"Возможно ль, чтоб скромность в женщине нас возбуждала сильней, чем легкомыслие?" Уильям Шекспир, "Мера за меру"
Скромность украшает. Так нам говорят в детстве наши матери, уча нас хорошим манерам, это проповедует церковь, причем любая, независимо от конфессии, это поощряется на работе, потому что представители среднего класса не могут себе позволить беззаботной наглости богачей в беседе с начальством, на собеседовании или во время прошения о повышении заработной платы. В списке качеств идеальной жены любой мужчина непременно поместит скромность в первую десятку характеристик, рядом с красотой, умом, хозяйственностью, женственностью. Но как же тяжело быть застенчивым, когда на повестке дня стоит вопрос выживания. Все эти скованные движения, деликатные фразы и потупленные взгляды смотрятся со стороны как откровенная фальшь, причем, низкопробная, если в голове противный голос перечисляет, словно по составленному с особой дотошностью списку, необходимые для жизни вещи, которые нужно достать любой ценой. Деньги за квартиру, повышение на работе, хоть чью-нибудь поддержку, сносные баллы на грядущих экзаменах, новые книги и одежду… За несколько недель работы в «Джонс кафе» Хельга стала на редкость апатичной и в то же время изможденной. Ей некуда было выплеснуть весь свой накопившийся гнев: на занятия боксом, которые раньше служили ей отдушиной, у Патаки элементарно не было денег, она с трудом сводила концы с концами и отчаянно пыталась убедить себя, что на первых порах всем приходится тяжело. Но шли недели, а лучше ее дела никак не становились. Скромный быт, который она пыталась наладить, трещал по швам, а сама Патаки находилась на пороге отчаянья. Лайла обеспокоенно наблюдала за ней, время от времени предлагая поговорить по душам во время перерыва, но, Хельга дежурно ее благодарила и отказывалась от любых бесед. Предвзятое отношение к Сойер у нее по-прежнему осталось, хотя за время совместной работы она показала себя беззлобной и открытой простушкой, которая не способна обидеть даже муху. Лайла помогала Хельге с уборкой, когда видела, что та не в духе, и всячески пыталась быть с ней помягче, но это действовало Патаки на нервы — она видела в этом лишь жалкую подачку, упрямо не желая признавать бескорыстия чужих намерений. Время от времени в кафе заходил Брейни, всегда в сопровождении того тщедушного рыжего парнишки. Как оказалось, его звали Юджин, и он был довольно приветлив и дружелюбен, не реагировал на очевидные шпильки со стороны Хельги, и всегда улыбался, как идиот. В отличие от Лайлы, Хоровитц, не раздражал своим безудержным оптимизмом — он был влюблен как мальчишка, и не был в состоянии скрыть этого факта от окружающих. Незатейливый и наивный, он мог лишь вызывать снисходительный кивок, точно ребенок, показывающий всем с гордым видом свою красочную мазню. Брейни время от времени сдержанно осаждал Юджина строгими взглядами из-под оправы очков, но делал это все-таки без злости. Временами он, наученный годами преследования Хельги, довольно едко огрызался, но ему повезло, что Хоровитц никогда ни на что не обижался, так как не был способен на настоящую обиду. Компания парней скрашивала трудовые будни Патаки, но возвращаясь ранним утром в «Сансет Армс», она оставалась наедине с самой собой в душной комнатке, которую снимала, и сидела затворницей в ней ровно до тех пор, пока шум с кухни не стихал. Это был сигнал, означающий, что жители пансиона, и, конечно же, Арнольд, уже разошлись по своим делам. Только дождавшись безопасного момента, Хельга могла себе позволить пробраться на кухню и перекусить тем, что осталось от завтрака. Обычно, в это время на кухне хлопотала лишь Пуки. Она добродушно улыбалась своей молодой постоялице и ставила перед ней полный стакан холодного молока и тарелку с каким-нибудь необычным блюдом, вроде сладких блинчиков с вареньем из сельдерея. На вкус это, конечно же, было в лучшем случае странно, но Патаки не была привередливой в еде с тех пор, как поняла, что из Мириам никудышная домохозяйка. Сама же старушка снимала фартук и с некоторой грацией, удивительной в ее возрасте, присаживалась на стул напротив, предварительно заварив себе чаю. Пока Хельга набрасывалась на еду с остервенением голодной дворняги, время от времени опасливо косясь на дверной проем, Пуки рассказывала истории из своей богатой на события жизни. Это были действительно замечательные эпизоды, миссис Шотман жила моментом, не боясь неудач и хватаясь за каждый шанс. — Знаешь, клюковка, — Пуки нравилось ласково обращаться к Хельге, перебирая различные названия ягод, — Я тоже никогда не была кокетливой леди, нет, мэм. Во времена моей молодости я слыла эпатажной и дерзкой, кавалеры даже побаивались со мной заговаривать. Девушки презрительно называли меня «Эмансипе» за то, что я хотела быть пилотом… Удивленно вскинув брови, Хельга запила вставшие комом вафли с мясной подливкой. — Вы хотели работать в авиации? Утвердительно кивнув, Пуки улыбнулась. Ее лицо, морщинистое и сухое, мгновенно преобразилось от этой улыбки, сделав ее на десятки лет моложе. Где-то там, глубоко внутри старческого тела крылся дух молодой девушки, крамольный, свободный. — Учила физику, увлекалась аэродинамикой, хотела работать на правительство. Военный летчик-женщина в те годы… Уже сейчас я понимаю, насколько высокую планку поставила себе самой, но в то время брак казался мне менее вероятным. Я никогда не видела себя у плиты, в фартуке, нянчащей младенца на руках, и повинующейся мужу. Слишком самовольная и гордая для того, чтобы подчиниться мужской воле. В те годы мне казалось, что моя судьба никогда подобным образом не сложится. — У вас не получилось воплотить свою мечту в жизнь? — спросила Хельга, и тут же залилась румянцем. Она поняла, насколько бестактный вопрос задала. Но Пуки ни на секунду не обиделась на прямоту девушки. — Знаешь, когда я закончила летные курсы, мне предлагали работу. Говорили, что им нужен человек, способный тихо перевозить на кукурузнике почту на Кубу… Конечно же, это было оружие для наших солдат под прикрытием. Ты не можешь помнить те времена, тебя еще и в планах не было, но Холодная война не была такой уж холодной. Правительство Соединенных Штатов было настороже, Советский союз — тоже. Принять это предложение было равносильно вступлением в ЦРУ. Это серьезно, ягодка, нужно хранить государственную тайну и делать все, что прикажут, чтобы оградить страну от угрозы. — То есть, вы работали на разведку? — удивлению Хельги не было предела. Она окончательно забыла о завтраке и внимательно слушала. — Я была молода, меня ничто тогда не держало в Хиллвуде. Но мы с Филлипом уже неплохо ладили. В детстве я изводила его, как это обычно делают мальчики, чтобы привлечь внимание красивой девочки. Я тоже не стала ждать у моря погоды — этот безмозглый идиот сам бы никогда и не посмотрел в мою сторону. Пошла от противного и несколько лет Шотману оставалось только от меня шарахаться. Но потом я поменяла безумное увлечение им на такое же сильное — небом. Фил заметил, конечно. Я тогда даже не ревновала, когда он гулял с Беттси Черри, не до него было. Когда все знакомые вокруг поголовно начали жениться и выходить замуж, только он и я время от времени приходили к общим друзьям в гости без пар. Нас сватали третьим лицам, нам говорили, как мы здорово смотримся вместе, но Фил отвечал, что еще слишком молод, чтобы свить гнездышко, а я хорохорилась и говорила, что брак не для меня... Но, знаешь, когда я сказала Филу, что буду работать на Кубе, ему потребовалось всего полторы минуты, чтобы позвать меня замуж. Я подумала, что в случае войны он не выживет без меня, и согласилась. Да-да, не удивляйся. И не слушай его бредни о том, что он был крепким малым. Его даже брать в армию не хотели. Поверь мне, такого задохлика во всем Хиллвуде было не сыскать. Тощий, в очках, шахматист, боже, в ветреную погоду его могло унести в Арканзас! На этих словах они обе рассмеялись, представив Железного Фила, стремительно улетающего вдаль. Эта картина была настолько комична, что невозможно было сдержать слез. — Что я только нашла в нем, ума не приложу, — протянула старушка, поднося к тонким губам чашку чаю. — Вы любили его, миссис Шотман, — Хельга скромно улыбнулась, склонив голову набок, — И любите до сих пор. Пуки кивнула головой, подтверждая слова Патаки. Она любила своего мужа так сильно, что иногда поражалась силе своего чувства и его долговечности. Она никогда бы не подумала, что физически способна к подобным отношениям, искренне веря, что будет ужасной хозяйкой, а значит — и плохой женой. И, хотя, готовила она действительно жутко, у Гертруды было одно неоспоримое достоинство: она жила своей семьей и была прекрасной супругой и матерью. Об отказе от карьеры она никогда не жалела, спокойное лицо Филлипа и розовые щеки маленького Майлза убеждали ее, что можно быть на седьмом небе, не садясь за штурвал кукурузника. — Когда я вижу моих мальчиков, я понимаю, что сделала правильный выбор. Они не такие сильные, какими хотят казаться. Но кто мы, женщины, такие, чтобы развеивать их уверенность в себе? Пусть считают, что груз мира держится на их плечах, — на этих словах Пуки заговорщически подмигнула Хельге и поднялась с места, чтобы помыть опустевшую кружку, но Патаки остановила ее, принявшись собирать тарелки и складывать их в раковину. Собрав волосы в неаккуратный пучок с помощью браслета, Хельга принялась за мытье посуды, тщательно отскребая следы джема и масла губкой. Тонкие пальцы с обломанными широкими пластинами ногтей порозовели, брызги воды на бледной коже добрались аж до острых сухих локтей. Казалось, что тихое утро в ранний весенний день было на редкость удачным и спокойным. Казалось. — Ба, ты случайно не видела мой ноутбук? Кажется я… — Хельге не нужно было вслушиваться дальше, чтобы узнать голос. Она вздрогнула и уронила стеклянный стакан, который протирала, в раковину, разбив его на мелкие кусочки. Конечно же, она не могла остаться незамеченной. Тот факт, что ее не видели несколько недель, уже казался невероятной удачей. Эта идея изначально была обречена на провал. Оглушительно тихое фиаско. — Хельга? Что тут, черт возьми, происходит? — столько удивления и возмущения в голосе Шотмана давненько никто не слышал. Казалось, что для Арнольда подобная встреча на кухне его родного дома была чем-то почти невозможным, но, тем не менее, нелепо случившемся. — Если тебе так хочется поговорить со мной, то подожди, пока я соберу осколки, — спокойно произнесла Патаки менторским тоном, стараясь не выдать своего волнения. Аккуратно вытаскивая из раковины кусочки битого стекла, она пыталась отдышаться и успокоиться, но руки дрожали, а острые грани стеклышек скользили по коже, впиваясь в подушечки пальцев, разрезая, мешая кровь и мыльную пену в розовое воздушное облачко острой отрезвляющей боли. Гертруда, заметив порезы, с юношеской прытью подскочила со стула, причитая: — Девочка моя, что ты творишь? Немедленно вытри руки и обработай их чем-нибудь. Внук, не стой как истукан и тащи бинты. Оглушенный удивлением Арнольд очнулся и последовал поступившим указаниям. Отработанными быстрыми движениями он открыл шкафчик, достал жестяную коробку из-под печенья, в которой обнаружилась пачка лейкопластырей и перекись. Без лишних церемоний, он усадил Хельгу за стол и промокнул царапины ватой с дезинфицирующим средством. Патаки раздраженно поморщилась, считая происходящее суетливым бестолковым фарсом, но никак не воспрепятствовала оказанию медицинской помощи. Ей нравилось думать, что парень, в которого она была слепо влюблена столько лет, бережно держал ее за руки. Это, пожалуй, было самым ироничным моментом в их отношениях. Столько нежности, только уже ни к чему. Суетливо мечась по кухне, Пуки собрала осколки, выбросила их в мусорное ведро и удалилась прочь, мельком взглянув на сидевших напротив друг друга молодых людей. В вопросах такта матрона семейства Шотман порой была невероятно чутка. Напряжение повисло на кухне «Сансет Армс» тяжелой хмарью. Арнольд не знал, с чего начать: вопросов, которые его волновали, было столько, что он не мог выделить для себя самого важного. Неожиданно для самого себя он сказал самое очевидное, что только мог. — Ты в порядке? — привычка быть заботливым и чутким не ушла с годами. Трогательность этого беспокойства покоряла Патаки раньше, но Хельга уже не могла очароваться ею вновь. — До свадьбы заживет, — неловкая пауза, которую с трудом удается разорвать, — Сюрприз, Шотман. Диверсия в твоем доме. Улыбнувшись, Арнольд покачал головой и отвернулся, стараясь не встречаться взглядами с чернотой расширенных зрачков собеседницы. — Подумать только. Ты все это время была у меня прямо под носом, — это звучало из его уст особенно горько, и в то же время, основательно. Будто речь не только о том, что все это время Патаки делила с ним одну крышу, — Почему ты сбежала, Хельга? Она не знала, что сказать. Ей нечем было крыть себя и свое паническое бегство. Она опозорилась на глазах у всего ее крохотного мирка и была предана анафеме. А главный святой сидел напротив, готовый отпустить все смертные грехи. — Знаешь, мне даже как-то неловко, что я не оправдала надежд. Поверь, раньше я бы многое сделала, чтобы не упасть в грязь лицом… — «перед тобой» застряло в горле тошнотворным комом волнения, — Я изменилась, Арнольдо. И тебе вряд ли это понравится. Как не нравилось и мое предыдущее амплуа. — То, что я не был в восторге от твоих непрекращающихся шпилек, еще не значит, что я когда-либо испытывал к тебе неприязнь. Ты никогда не давала мне шанса узнать тебя лучше. Я не знаю, чем заслужил такое, но не было и дня, чтобы ты мне чуть ли не войну объявляла, — на лице его читалось смятение. Шотман помнил, как ему было тяжело терпеть ее нападки в школе, и как легко было в ее компании на репетициях перед постановкой и конкурсом. Резкий контраст между маленькой злюкой и остроумной собеседницей подкупал. Некоторая застенчивость под лучами софитов смотрелась естественно и очаровательно, свет стирал грубость ее слов и черт лица, превращая резкость в изящество. Только сменив пустую браваду на искреннее смущение и девичью скромность, Хельга, даже не стараясь, смогла завоевать симпатию того, кого уже и не надеялась обольстить. — Ради разнообразия мог бы и повоевать, — улыбнулась Патаки, понимая, что каждое слово Шотмана — истина в последней инстанции. Он обыкновенно прав во всем. А Хельга, как упрямый и безрассудный Дон Кихот, все это время боролась с воображаемыми ветряными мельницами. Просто потому, что борьба представлялась ей единственным достойным смыслом для существования. И сам Арнольд в свете этой беседы открылся ей со своей лучшей стороны, олицетворяя добродетель и понимание, как обычно. Но если раньше Патаки видела идола, которому нужно тайно поклоняться, то в ту минуту перед ней сидел обычный парень, невысокого роста, твердо стоящий ногами на земле и не витающий в облаках. Хороший, во всех смыслах. Свой в любой компании, мечта любой девушки. Но скучный и пресный, как избитая христианская притча с высокой моралью и безнадежно устаревшей лексикой. Неизменный в деталях, предсказуемый, назидательный — какой угодно мудрый не по годам Арнольд уже не мог быть таким интересным. В юноше не было ни загадки, ни угрозы. Хельга выучила наизусть эту открытую книгу, переросла ее, оставив в сердце лишь светлую грусть о прошлом восторге. — Знаешь, я думал, что ты пошла за Гифальди, — задумчиво сказал Арнольд, найдя в себе смелость и посмотрев девушке в глаза, — Он ведь бросил в тебя пальто и ушел. Я так и не понял, что это было. — Я и сама не поняла, репоголовый. А мыслей на этот счет было предостаточно. Оставаясь наедине с собой в ночной сени, Хельга куталась в одеяло по самый нос, прикрывая закушенные горящие губы и стараясь не вспоминать, сколько поцелуев им не досталось по чьей-то глупой ошибке. Как-то вышло, что общество Сида было одновременно губительным и спасительным, бодрящим и изматывающим, желанным и ненавистным. Каждое ласковое слово приходило после десятков ужасных оскорблений, каждому дружескому жесту предшествовало несколько подлянок. Слова не были сопоставимы с делами, они проклинали друг друга на людях и крепко сжимали друг друга в объятиях при встречах наедине. Была старая, детская, заскорузлая любовь за душой Хельги, были мимолетные увлечения на счету Гифальди, были бесконечные перепалки по поводу и без, сомнительные отговорки, тайные встречи, общие тайны, взаимные обиды и игра «кто сделает другому больнее». Слишком тяжело было жонглировать всеми этими деталями, шагая по канату над бездонной пропастью неизвестности и людских пересудов. Но как же сладко щекотал нутро страх быть застуканными чужаками, как пьянящ был азарт! «Мы не вместе, не были и не будем, между нами нет абсолютно ничего» — пустые мантры, попытки очистить совесть и солгать самим себе. «Мне не нужна любовь» — тихое заявление, оставшееся шевелением губ, не подтвержденное ни единым звуком, с них сорвавшимся. «У меня есть амбиции, и я не буду размениваться по таким мелочам» — отговорка, почти манифест, за которым удобно прятать от мира свои скромные и простые желания. Хельга изменила всю свою жизнь, поставив собственный мирок с ног на голову. Не осталось ничего от нее прежней. Ничего. Но в груди девичье сердце по-прежнему просило о заботе и ласке, без которой оно иссохло, почернело и сморщилось.Скромно.