Просто в оптимальной ситуации, когда его бы не пытали, пока он не скажет да, он его и не скажет. Не скажет из страха, не скажет из любви, не скажет из глубокого изнеможения, нужды, тоски и старых привычек. Но боль и безумие делают свое дело, и делают его быстро и грязно. Сэму известны свои пределы, он знаком с запутанной паутиной обоснований Люцифера, знает, что это насмешка даже над его худшей (лучшей?) реконтекстуализацией боли, где он не называл бы вещи своими именами, но, во всяком случае, сохранял бы достаточную честность, чтобы не изображать окончательную сдачу Сэма непрекращающимся пыткам как неудачу или что она что-то говорит о Сэме и его истинных намерениях. Люцифер был справедлив, по крайней мере, в этом. Люцифер счел бы происходящее дешевым, оскорбительным. Сэму почти стыдно. — Должен сказать, Сэмми. Ты отлично справляешься с ролью адвоката дьявола. Где же диплом юриста, когда он так нужен тебе? Сэм ничего не говорит, потому что его рот широко открыт, а назойливые пальцы тянутся внутрь, чтобы игриво потрепать его за язык. От понимания смысла всего этого или принципиального непринятия легче не становится. Но Сэм будет потакать своему рассудку, пока еще может, будет держаться за основы и… — Какие именно? — Не-Люцифер осведомляется, фыркая: — Каковы твои основы, Сэм? Что я — не он? Что когда он захочет получить свое «да», то будет играть честно? Что он не воспользуется всем, что ты ему дал, каждой маленькой слабостью, каждым жалким моментом заученного поведения; что он не будет выкручивать тебе руки и тыкать туда, где болит? Нет. Люцифер сделал бы гораздо хуже, чем просто выкрутил руку (или сломал ее, или содрал с нее кожу, или поджег, а потом размолол в пыль). Он нашел бы способ сделать восторженное согласие единственно правильным, логичным выбором. Меньшим злом. Люцифер нашел бы способ заставить «да» звучать как избавление, как спасение. Сэм боится пыток, конечно. Только тот, кого не пытали, может не бояться. Но больше всего на свете Сэм остро, невыносимо боится манипуляций. Галлюцинация наклоняет голову, размышляя, а затем подмигивает: — Приятель, все дороги ведут в Рим. Может, я все-таки перейду к делу? Первый надрез не причиняет боли. Скорее похоже на то, что Сэму прищемило основание языка. Ощущение не из приятных, но все же не слишком болезненное. Сэму знакомо первоначальное обманчивое желание поскорее с этим покончить. Короткие секунды перед тем, как его организм погрузится в хаос, где ему пока еще кажется, что на этот раз выйдет приложить больше усилий, прорваться, выстоять. Этот краткий миг ложной веры — единственная причина, по которой он остается неподвижным, следит за дыханием, сжимает руки в кулаки и крепится… Потому что если погасит этот слабый огонек надуманной беспочвенной стойкости, начнется истерика. И будь то истерика или принятие, полагает Сэм, неважно, ведь они все равно будут двигаться к цели. Это всегда неважно. Один подход или другой — не имеет значения. Техники, методы, обоснования не имеют значения. Боль будет болью. Боль есть боль. Сэм отказывается от усилий. Расслабляет челюсть, как будто это визит к дантисту. А потом Люцифер нажимает еще чуть-чуть, и жалящая боль выходит за пределы воображения, и Сэм чувствует, как лопаются капилляры и вспыхивают отдельные вкусовые рецепторы. Мгновенная агония обрушивается на него, как бушующий шторм, и окутывает, обволакивает, проникает внутрь, пока он не ощущает ее вихрение под своей кожей и не оказывается в ловушке. Он извивается, бьется, пинается и царапается, пытаясь оттолкнуть от себя Люцифера. Но физиология делает свое дело, и Сэма легко удерживают на месте. Кровь быстро наполняет его рот и вытекает наружу, а затем и заливается внутрь, в горло. Он издает бессвязные звуки сквозь холодный металл и холодные руки и… — Не выплевывай. Люцифер грозит пальцем и раздвигает ножницы, чтобы вытащить их и вытереть кровь о штаны: — Хороший мальчик, проглоти и впусти меня снова. Язык тяжелым липким грузом лежит у него во рту. Мышца наполовину разорвана, он задыхается и захлебывается красным, внезапной неподвижностью и пронзительным жжением. Но все равно подчиняется, отплевываясь и кашляя, втягивая застоявшийся воздух, но глотает. Пытается сморгнуть туман и слезы, и слова срываются с окровавленных губ быстро и неразборчиво. — …нхе хохку гх’ения, бб-лех-гно п-погаалух’а… — Оу, Сэмми. Никогда больше не называй этот трагический жизненный урок бесполезным. Приятель, с контекстом или без, точка зрения или нет, твои страдания — это подарок, который не перестает себя дарить. Не продавайся задешево, мм? Люцифер напевает, глаза широкие и однозначно нечеловеческие. Он проводит промокшей рукой Сэму по волосам и приглаживает их к черепу. Его прикосновение обманчиво мягкое, успокаивающее, и тут же мелькает вспышка настоящего дьявола, и Сэма пробирает до чертиков. — Скажи мне, что тебе нужно сделать, чтобы это прекратилось. Грудь Сэма сжимается, сдавливая сердце до тех пор, пока из него не начинает капать лава. Он судорожно сглатывает, словно один только острый привкус холодного металла и слюны может погасить пламя. Но это не так. Он невнятно произносит: — Покахга’ь хы неп’ав. — Вот это сила духа. После языка перейдем к молярам. — И выражение его лица вмиг меняется. На широкую издевательскую ухмылку, от которой у Сэма скручивает живот. Одной рукой Люцифер заставляет его открыть рот, сжимая челюсть достаточно сильно, чтобы та треснула, а другой тянется внутрь и дергает. На долю секунды не остается ничего, кроме боли, а затем она удваивается, и с влажным рвущим звуком Люцифер вырывает у Сэма язык и бросает его на кровать. Сэм рвется вперед, отталкивая Люцифера, и опрокидывается на койку, харкая кровью и воя, разрывая под собой грязные простыни и дергая себя за волосы, вырывая влажные пряди с корнем, потому что на долгий бесконечный миг все его существо поглощает жестокая пульсирующая, растекающаяся, жгучая боль, и он не перестает дергаться с каждой волной ужасной, захватывающей дух агонии. — Или ты можешь доказать, что я прав. Всего одно малюсенькое слово. — Люцифер гладит Сэма по спине в очень кратком жесте доброты, прежде чем снова притянуть его за волосы, засунуть пальцы внутрь и запечатать открытую рану раскаленным прикосновением, обжигающим снаружи и изнутри, и Сэм чувствует, как по горлу ползет огонь, чувствует, как легкие забивает дым, чувствует, как кровь его закипает. А потом — моляры. Два, три, Сэм не уверен. Как в тумане, тот же большой палец, тот же указательный, залитые красным, как его глаза, сжимают зубы и очень медленно тянут, а Сэм все воет и воет, но не произносит то слово. — Могхэх ох’анови’ха погаалух’а, хах… хваи’! хваи’! Сэм знает боль. Знает сотни различных способов терпеть, и что когда они не работают, ничто не сработает. Принять ее. Оседлать ее. Отвлечься. Умолять. Усмирить. Диссоциироваться. Задержать. Торговаться. Рационализировать. Паниковать. Ублажать. Биться головой о стену. Предлагать все, все, все. Ноготь, острый и обжигающий, впивается в свежеоткрытые десны, и Люцифер шепчет сквозь истошный пронзительный крик: — Или… ты мог бы позвать на помощь? Лицо Сэма представляет собой раскаленное распухшее месиво из крови, слез, пота и ослепительного, выворачивающего душу ужаса. Он не может поднять голову. Он не может ясно мыслить. — Хк… хко…? Нет нет нет нетнетнет… Галлюцинация многозначительно поднимает бровь, усмехаясь: — Ты знаешь, что хочешь этого, Сэм. Когда дело доходит до драки, ты хочешь быть спасенным больше, чем спасти мир. Сколько раз в клетке ты жалел о том, что прыгнул? Скажи мне правду. Нет нет нет я говорю «нет»… Я могу вынести больше. Я могу, блядь, вынести больше… — Сколько раз ты резал невинного у его ног, чтобы остановить боль? Сколько раз ты калечил ребенка? Десять детей, чтобы спасти свою шкуру, ради пощады? Сэм задыхается. В груди хрипит. Он не понимает, к чему все идет, и не хочет понимать. Потому что нет, нет, нет. — Ххх… нхе… погалух’а… Я говорю «нет». Я сказал «нет». Что ты делаешь? Зачем? — Эй, не заводись. Я просто говорю, что это вариант, — Не-Люцифер жестикулирует свободной рукой, другой все еще дергая чувствительную изуродованную плоть, — я имею в виду, что пока у тебя все получается. Но мне интересно… Он склоняет голову, наклоняется ближе, ногти колупают, беснуются, рыщут и погружаются глубже. — …если мы обойдемся без прелюдии и сразу перейдем к действию… Он рассекает челюстные кости, вслепую нащупывая запрятанный между ними нерв. Находит его, щиплет, выкручивает. Сэм видит чертовы звезды. — …если сделаем все по-библейски, и это будет реально больно, как в старые добрые времена… И Сэм издает ужасный скулящий звук, его тело сотрясается невидимым электричеством, яростно вскидываясь на кровати, и абсолютная всепоглощающая агония лишает его дыхания, зрения, мыслей, личности, и его мозг — сладкая вата и туман, и он пытается разбить череп о металлическое изголовье, чтобы получить хоть какое-то подобие облегчения или забвения, пока не измазывает белые прутья красным и… — Тогда ты помолишься папочке, шлюха?

* * *

Карманное измерение Смерти не предлагает особых развлечений. Сам Смерть зачастую либо в своей библиотеке, либо занят какими-то другими делами, которыми занимается изначальная сущность, дабы скоротать свою вечность и сохранить вселенную в рабочем состоянии, в равновесии и целостности. Но отсутствие раздражителей, долгие бесконечные прогулки по бесплодной земле, словно вращающейся вокруг самой себя, так что всегда возвращаешься туда, откуда начал свой путь, и общая абсолютная скука — ну, это не самые большие проблемы Люцифера. С ними он справится. Он привык к гораздо худшим проявлениям пустоты. Его выдержка истощается от беспокойства. Заточения, из которого он может легко выбраться, но не должен. Знания того, что мир снаружи — на расстоянии одной двери. Как бы то ни было, он не торопится. Он может сделать это, сыграть по правилам, доказать свои добрые намерения. Ждать, ждать, ждать. Но в основном он настраивается на Сэма. Потому что если молитвы не пробьются сквозь завесу и не достигнут этого богом забытого уголка вселенной в целости и ясности, он сможет отследить свою благодать до своего истинного сосуда и держать ухо востро на предмет любых попыток контакта. Люцифер способен сидеть и ждать, быть маяком для заплутавших песен, шепчущих его имя. Как ни странно, это не сильно отличается от клетки. Постучись — и я приду, помолись — и я здесь; я всегда приду тогда и только тогда, когда ты позовешь. Но в отличие от клетки, к счастью, у него есть свой сад, а также случайные жнецы, в большей мере проявляющие любопытство, чем опаску. Например, Йомиэль. У Йомиэля множество совершенно дурацких вопросов, над которыми Люцифер не прочь поразвлечься. И в свою очередь юный ангел милосердия в изобилии рассказывает о путях на Землю и обратно. О тропах на Небеса и дорогах в Ад. Вот только ему самому никогда не разрешалось выходить за завесу. Блеск в его глазах, когда Люцифер поэтически воспевает маленькую голубую планету за серым занавесом во всем ее великолепии, искренне забавляет и немного печалит. — …до упора, Йомиэль. Врата вполне могут быть разумными; если бы ты взглянул в пасмурный день… И тут Люцифер делает паузу, нахмурив брови. Йомиэль напрягается. — Что-то не так, Люцифе…? — Шшш. Потому что он что-то услышал. Не столько молитву, сколько сигнал бедствия. Душа, знакомая до молекулярного уровня, взывает к нему без слов. Свет к свету, подобное к подобному. Все, что его и инстинктивно стремится к дому в трудную минуту. — Знаешь, где твой босс? Весь его дружелюбный теплый настрой вдруг превращается в глухую, жесткую, ледяную стену. Йомиэль моргает и прочищает горло: — Вообще-то, Люцифер… я не… мы не всегда знаем. Я не знаю. Э-э… тебе что-то от него нужно? — Как же быть? Люцифер расправляет крылья и уже поглядывает в сторону двери, через которую ему нельзя проходить без сопровождения, и если раньше эта мысль была оскорбительной, что ж, теперь она просто бесит. — А? — Люцифер, я не могу его вызвать. Это не по правилам. — Тогда, полагаю, тебе придется сказать ему, что я мигом вернусь. Йомиэль запинается: — Откуда… эм, я… я не хочу неприятностей. — Нет, ты действительно не хочешь. Значит, ты передашь сообщение, да? Не то чтобы Люцифер имел здесь какую-то власть, и если он поднимет руку на одного из жнецов, то, он уверен, Смерть будет очень недоволен, но жнецы этого не знают, не задают вопросов и вообще не любят конфронтации. Поэтому Йомиэль кивает и убирается с дороги.

* * *

Мир движется и закручивается на пути к Земле, а дверь в больничную палату Сэма — это свет в конце очень темного туннеля. Люциферу, может, и нравится играть в спасителя, но, честно говоря, встречать после долгого и не совсем разрешенного межпространственного путешествия хаос, который он не самолично посеял, его начинает несколько удручать. Он закрывает за собой дверь и смотрит. Видит и реальность, и порожденный Сэмом кошмар. Совершенно неповрежденные язык и челюсть, а прямо под ними — мясорубка. Кровь на подушке, однако, объединяющий фактор. На затылке Сэма — свежая рана, и это… это настоящее. — А, смотри-ка, он здесь. Галлюцинация крутит запястьем, и глаза Сэма закатываются обратно в свои орбиты. Он, оно, что бы это ни было, выглядит прямо-таки маниакально. Сэм корчится под ним, его штаны пропитаны мочой (тоже настоящей), он тем не менее вскидывает голову и смотрит на Люцифера с таким ужасом и стыдом, что остается только гадать о причинах, и пытается что-то выкрикнуть сквозь пальцы во рту, но понять невозможно. Пока что. Не хочу, чтобы ты был здесь… прости, пожалуйста, пожалуйста, не нарочно, не хочу, чтобы ты был здесь, пожалуйста, уходи… — Давай притормозим на секунду. — Он приближается к кровати, не сводя глаз с другого Люцифера, моргает один раз и продолжает сдержанно, будто ведя простую беседу, почти любопытствуя: — Проясни для меня. Зачем заходить так далеко? Это может убить его, понимаешь? Галлюцинация фыркает: — Э-эх, ты уже делал это раньше. Мы пытаемся доказать точ… — Я сказал, давай притормозим на чертову секунду. Руки. Прочь. Оно отдергивает руки, поднимает их в преувеличенном жесте капитуляции, а затем начинает весело хихикать: — Как я и сказал… — Я делал все это раньше. Но едва не убил? Нет. Сэм ошеломленно оседает на кровать и обводит комнату диким взглядом, продолжая харкать кровью и все еще молясь словами, которых не может произнести. Он выглядит затравленным, и, не считая физических повреждений, на вид будто разваливается. Люцифер, прошу, пожалуйста. Если для тебя это действительно что-то значит, уходи. Я справлюсь. Ты мне не нужен. Прошу, уйди. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — Не то чтобы он мог умереть там, внизу. Ты ведь в курсе, что человек не может выжить в виде обугленного скелета, правда? — саркастично спрашивает оно, качая головой и бросая короткий взгляд на Сэма, на мгновение кажется, что ему совершенно неинтересен ответ. Люцифер поджимает губы, в его доселе нейтральном выражении лица начинает проступать раздражение. Он присаживается на край кровати и проводит ладонью по затылку Сэма, оценивая ущерб: — Ага. Так что именно мы пытаемся доказать? Сэм вцепляется в руку Люцифера, его хватка слабая, но безумная и настойчивая. В глазах непомерные мольба и отчаяние, он каркает что-то хрипло и еле слышно и дергает Люцифера за рукав так, словно от этого зависит судьба всего мира. — Ухх-хги… погалух’а нхе на’о… — Пожалуйста, не надо чего, Сэм? И Люцифер тянется приложить руку ко лбу Сэма, чтобы самому увидеть воспоминание, но Сэм яростно отшатывается. А галлюцинация все еще смеется. — Что он скажет тебе «да», когда ты попросишь. «Большое да»? То есть, мы были довольно близки к этому, но потом я подумал: какой в этом смысл, если тебя здесь не будет? Люцифер пытливо вскидывает бровь, высовывает язык и медленно облизывает верхнюю губу. Раздумывает секунду, долгую и тяжелую, прежде чем его рука скользит вверх, чтобы погладить Сэма по волосам, он ласково улыбается, а тон его, о, какой добрый: — Что ты делаешь, Сэм? Сэм отстраняется и откровенно рыдает в подушку. Не проронив и не помолившись больше ни словом. Люцифер наклоняется над ним, целуя в лоб: — Детка. Ты хочешь доказать свою правоту? Это то, что тебе нужно? Тогда давай докажем. Он поворачивается к галлюцинации, губы сжаты, глаза холодны: — Отлично. Валяй. — Забирается на кровать и притягивает Сэма к себе, усаживая его между ног, на колени, прижимая спиной к своей груди: — Продолжай. Я не стану мешать. Сэм застывает в его объятиях с неимоверно напряженными мышцами и стискивает зубы от всей той необоснованной боли, которую, должно быть, испытывает. Дышит резкими паническими вздохами, и то, как он дрожит и конвульсивно дергается прямо здесь и сейчас, словно пойманный в ловушку сломленный зверь, прекрасно. — Как я и говорил тебе, Сэмми, он это любит, — мурлычет оно восхищенно и злорадно. А потом просовывает пальцы Сэму между губ и с наслаждением вздрагивает всем телом, даже ничего не касаясь. — Как думаешь, почему это происходит, приятель по койке? Потому что все в этой комнате очень, очень этого хотят. И ты в том числе, в глубине души, м? Так что будь другом и перестань тратить наше общее время на символическое сопротивление и пустые банальности. Люцифер переплетает свои пальцы с пальцами Сэма, крепко и ободряюще, потому что Сэм холодный и онемевший, а он — его гордость и радость, и мальчик не перестает дрожать. Опускает лицо и шепчет ему на ухо: — Я делаю это для тебя, Сэмми. Сэм слабо качает головой, по бледному окровавленному лицу текут слезы. Нет. Не смей, мать твою, говорить, что это для меня. Нет. — Ах… не двигайся, — предупреждает галлюцинация, на сей раз добираясь до нерва через нижнюю челюсть, дробя кости и разрывая плоть со злобной нетерпеливой жестокостью, за чем Люцифер наблюдает почти аналитически. И Сэм воет как сумасшедший, и с силой вонзает ногти в руки Люцифера, и захлебывается кровью, заливающей горло, и он сейчас лишится гребаного рассудка, и почему он не теряет сознание? Почему он еще не потерял сознание? — Ххх… нхе могу хваи’. Хх-галух’а хваи’… Люцифер кивает ему в волосы, все бормоча, успокаивая: — Я знаю, что ты не можешь, Сэмми. Я не виню тебя. Все в порядке. Все хорошо, детка. Сэм испускает очередной пронзительный крик, выплевывая кровь себе на грудь и подвывая, брыкаясь и дрыгая ногами, разрываясь между попыткой вырваться и инстинктивным стремлением еще сильнее вжаться в Люцифера, как будто это каким-то образом может его спасти. Люцифер, пожалуйста, боже, пожалуйста… Люцифер излучает ласку, нежно потирая плечо Сэма, целуя его волосы и говоря: — Не я делаю это с тобой, Сэмми. И тебе не нужно этого делать. Я обещаю. Хорошо? Я так горжусь тобой, хорошо? Галлюцинация морщится от отвращения и опускает взгляд, качая головой. — Сэм, ну же, приятель. Ты знаешь, как это прекратить. — Оно вытирает перепачканные кровью руки о рубашку Сэма и ухмыляется. — Даже не обязательно «да», я знаю, что ты не можешь произвести все эти звуки. Ничего страшного. Просто кивни, мм? А я, пожалуй, перейду дальше… Оно мягко пробегает рукой по лицу Сэма, а затем кладет большой палец прямо ему на веко. — Не двигайся. Сэм яростно трясет головой, обезумев от паники и истерики. Зрачки расширяются, он быстро моргает и истошно вопит, как одержимый: — Нхеее на’о погалх’ааа! Нхе хх… Это бессмысленно. Все бессмысленно. Сэму нужно, чтобы это кончилось, кончилось, кончилось. Люцифер, я люблю тебя… не надо… я люблю тебя, пожалуйста… — Я ничего не делаю, Сэм. И я люблю тебя. Ты это знаешь, ты знаешь, что здесь такое. Мы доказываем свою правоту раз и навсегда, нет? И Люцифер снова кладет руку на лоб Сэма, фиксируя его голову на месте. Больше он ничего не говорит. Только плотнее сжимает губы. Не-Люцифер сует большой палец и жмет. Давление становится просто непреодолимым, прежде чем Сэм наконец не чувствует разрыв, выплескивается жидкость и кровь, и стреляет жгучая, сводящая с ума боль, которая высасывает смысл из всякой ценности или борьбы, выкачивает из Сэма любую идеологию, все ценное, какие бы то ни было высокие функции, наполняя непреодолимой агонией, и ему все равно, сгорит ли мир. Разве его когда-нибудь заботило, что мир сгорит? Да да да останови это да пожалуйста прошу да да что угодно пожалуйста… Глаза Люцифера вспыхивают алым. Галлюцинация смеется так, словно только что увидела самую веселую вещь на свете. Сэм ослабляет хватку на руках Люцифера, глядя перед собой, второй глаз полуприкрыт и близок к аффекту, грудь вздымается от каждого прерывистого ломаного крика, отдающегося звоном в ушах, и его голова вот-вот взорвется. — Тебе нечего доказывать, детка. Нечего. Сэм кивает. Без остановки. — Уборка в третьем проходе! — Галлюцинация обращается к залу, как будто кто-то из санитаров или демонов может услышать, и соскальзывает с чужих коленей. Люцифер зарывается носом в волосы Сэма, встречаясь взглядом со своим зеркальным отражением: — Так значит, это «да», Сэмми? Окончательный ответ? Все, что захочешь, пожалуйста, да, хватит, хватит… — Ну, не за что. — Галлюцинация ухмыляется, выжидательно наклоняет голову. Люцифер бросает в ответ пустой взгляд и проводит ладонью по лицу Сэма, исцеляя фантомную боль и фантомные увечья, а также раны на голове, постепенно, по капельке вливая благодать, пока Сэм стонет, всхлипывает и шепчет бессвязные «спасибо», «прости» и «прошу». У Люцифера подергивается нижняя губа. — Потрясающе. Итак, вот оно. — Он подтягивает Сэма ближе, чтобы укутать в объятия, зарывается рукой в его волосы и тихим голосом приговаривает: — Хмм. Так вот, ты только что успешно доказал, что я могу мучить Сэма до тех пор, пока он это не скажет. Пока он вообще ничего не скажет. Что, блин, я могу. Хотя Сэм должен знать, что я бы не опустился так низко. И что Сэмми здесь только что доказал, так это то, что его уровень выносливости поразителен, когда ему это нужно, но, в общем, это он знает и сам: невозможно преодолеть базовую человеческую биологию. По крайней мере, не для кого-то вроде тебя… Вы оба молодцы. Мой черед. И понижает тон до твердого, опасного и почти уничижительного, поддерживая зрительный контакт с безучастно смотрящей на него галлюцинацией: — Проблема в том, что тебе нужен апгрейд, приятель. Ты устарел, изжил себя, ты ничего не знаешь обо мне и о том, чего я хочу. Потому что этого я не хочу, Сэм. Я могу принять, конечно, бессмысленную демонстрацию чего-то такого абсолютно само собой разумеющегося, если спросите меня. Но я этого не хочу. Все твое, Сэмми. Оставь себе свое «да». Сэм не реагирует. Никак. Опустошенный, и в нем нет ни одной клеточки, которую бы волновали эти слова. Люцифер на секунду заглядывает ему в голову и обнаруживает там Сэма, прижавшегося к его груди и слушающего сердцебиение его сосуда. Измученный, такой измученный, смелый и побежденный, он сделал все, что мог. Люциферу хочется осыпать его похвалами и теплом, увидеть, как на его щеках снова вспыхивают краски и жизнь. Но еще больше он желает вернуть себе каждый клочок кожи, который Сэм в своем страхе, заблуждениях и саморазрушительной вине позволил себе испортить и запятнать. Люцифер хочет очистить его. Его взгляд становится жестким, неожиданно властным, бескомпромиссным и слишком собственническим: — А теперь вали на хер; нам с Сэмом нужно поговорить. — Я ничего о тебе не знаю? Уверен? — усмехается галлюцинация. — Хочешь звонок другу? — Лениво ковыряет облупившуюся краску на стене, поджимает губы: — Я имею в виду… конечно, ясно, ты лучше разыграешь длинную аферу. Я могу это уважать. Будешь гражданином года, пока дядюшка Смерть вон там, наверху, не отвернется. Но не говори мне, что я тебя не знаю, Люцифер. Я — это ты, «приятель», в той же степени, что я Сэм. Вздыхает, хлопая в ладоши: — Эта форма мне не очень подходит, не так ли? Как я уже говорил, я как кривое зеркало. Не против, если я перевоплощусь во что-нибудь другое, просто для разнообразия? Даже дам тебе выбрать. Люцифер молча смотрит, чуть крепче прижимая Сэма к себе. Театральность знакома на личном уровне. И слишком неожиданно Люцифер становится не настолько уверенным, и неуверенность эта одновременно угрожающая и очень, очень интригующая. Другой Люцифер исчезает всего на мгновение, прежде чем комната наполняется ослепляющим всепоглощающим светом, расправляются массивные крылья, и Люцифер в полном замешательстве разлепляет губы, а затем его благодать скручивается. Он тут же прижимает два пальца ко лбу Сэма, мгновенно его усыпляя. Что бы это ни было, Сэм физически не может быть свидетелем, и Люцифер праздно задается вопросом, должен ли Сэм вообще об этом знать. Потому что он смотрит на Михаила — истинную форму, истинное лицо, крылья во всей их красе. А потом он смотрит на Рафаэля. А после — золотые крылья, и музыка, и сосуд с до боли знакомой ножевой раной, и заляпанная кровью куртка, и вот он уже смотрит на Габриэля. — Или предпочитаешь что-то другое? У Сэма нет таких воспоминаний. У Сэма не может быть этих воспоминаний. Психоз и галлюцинации не способны… Люцифер издает резкий недоверчивый смешок, качает головой и хлопает себя по бедру, отчасти в восторге от сплошной интриги, отчасти же совершенно сбитый с толку. — Что ты такое?!