"Бывают попытки утешения, которые только обостряют боль потери" Амели Нотомб, "Зимний путь"
Мирская круговерть утомительна. Она высасывает из людей радость и силу духа до последней капли, чтобы мы не боялись смерти, несущей за собой бесконечный покой и тишину грядущей Вечности. Нет людям от нее отдыха, покуда сердца бьются, а дыхание волнами течет по теплым губам. Эта чехарда способна свести своим молниеносным мельтешением с ума, но есть кое-что, способное спасти грешные души людей, запутавшихся в собственной жизни с той же тоской и слезами, с какими в шторах порой путаются дети, играющие в прятки. В этом безумии мы никогда не одиноки. Этот факт греет душу — знание, ясное как день. Мы все психопаты с перештопанными на скорую руку сердцами и мозгами, состоящими из порошков — пыли чужих знаний, зыбких планов, часто навязанных нам кем-то свыше, растворяющихся как сахар в чашке кофе воспоминаний, делающих наше прошлое слаще и настоящее — горше. Кто-то находит утешителя и верного друга в Боге, другой — в члене семьи, связанном с ним одной кровью, а третий — в незнакомце в поезде, за стаканчиком-другим дрянной водки, купленной на станции в три часа утра у продавщицы, больше похожей на изможденную женскую версию Джабы из «Звездных войн». У каждого из нас должен быть хоть кто-нибудь рядом, прямо под рукой. Неважно, друг ли, враг ли. Кто угодно, лишь бы близко. Люди и так умирают и рождаются в одиночестве, так зачем застревать в этом состоянии, если оно таит за собой холод могильной плиты, над которой никто даже не всплакнет? Хельга всячески отрицала то, что боялась одиночества. Запиралась у себя в комнате, отсаживалась на парту, за которой никто другой не сидел, частенько прогуливалась по парковым дорожкам без чьего-либо сопровождения в поисках достойных мыслей для собственных стихотворений. Но от мысли, что за стеной спит Большой Боб, за парту с небольшим опозданием сядет Фиби, уходящая, чтобы принять лекарства от астмы, а в парке за ней почти незаметно следует Брейни, точно вечная тень, Патаки успокаивалась. Ей не требовалось вести активную социальную жизнь, чтобы избавиться от пустоты внутри. Хельга предпочитала думать, что люди за ней приглядывают, временами одергивая и возвращая в реальность. Как, к примеру, делал Сид, буквально приказывая ей лечь спать после бесчисленных посиделок у Бермана. Он, пьяневший так, что становился строже и задумчивее, на нетрезвую голову доставал откуда-то плед (спрятанный Гарольдом каждый раз в разные места после того случая, как Стинки на него однажды стошнило, но каждый раз находимый Гифальди независимо от того, насколько тот был пьян) и взбивал подушечки на узком неудобном канапе. Затем он накидывал плед на плечи Хельге, стоящей в дверном проеме и наблюдающей за всем происходящим с легким головокружением и тошнотой от глубокого опьянения. Уже позже, читая на работе в «Джонс кафе» книги о средневековых рыцарях, воюющих за железный трон, она увидела нечто похожее. В обряде венчания лорд покрывал миледи своим плащом. И клялся Богам, старым и новым.«Ты — моя, а я — твой».*
Хельга послушно шла к диванчику и без сил на него падала, зарываясь носом в синтетический мех подушки, пропахший копченым беконом, соусом барбекю и совсем немножко — марихуаной после мужских просмотров бейсбольных матчей. Иногда сон сковывал ее не сразу, и она осоловелыми глазами смотрела, как Сид, с зажатой губами незажженной сигаретой бестолково перемещался по гостиной, а найдя каминные спички, поджигал бумагу и затягивался, растворяясь в клубах дыма. Обычно, больше Хельги не хватало, и она не знала, что происходило после того, как последние столбики пепла осядут на фамильном хрустале. Но, как-то раз проснувшись, она увидела Сида, спящего в этом самом чертовом кресле, с ногами на журнальном столике и уставшим выражением лица, будто сны были неприятными и обрывочными. Стинки обычно напивался первым, и его отправляли проспаться в спальню родителей. Гарольд ночевал в собственной комнате, и в этом не было ничего удивительного. А Гифальди, вместо того, чтобы с комфортом расположиться на второй половине кровати родителей, спал, скрючившись на неудобном для этого кресле, напротив узкой кушетки с меховыми подушками. Удивившись тому, где она нашла его взглядом, Хельга сонно сглотнула постпраздничную вязкую горечь во рту. Не верилось в то, что, будучи в здравом уме, Сид остался спать в кресле вопреки всему дискомфорту. По утрам он был обыкновенно молчалив и раздражителен после таких попоек. И как оказалось, от простой ломоты во всем теле после неудобств, перенесенных во сне. Хельга в тот раз осторожно встала, все еще кутаясь в плед, шуршащий шерстяными складками в предрассветном свечении весеннего неба. Ступая босыми ногами по полу, она бесшумно приблизилась к Гифальди вплотную, чтобы рассмотреть поближе. Тот же овал лица, острый ломаный нос и широкие черные брови. А под ними, вот так неожиданность, пушистые ресницы как у девчонки. Тонкий шрам-полоса на щеке, которую Хельга сама и оставила. Широкий лоб, с прилипшими от испарины волосами. Чтобы не будить, Патаки аккуратно поддела ноготком одну из прядей черных волос, смахнув ее с лица, чтобы не мешалась. А затем еще одну. И немного еще. Заметь ее кто за этим занятием — точно сочли бы сумасшедшей. А проснись сам Сид, то это бы точно стало вечной темой для шуточек. Но он, слава Богу, спал крепко, лишь раз напугав ее неосознанным поворотом головы навстречу. Во сне он был больше похож на то, чем он был раньше. Никакой спеси и глупых ухмылочек, ничего лишнего. Закончив с волосами, Хельга вернулась на свой диван, кутаясь сильнее. Ноги ее тогда замерзли настолько, что потребовалось прижать их к телу как можно ближе. Стиснув подушку, Патаки приняла позу зародыша, и, с удивлением для себя, обнаружила, что от руки исходит запах пота. Резковатый, смешавшийся с ароматом мужского дешевого шампуня и сигарет. Запах, как и сам мистер Гифальди, утром исчез. Сид проснулся самым первым, вероятно, от боли в спине, и, заварив кофе, стоял у раковины и прикладывался губами к кружке с надписью «Jewcy chick»**. Взъерошенный, точно воробей, он удивленно покосился на Хельгу, все еще в мантии-пледе, и получил в ответ что-то похожее на улыбку. Тогда они нарушали одиночество друг друга, втайне радуясь вторжениям. То были дни спокойствия. Раньше Хельге казалось, что они были обычными и в них не хватало многого, но, оглянувшись назад, она поняла, что то время было даровано ей как пора безмятежности и финальный подарок детства, а ведь детство должно быть счастливым. Лежа на ворсистом ковре в комнате Арнольда, Патаки улыбалась и гладила ворс узловатыми пальцами, путаясь в них, точно в чьих-то волосах триста тысяч жизней тому назад. Стеклянный потолок комнаты был как нельзя кстати: в черноте Хельгиных глаз небосвод отражался и дрожал в невыплаканных побежденных слезах. Когда она вернулась из «Джонс кафе», она без размышлений, сразу же, направилась в комнату Арнольда. Он был предупрежден о гостье, а потому не удивился, когда Хельга без стука вошла. Она сняла тяжелые армейские ботинки и поставила их у двери, перемещаясь в комнате лишь в белоснежных спортивных носочках. Кто бы мог подумать, что за таким устрашающим фасадом прячется что-то столь невинное и нежное, не правда ли? — Поздравь меня, Арнольдо! Больше мне не нужно лебезить перед инфантами, фотографирующими свой кофе в инстаграм с кучей дебильных хештегов, — закружившись, Хельга обрушилась на кровать, которая уже стала коротковата для Шотмана, но годилась как гостевая. Тот, окончательно отложив книгу об обычаях аборигенов Австралии, поднялся со стула и достал из шкафа две жестяные походные кружки и бутылку текилы. Встретившись с удивленным и слегка саркастичным взглядом Патаки, он развел руками и ответил: — Ты же сама просила покрепче. Перекатившись со спины на живот, Хельга подперла рукой круглое лицо и протянула: — Кто бы мог подумать, что наш конпадре с необъяснимой любовью к сомбреро не прочь хряпнуть текилу с сеньоритой… — Родители мотались на экспедицию в Калакмуль, это в Кампече. Честно говоря, эта бутылка, которой промышляла одна из бабулек рядом с Нуэво Сан Жозе. Как видишь, даже этикетка нарисована, а не напечатана, — Шотман постучал по бутылке, указывая на окруженных цветами двух ацтеков, высунувших языки и танцующих на каких-то неизвестных словах, — По сути, это самогон из манго и гуавы. Я привозил одну такую в подарок Джеральду и он говорит, что кончилась она очень быстро. — Ты хочешь меня убить? Я настолько бесполезна, что проще избавить мир от такой бестолочи? — смеясь и протягивая руку за уже наполнившейся кружкой поинтересовалась Патаки. Она с подозрением понюхала ее содержимое и внимательно стала рассматривать оранжеватую муть. Крепкий запах спирта щекотал ноздри, но сладкий фруктовый букет частично его перекрывал, обещая приятный вечер. — Ты порой несносна, королева драмы, — усмехнулся Шотман, наливая и себе. Затем он присел на пол у своей кровати и чокнулся с гостьей боком кружки из нержавейки, — Твое здоровье. Посмотрев на спокойное лицо Арнольда, допивающего свою порцию, Патаки без лишних волнений сделала глубокий глоток и зашлась громким кашлем. Побив себя ладонью по груди, она удивлено таращилась на улыбающегося, мать его, Шотмана, закусившего нижнюю губу, чтобы не рассмеяться в голос. — Это что, ракетное топливо? Охуеть, ничего себе, народный промысел Мексики. Вот, почему ты решил жить там, хитрая ж ты морда, — рассмеялась Хельга, несильно хлопнув Арнольда по плечу. Он продолжал улыбаться и с видом знатока понюхал пробку, прежде чем плеснуть еще, — Я вообще не знала, что ты пьешь, святоша. Так, догадывалась, что ты пару раз баловался пивом, но чтобы пить такую крепкую дрянь и не морщиться… Охуеть, у меня нет слов. — Неужели ты действительно думаешь, что у меня над головой сияет нимб? От такой язвительной особы слышать нечто подобное достаточно странно, — оказавшись в безраздельном внимании Хельги, он прикрыл глаза, делая еще глоток, спасаясь от черных дыр, затягивающих внутрь лучи его света и превращающих их в абсолютное ничто с невероятной скоростью. Чернота Космоса, заключенная в ее зрачках, пугала и манила своей бесконечной холодностью и загадкой, ответ на которую может быть настолько великим, что у человечества не хватит ума для того, чтобы попросту ее осознать, не то, чтобы найти. Кто бы мог подумать, что мир так легко может перевернуться с ног на голову, заставляя Арнольда стремительно падать в небо и обжигаясь ледяным сиянием потухающих тысячелетиями звезд. — Мне определенно нужно нанять твоего имидж-мейкера, — усмехнулась Патаки, положив кружку на ковер, чтобы она не мешалась, — По Хиллвуду обо мне ходят такие слухи, что уши вянут. Меня тошнит от того, как люди воспринимают меня. — Не принимай близко к сердцу, — голос Шотмана был спокойным настолько, что от него становилось легче на душе. Если бы он пожелал, он бы запросто мог стать психологом, профессиональным утешителем, жилеткой, в которую можно поплакаться за скромную сумму с тремя нулями, но сам Арнольд считал подобное лицемерием — он помогал людям советами из альтруизма, а не ради денег. Ему казалось чудовищным лицемерием брать деньги с ментально разбитых людей за то, что они не в состоянии склеить себя по кусочкам сами и не имеют кого-то в помощь среди близкого окружения, — Если люди говорят, значит — это интересно. Значит, ты им интересна. А твое эпатажное поведение лишь подливает масло в огонь. Если не хочешь менять себя, как мы уже сегодня выяснили, тебе придется смириться с тем, что кто-то постоянно будет тебя обсуждать. — Мне все равно, что они меня обсуждают, — задиристо сказала Патаки, склонившись к ковру и гладя его пальцами, как огромного кота. — Ты противоречишь самой себе, — мягко возразил Арнольд, чуть не коснувшись ее руки. — Знаю, в этом вся проблема. Всю жизнь так. Я полна противоречий, как ты уже успел заметить. Вспомни хотя бы два моих любимых хобби: бокс и английская литература. Одно в оппозицию другому. В школе я была худшей и лучшей одновременно: в поведении во время уроков и на контрольных, на которые я все-таки заставляла себя приходить. — Это просто твоя натура. Даже стихотворения, что ты мне читала. Они контрастные. То, что ты мне недавно показывала, оно было чудесное. Такое светлое, нежное, неожиданное… — «Соткан из света и звона хрустального, весь из лазури, глазури и патоки, полон улыбок и смеха печального, друг с добрым сердцем, сокрытым за латами»? — Хельга всегда читала стихи, раскачиваясь. Со стороны казалось, что она, точно шаман, пытается войти в транс и достичь нужного состояния, чтобы открыться слушателю. Это истощало Патаки по завершению настолько, что она могла без сил свалиться в кресло и с трудом шевелить тонкими губами, отходя от собственного эмоционального катарсиса, — Или ты о предыдущем, «Молочные реки»? — Обо всех, подобных этим. Я знаю, что у тебя много светлой лирики, легкой. Но потом на тебя что-то накатывает и появляются мрачные стихи. Одно из них мне показалось особенно депрессивным, прямо крик о помощи. Кажется, одной из его строк было «Черная душа — белый порошок, для него ваш пол — это потолок, выкрал солнце он, серый злобный волк, плачь, рычи и вой, только где тут толк?». — Ужасная строчка. Как и само стихотворение. Я была расстроена, когда его писала. Как ты только запомнил эту околесицу? — коснувшись пальцами руки Арнольда, Хельга отдернула руку, желая покинуть чужую зону комфорта, чтобы избежать конфликтов и прочих неприятных последствий. Поздно, черт возьми, уже слишком поздно. Чужая реплика старой пьесы, в которой у них были неправильные роли (а может, и наоборот, идеально подобранные): «Мы же назначили друг другу это свидание с первой же встречи…». Слова не о том человеке, что произносил их, но о той, кому они изначально предназначались. Арнольд мягко взял ее руку, едва ощутимо сжимая. С такой бережностью, будто боясь сломать ее тонкие косточки, Шотман никуда не спешил, улыбаясь одними губами. Обыкновенно солнечный и великолепный в собственной ослепительной скромной доброте, заботливый, внимательный к мелочам. Парень мечты, только что сошедший с экрана. Он даже целуется как Бог. Не пытается съесть чужое лицо, не давит, пытаясь что-то доказать, пытается подстроиться и найти компромисс. Его ладонь легла на ее щеку: он не удерживает ее за макушку, он дает выбор. Хельга знала, что как бы она не решила, он все равно будет к ней добр. Позволит задержать аренду до бесконечности, по-прежнему будет рассказывать до поздней ночи байки о далеких джунглях, в которых никогда не лежит снег, не прекратит добавлять ей в кофе немного молока и читать ее стихи (а, возможно, и заучивать наизусть). Просто потому, что Арнольд безвозмездно добр ко всем созданиям, ко всем заблудшим душам. И возможно, он сам ошибается, думая, что влюблен. Может быть, он хочет верить в то, что Патаки изменилась в лучшую сторону, и эти изменения для него — залог дальнейших, которые сделают из нее то, что он все это время искал. Отстранившись, Хельга вымученно улыбнулась. — Скажи мне кто, что так будет, лет пять назад, я бы рассмеялась и не подумала. Все было бы совсем иначе, поцелуй ты меня хотя бы год назад. — Но сейчас ты занята, верно? — конечно же, Арнольд все понял. Ему хватило тех лет, что он провел на периферии джунглей и мегаполиса, чтобы научиться понимать подобные нюансы гораздо быстрее, чем в детстве. — Я свободна. Даже слишком. В моей жизни нет ничего постоянного — вчера я работала в кафе, сегодня меня выгнали, месяц назад ты даже не знал, что я тут живу, а сегодня вот это… — Может, не будем ходить вокруг да около, и ты честно мне признаешься в том, что ты скучаешь по Гифальди? — Шотман устало потер переносицу, начиная злиться. Он внимательный слушатель, который, в отличие от многих других, замечал самые важные детали, которые были завалены всякой неважной чепухой, точно коробка с детскими фотографиями в его чулане завалена хламом других постояльцев и семьи. — Дело не в этом уебке, я нисколько не скучаю по его кривой роже. Хватит уже напоминать о существовании Гифальди на земном шаре. Боже!.. — Хельга нервно провела руками по ломким волосам, резко встав с кровати. Напоминания сыпались на нее точно из рога изобилия. Мисс Патаки и рада бы забыть своего старого приятеля, право слово, но разговоры о нем каким-то мистическим образом преследуют ее по пятам. Приходя на работу в «Ястреб», Хельга пару раз становилась свидетельницей телефонного разговора Кловер. Ей нужно было показать стихи в воскресную рубрику, а потому венгерская валькирия ждала у двери, злобно поглядывая на Холт, расхаживающую по редакции на абсурдно высоких каблуках и в неприлично облегающих платьях с кожаными вставками то тут, то там. Время от времени журналистка растягивала накрашенные красным губы в улыбке, недоступной взгляду абонента на другом конце провода. Но один раз она уловила знакомое имя в потоке откровенной лжи, которой Кловер могла кормить целые нации на завтрак, обед и ужин: — Конечно же, Сидни-бой, я освобожусь в восемь. И это мог быть какой угодно Сидни в Хилвуде с населением в несколько миллионов человек, но Хельга понимала, что закон подлости в этом мире работает в разы чаще и лучше любого другого. Вопросов, какой именно это был Сид, ни разу не возник в светлой голове Патаки. Как и в случае, когда в кофейне малолетки перед походом в «Florencio» шушукались на полгорода о том, где обычно отсиживается главный провизор ночного клуба с его волшебными пилюльками, травами и порошками, расфасованными по пакетикам. Эта шпана говорила, что дилер надежный, но и запрашивает больше других, якобы «за качество». Напоминание от Арнольда стало последней каплей. Разозлившись, Хельга уязвлено посмотрела ему в глаза. — Всем так нравится сплетничать обо мне, если хочешь быть популярным, можешь написать на Facebook, что теперь я твоя содержанка. Вот это будет фурор. Ты точно так переплюнешь Гифальди с его наркотрафиком и шлюхами. Арнольд дернулся, чтобы встать и сказать хоть что-нибудь, но дверь за Патаки уже захлопнулась. Иногда лучше оставить человеку видимость собственного одиночества, чтобы он отдохнул от взора безумного ока этого мира. Чтобы найти утешение в себе самом, нужно закрыть глаза на всех и вся. Больно, но прочно.Мы не одиноки в безумии. Мы одиноки в трезвости ума.
________________________________________ * - Аллюзия на цикл романов "Песнь льда и пламени" и телесериал "Игра престолов". Жениха и невесту для свадебной церемонии облачают в пышные и дорогие одеяния; важный элемент — это свадебные плащи. В ходе свадебной церемонии плащи играют роль обручальных колец — жених облачает в свой плащ невесту и сам надевает ее плащ. Тем самым, когда каждый из новобрачных носит гербовые цвета дома другого, подтверждается связь между домами. Такие плащи по возможности делают из дорогой материи, подбивают ценным мехом и расшивают золотом и серебром. Жених может продолжать носить свадебный плащ — часто жаркий и неудобный — и спустя несколько дней после свадьбы, демонстрируя тем самым, что брак состоялся Свадебный обет по обряду Семерых Богов в сериале «Игра престолов»: Септон - Перед лицом Семерых я сочетаю браком этих двоих, да будут они едины отныне и навеки. Взгляните друг на друга и произнесите обеты. Молодые - Отец, Кузнец, Воин, Мать, Дева, Старица, Неведомый... Жених - Я — ее, и она моя... Невеста - Я — его, и он мой... Молодые - ...С этого дня и до конца моих дней. **«Jewcy chick» - надпись на кружке мамы Гарольда Бермана. Заигрывание с английским языком: "jew" ("еврейка") + "juicy" ("сочная, соблазнительная, сексуальная") "chick" ("детка").Feel free to comment it.