"Will you still love me When I'm no longer young and beautiful? Will you still love me When I got nothing but my aching soul?" "Будешь ли ты все так же любить меня, Когда я перестану быть юной и прекрасной? Будешь ли ты любить меня, Когда у меня не останется ничего, кроме истерзанной души?" Lana Del Ray, "Young & Beautiful" "Одиночество юности, у которой впереди вся жизнь, вовсе не похоже на одиночество старости, у которой впереди только могила" Гектор Мало, "Без семьи"
Когда ты молод, тебе все можно. Ты бессмертен, ты неуязвим, никакого завтра не существует, лишь здесь и сейчас. Сила юности, абсолютная, воспетая рынками, массовой культурой, рекламными роликами. Индустрия развлечений работает на молодых. В топ-листах лучших исполнителей года трудно найти кого-то старше тридцати. Модели на подиумах сияют грудями неполовозрелых детей. Актеры играют героев, которые могут быть на десятилетия младше них самих. Пластическая хирургия и косметология радушно зазывает в клиники и салоны на всякого рода процедуры по разумным ценам. Рекламные ролики, что раньше крутились по ящику, который дети больше не смотрят, теперь докучают юзерам сайтов, предлагая увеличение пенисов и порнуху со школьницами. Фетишисты всего мира люто дрочат на молодость. Все сильные мира сего по сути — фанатики и извращенцы, помешанные на том, чтобы отсрочить смерть с помощью денег и неувядающей юности. В средние века люди хотели найти Святой Грааль, чтобы познать вечную молодость. Как выяснилось позже, чтобы не стареть душой, достаточно всего лишь снюхать ровную белую дорожку кокаина, а остатки роскоши жадно втереть в десны. Сид не хотел быть похожим на героев сказки: долгая и счастливая жизнь никогда его не прельщала. Он ненавидел мысли о том, что с годами все больше будет похож на отца и все меньше — на себя прежнего. Гифальди в этом плане был солидарен с постоянными членами «Клуба 27» — Куртом Кобейном, Джимми Хендриксом, Эми Вайнхаус, Джимом Моррисоном и Брайаном Джонсом.Live fast, die young. Красивый труп не обязателен.
Но раньше срока умирать не хотелось — вдруг всеми прелестями взрослой жизни возможно пресыться лишь к двадцать седьмому дню рождения? Сид намеревался это проверить, а потому с легким сердцем шел во «Florencio» с деньгами, которые ему и так позволили вернуть чуть позже. Вряд ли Лоренцо забыл о долге, но он явно был милостив и не завалился к Гифальди домой в сопровождении своих верных мальчиков-вышибал. Сид, окруженный сизыми лентами терпкого дыма, запускал пальцы в баночку с гелем для волос. Небрежным движением, взбив челку, он уложил ее на бок, продолжая внимательно наблюдать за самим собой в зеркало. Простая черная футболка с широким воротом, не скрывающим татуировок, черный же пиджак, ожидающий своей очереди на стуле, джинсы с кроссовками, отполированными так тщательно, что в свете неоновых огней сияли ярче улыбок знойных красоток из клеток для шоу-герлз — ему нельзя привлекать лишнее время, нельзя выделяться в толпе матерых прожигателей жизни. Мистер Гифальди обязан держать марку перед подельниками. Малейшая ошибка может нанести урон и без того незавидной репутации прожженного барыги и желанного гостя в стенах камеры полицейского участка номер восемь. Ритуал подготовки к выходу в свет у Сида оставался до ужаса продуманным и привычным до тошноты. Потушив дотлевший окурок в пепельнице у кровати, он натянул пиджак, засучил рукава так, чтобы руки в татуировках были выставлены на обозрение почти до локтя, повязал на шею старый шарф, подаренный еще сицилийской бабкой, частенько таскавшей и сына, и внука за ухо за проказы и мелкие шалости. Ткань парки зашуршала, разглаживаясь на широкой спине.Here we go.
Неспешно спускаясь по ступенькам, Сид буравил взглядом каждую. Кривенькие, старые и скрипучие — сколько же раз, будучи мертвецки пьяным он карабкался по ним в свою комнату? Сколько раз засыпал на них, смеясь как душевнобольной, накурившись в одиночестве и заправившись припасенной матерью к рождеству самопальной белой граппой? Сколько раз его тихонько тащила почти трезвая Хельга на своих узких костлявых плечах в его спальню, время от времени матеря бестолкового Петерсона, умудряющегося спотыкаться о ноги Гифальди в процессе этой нехитрой транспортировки? Казалось, что ее голос слышится из-под старых прогнивающих половиц. — Петерсон, ты там что, заснул что ли, пока тащил эту биомассу? Агрх, какие же вы идиоты, пизданутые на всю голову придурки… — голос глох с каждым шагом вниз. Растворялся в напряженной густоте пыли воспоминаний. Оказавшись уже на одной ступеньке от пола, Сид почувствовал на себе взгляд. Рей смотрел на него в упор, не моргая и ничего не говоря. Мятая рубашка невнятного цвета и размера, черные поредевшие кудри, присыпанные пеплом опыта и горьких ошибок. Простое лицо с черными внимательными глазами, почти уже спрятавшимися за морщинами и веками. Острый и большой нос, лучший подарок сыну, на котором еще остались следы от очков для чтения. Сжатые ниткой, знакомые, как мотив незатейливой детской песенки, губы. Двое Гифальди в одном коридоре, будущее и прошлое, заглядывающие друг в друга, точно в зеркала. Казалось, что стоит кому-то коснуться незримой грани, и мелкая рябь пошла бы во все стороны, сотрясая воздух, звук, свет, пространство, время, вселенную. Рей не был безнадежным стариком, вовсе нет. Но он был кем-то намного хуже в глазах Сида. Он был обреченным. Обреченным на скромную жизнь, на государственную мизерную пенсию, на жизнь по накатанной колее без права на малейшие коррективы, на скучную смерть в собственной постели, о которой даже не упомянут в колонке некрологов в чертовом «Ястребе», запертом в издательской локации Хиллвуда. Рей Гифальды был ординарным. Обыкновенным. Скучным. Сыну была невыносима перспектива такого существования. Он боялся до дрожи, что спустя двадцать лет он докатится до точно такой же пресной убогой жизни. — Ты не хочешь мне ничего сказать? — спокойно спросил Рэй, подпирая дверной косяк. На его лице застыло выражение вселенской усталости и апатии, что внешне прибавляло ему еще десяток лет сверху. — Нет. Усмехнувшись, так чертовски знакомо усмехнувшись, старший из Гифальди покачал головой и скрестил руки на груди. Его последняя попытка заставить сына одуматься потерпела оглушительное фиаско. Что ж, Сидни уже стал взрослым мальчиком. Ему пора было научиться отвечать за свои поступки так, как подобает мужчине. Как бы болезненно это не могло быть. Он не оглядывался назад, захлопнув за собой дверь. Это было бы признаком слабости — так считал Сид, шагая по мокрому асфальту с наипоганейшим самочувствием и настроением. Подошвы белоснежных кроссовок пачкались, кулаки в бессильной злобе и на мартовском зябком ветру сжимались и розовели, поток воздуха от проезжающих мимо автомобилей хлестал по лицу звонкими пощечинами. Март не казался Сиду таким уж теплым и радостным, каким он мог бы видеться остальным молодым и беспечным людям. Идя по узким улочкам и тротуарам родного гетто, Гифальди то и дело встречался взглядами с людьми вокруг: компания черных, которые временами заказывали ему нелегальные допинги для соревнований, девчонки из школы Мартина Лютера Кинга, вульгарные мулаточки, одетые не по погоде и курящие тонкие сигаретки, компания панков-отморозков, ожидающих своих дружков из магазина с ящиками пива. Никто не здоровался, никто не махнул Гифальди рукой, но в глазах каждого читалось: «Мы знаем, кто ты, парень». Очередной отброс из трущоб, сияющий фальшивой позолотой и напускной надменностью. Такие не баллотируются в сенаторы, таким на работе не дают контракты с золотым парашютом и страховкой, таких не ждут в стенах отелей сети Ritz-Carlton, таким не приносят бутылку шато в качестве комплимента от шефа ресторана, с которым они лихо прокутили две недели в Сан-Тропе. И, глядя на людей вокруг, Сид расправил плечи, нахально подмигнув одной из мулаточек. Они непременно встретятся через пару часов во «Florencio», когда она достанет из своего бюста стодолларовую купюру, перекочевавшую к ней из сальной руки щедрого тридцатилетнего говнюка, ожидающего ее на диванчиках, и стандартно обменяет деньги на пакетик крэка. Если новоявленный папик раскошелится, то она закажет качели*, но ей редко обламывается кто-то настолько тупой и с наличностью. А негры, уже забывшие о его существовании, еще заскочат к нему на досуге, моля о новой порции какой-нибудь химической дряни, вроде их любимой «Улыбашки» — Гифальди методом нехитрых махинаций мешал для этих идиотов низкопробный эфедрон** с сахаром и небольшой дозой кофеина. Так же эта дрянь хорошо расходилась среди «творцов» Хиллвуда, а именно — третьесортных музыкантов, диджеев, художников Северного округа, которые косили под лондонский бомонд и писали картины в особо сильных приходах свиной кровью и собственной спермой, но особенно — среди пиарщиков агентства «Wer-boom»***. Сид купался в осознании собственной возвышенности над этим сбродом никчемных потерянных для общества джанки и запрещал себе думать о том, что сам недалеко от них ушел. Настроение Гифальди немного улучшилось, но, как оказалось, это было ненадолго. Сам черт дернул его свернуть на Гаррисон-авеню, где он на другой стороне дороги приметил парочку, неспешно идущую в сторону бульвара Нортон. Они привлекли внимание Сида, но сами не заметили преследователя, что шел за ними попятам, пока они продолжали обсуждать какие-то глупости, которых Сид не мог услышать. Он специально шел чуть медленнее них, временами скрываясь в тени вывесок и неосвещенных углов. Он жадно выслеживал их взглядом, если они начинали растворяться в небольших толпах вечерних горожан. Оказавшись в безлюдном переулочке напротив «Джонс кафе», Гифальди был вынужден признать, что попал в нелепейшую ситуацию из всех возможных. Он, как герой третьесортного потрепанного романчика, молча, наблюдал за сценой затянувшегося прощания Патаки с объектом ее бесконечной любви под мелькающей дешевым неоном вывеской дешевой забегаловки. Их силуэты казались тонкими и расплывчатыми, а сама ситуация была банальна до скрежета зубов. Главный герой целует героиню, на заднем фоне играет приторно-сладкая песенка о великой силе молодой любви, зал аплодирует, женщины плачут, мужчины радуются, что мелодрама кончилась, идут титры, контролеры со стонами собирают по всему залу ошметки попкорна и использованные презервативы. Закрыв глаза ладонями, Гифальди беззвучно рассмеялся, закусывая губы, сотрясаясь в спазмах. Ладони взъерошили прилизанные волосы и скользнули ниже, к шее, чтобы со всей силы надавить на позвонки. Боль должна была отрезвить, заставить Сида захлопнуть рот и отвлечься. Но с какой бы силой он не сдавливал собственную шею, он не чувствовал боли. Он ощущал лишь тягучую слабость и дурноту, сродни тем, что испытываешь, проваливаясь в обморок во время лихорадки. Мир вокруг в такие минуты замедляется, становясь еще больше похожим на дерьмовую экранизацию дерьмовой книжки. Сладкий сардонический смех, слаще амброзии и нектара, слаще поцелуев любимой женщины, слаще побед. Гифальди смог перестать смеяться лишь тогда, когда Хельга зашла в «Джонс кафе» резкой, слегка пружинящей походкой. Но он сам не прервал наблюдений и следил дальше за тем, как Шотман, переминаясь с ноги на ногу, смотрел сквозь стеклянную витрину ей вслед. Затем он, убедившись, что все в порядке, достал из-под ворота куртки наушники, не переставая ни на минуту счастливо улыбаться одними губами, и потихоньку стал двигаться дальше. Арнольд выглядел настолько довольным, что Сида передернуло. Гифальди предпочитал компании, состоящие из девчонок с разбитыми сердцами и таких же порочных продажных ублюдков, каким был он сам. Отрицать собственные дурные привычки и черты характера для него было глупостью, а не иметь оных — и вовсе моральным уродством. Не бывает людей без изъянов. Но первый и единственный недостаток Шотмана, вероятно, заключался в его безграничной инфантильности, которая имела много побочных эффектов. Сострадание, оптимизм, милосердие, готовность ринуться на помощь, эмпатия и прочая чушь собачья — этот букет характеристик ничем не отличался от категорий, за которые дают значки бой-скаутам в лагерях. — Ох и идиот же ты, Шотман, — улыбаясь сам себе, сказал Сид, — Просто сказочный долбоеб. И, словно подтверждая это, Арнольд покачал головой в такт песне. Решив для себя, что увидел слишком много, Сид уже собирался уйти прочь, но его взгляд привлекла Лайла, смотрящая на него почти не моргая. Ее лицо побледнело и наполнилось тревогой. Хельга подошла к ней ближе и, видимо, что-то сказала ей, на что Сойер пробубнила в ответ нечто короткое. Спешка, с которой она засобиралась, вызвала на лице Патаки лишь легкую ухмылку, но, вероятно, не более того. Лайла же снова посмотрела на Сида. Ее взгляд прошил его как автоматная очередь. Кто бы мог подумать, что рыженькая милашка так профессионально может стрелять глазками? Наскоро распрощавшись с напарницей, Сойер чуть ли не выбежала на улицу. Она уверенным шагом направлялась к Гифальди, уже ничего не боясь, уже не стесняясь. Без влюбленных вздохов. Подойдя очень близко, она нахмурилась и спросила: — Зачем пожаловал? Не желая сдавать позиций, Гифальди вспомнил заново, каково это быть наглым засранцем в железном панцире, которому все нипочем. Но это было чертовски сложно. — Не кипятись, куколка. Может быть, я соскучился? Скрестив руки на груди, Лайла с сочувствием покачала головой. — Я думала, что ты придешь раньше. — Думала, что я приду извиниться перед тобой раньше? — ядовитая улыбка почти убедила Лайлу. Почти. Но сейчас у Гифальди были явно не лучшие времена. — Думала, что ты найдешь её раньше, — улыбка Сида гасла в удивлении, таяла, как лед в июльское пекло, становилась какой-то ненатуральной потугой, — Я даже не знаю, чем ты себя отвлекал, чтобы не вычислить, где она, в первую же неделю. — Мой мир не вертится вокруг Патаки, не болтай ерунды, детка. На это Лайла лишь растянула губы в улыбке. Такое выражение лица чаще всего можно наблюдать у докторов в психиатрической больнице, которые соглашаются с кричащими о правительственных заговорах пациентами в шапочках из фольги. Мы всегда с жалостью смотрим на параноиков. — Но ты, тем не менее, здесь. Это не мое дело, Сид, я понимаю, — Сойер запнулась, оглянувшись в сторону кафе, — Просто я не знаю, чего именно ты от нее ждешь. Сглотнув табачную горечь, которая всегда оставалась на зубах и языке Сида, будто элемент секреции его тела, он сделал глубокий вдох, чтобы дать себе передышку. Но секунды тянулись, капали друг за дружкой ему на голову со звоном капели, разбивающейся о железный козырек крыши. Он не ждал от Хельги ничего, хотя бы потому, что он не был способен отплатить ей чем-либо взамен. Сид был мальчишкой из ниоткуда, Питером Пэном собственного Неверлэнда, где никто не мудреет с годами и не учится на собственных ошибках. Патаки же жила будущим, казалось, что сама ее кожа это материя, сотканная из планов, мечтаний и целей. Она дышала надеждами, она жаждала перемен больше, чем молоденькие девчушки вроде нее хотели выйти замуж и родить детей. В отличие от них, в Хельге таилась христианская жертвенность ради грядущего блага и совершенно нового мира. Она могла отказаться от американской мечты ради своей собственной, могла стерпеть нападки и продолжить идти по собственному пути. И Сид был зол и обижен, точно ребенок, на то, что Патаки взрослела, пока он оставался самим собою. А за то, что он сам подтолкнул ее к этому, Гифальди злился вдвойне. — Меня волей случая занесло в эту дыру, только и всего. Не надо придумывать для этого какую-то грандиозную предысторию, умоляю. Я шел к Лоренцо… — Лайла поежилась от дуновения ветра, еще глубже зарываясь носом в шарф, — Если хочешь, я могу проводить тебя. — Снова слухи пойдут, — Сойер попыталась мягко отказать, чувствуя себя неловко. — И чем они могут быть хуже тех, что уже ходят обо мне? — Тем, что в них снова появлюсь я? — Лайла обладала невероятным свойством. Она могла быть невероятно мягкой и нежной даже в щекотливых ситуациях. Сид понимал, что он был виновником сплетен, которые школьники распускали о Сойер. Ему пришлось признать, что увидь их кто вместе снова, и девчонке придется несладко, даже с учетом того, что Гифальди не имел ничего такого в виду, предлагая свое сопровождение, — Мне нужно идти. Отец придет с работы голодным, а я еще не приготовила пасту. Я устраиваю ему недели национальной кухни. Сейчас итальянская, вчера, правда, я очень устала и просто заказала пиццу, но сегодня… — Извини, — Гифальди бесцеремонно прервал ее поток пустой болтовни, вызвав одним-единственным словом волну удивления и распахнутый ротик, из которого так и не донесся конец очередной дежурной фразочки. — Ты так осунулся за последнее время. Бледный, худой и несчастный, ни единой пошлой фразочки… Вы ли это, мистер Гифальди? — Я дам тебе знать, когда придумаю что-нибудь остроумное и сальное в ответ на этот вопрос, — устало ответил Сид. Он чувствовал себя выпотрошенной рыбой на кухонном столе, ему хотелось вбежать в «Джонс кафе» и кричать в торчащие некрасивые уши Хельги «Сука!» до тех пор, пока он не сорвал бы голос. Хотелось собрать все воспоминания последних лет в один пыльный баул и сжечь его, развеяв пепел прямо перед проезжающим поездом в метро, чтобы память разлетелась по всему городу серой пылью. Он мечтал о том, чтобы губы каждой девушки, которые когда-либо его целовали, перемешались в его памяти и стали неразличимым воспоминанием, смутным, точно из далекого детства. Гифальди хотел ощущать кожей лица не холодный хлесткий ветер мегаполиса, а палящие лучи сицилийского солнца, под которым все проблемы становятся ничтожными, а жизнь — простой и незатейливой в каждой своей секунде, от пробуждения в крохотном старом домишке с облупившейся краской до провала в сладкий тяжелый сон в объятьях девки из кабачка, где вечером после работы мужчины собирались пить граппу и петь тягучие грустные песни на языке, старом как мир и нежном как материнские руки. Сид больше не хотел быть молодым. Он хотел в одночасье состариться и умереть где-нибудь подальше от урбанистического холода, холода чужого сердца, холода собственного. Вздохнув, Гифальди уже собирался распрощаться с Лайлой, но она аккуратно и предельно целомудренно клюнула его в щеку и ободряюще улыбнулась: — Ты, наверное, забыл, как это порой бывает болезненно. Но будет лучше, я обещаю. И Лайла ушла. Не объясняя, что она подразумевала как «это», к которому Сид, якобы не привык, не осуждая и не давая ни малейшей подсказки, чтобы разгадать этот ребус. Сойер, как никто до нее, сделала Гифальди бесценный подарок, который он и не надеялся когда-либо от кого-либо получить: она проявила сострадание и подарила немного поддержки, закрыв глаза на прошлые обиды, светлая, добрая, непорочная Лайла. Девушка, которую ничто не смогло испортить. Ни время, ни бедность, ни Сидни Гифальди. Он тоже не стал задерживаться, напоследок взглянув на увлеченную чтением ночную баристу, и направился туда, где молодежь, золотая и позолоченная, упивалась собственной беспечностью и безграничной эйфорией саморазрушения. «Florencio», где всегда рады ночным кислотным путникам и суккубам в коротких прозрачных платьицах за скромную баснословную плату всем, что только есть. И в частности — молодостью, пустой, точно пачка сигарет в кармане мистера Сидни Гифальди, скромного слуги чужих удовольствий. _______________________________ Качели* - смесь так называемых «быстрых» и «медленных» наркотиков — кокаин, амфетамин + морфий, героин, метадон. Эфедрон** - стимулятор короткого действия, кетон, приготавливается кустарным способом из лекарственных веществ, содержащих эфедрин. Психическое действие выражается в повышении настроения с многоречивостью, чрезмерной общительностью и завышенной самооценкой. Мышление ускоряется, возникает ощущение необычной «ясности мыслей» и молниеносного принятия «оригинальных решений», появляется гипермнезия. Окружающее воспринимается «необычно ярким» и «сочным». Позже происходит сосредоточение на узком круге актуальных для данной личности вопросов с субъективно-позитивным их разрешением и чувством самоуверенной мудрости. Постепенно целенаправленность мыслей теряется и они замещаются потоком калейдоскопических представлений и фантазий при большой их произвольной и непроизвольной изменчивости. В это время наиболее остро проявляется гиперестезия к внешним раздражителям и «хрупкость» переживаний. В дальнейшем полёт воображения сменяется состоянием общего успокоения и расслабленности, после чего возникает потребность в какой-либо деятельности, которая может осуществляться достаточно целенаправленно и продуктивно, но может выражаться и в пустой полипрагмазии. Постепенно развивается психическая и физическая слабость, иногда — раздражительность; ощущается опустошённость с потребностью в отдыхе, уединении. «Wer-boom»*** - заигрывание с лингвистикой. Дословно переводится с немецкого как "Кто-бум", но скорее имеет отсылку к глаголу "werben", который переводится как "рекламировать, агитировать, вербовать, добиваться, привлекать к делу, домогаться". Надеюсь, что все прекрасно помнят, что комментарии приветствуются и активно поощряются.