Not alone

Венти раздражает. Раздражает гиперболизированный, гиперактивный, радиоактивный энтузиазм, с которым он подскакивает с утра, словно кофеин течет по его венам вместо крови. Раздражает его смех, кривой и шуршащий, как поломанное радио, оседающий радиоактивным пеплом. Смех, которым он пытается скрыть, что все это — не больше, чем декорации. Что за ширмой нет ничего, все костюмы давно поношены, и никто актерам не верит. Раздражает его улыбка, яркая и ослепляющая, как лучевая болезнь. От такой только рак кожи и медленная, мучительная смерть. И от нее ни капли не спокойнее, от нее внутри только больше расползается мрак, густой и едкий, покрывает легкие огромным нефтяным пятном. Он раздражает, раздражает, раздражает, и от этого зудящего чувства все никак не избавиться. За последние пару дней он будто получил глоток свежего воздуха и словил передоз, словил жутчайшие галлюцинации и решил, что продолжать это — действительно хороший план. Продолжать делать вид, что у них есть шанс. Продолжать делать вид, что им есть, куда идти. Венти с каждым днем вспоминает все больше нелепых песен, которые бы уже забылись, не случись сейчас апокалипсис. Но он трезвонит их упрямым будильником, фальшивит как будто специально, фальшивит каждой клеткой тела. Его голос дребезжит старой машиной, которая едва ездит, но выбросить жалко. Венти отчаянно, безнадежно раздражает, и Скар от этого готов лезть на стену. Потому что он зол. Очень зол на то, что не догадался раньше. Очень зол на то, что Венти построил слишком недостижимые, хлипкие замки, в которые было слишком легко поверить. Очень зол на то, что ему не хватает смелости сказать об этом остальным. Не то время, не то место, не та жизнь. Каждый момент для разговора кажется Скарамучче неуместным. Если честно, теперь вообще каждый момент, каждая секунда кажется чертовски неуместной. Он кажется в ней неуместным, не умещающимся, не совмещаемым с жизнью и, уж тем более, со смертью. Потому что Сяо выглядит уж слишком мрачно. Не так, как было до этого, когда любая угрюмость могла отштукатуриться маской, слишком неудобной и слишком тесной для него. Теперь маски как будто и нет. Теперь бурлящая черная муть в зрачках янтарных глаз кажется что ни на есть реальной, почти осязаемой. Кажется, касаться ее опасно для здоровья, со стопроцентным летальным исходом без шанса на спасение. В его глазах будто проклятье, будто груда камней, целый оползень. Будто что-то свалилось ему на плечи слишком беспардонно и слишком неожиданно. Возможно, он на кого-то в обиде. Возможно, на Хейдзо, который за эти пару суток стал табуированной темой, а, возможно, на Кадзуху, который так нагло выдвинул свои проницательнейшие предположения. А что до Кадзухи… Сложно уложить в слова то, что сейчас являет собой Кадзуха. Потому что хтонический ужас — что-то большее, чем просто страх. Потому что удушливая боль в области груди — что-то большее, чем просто отсутствие кислорода. Потому что кровавая, кровопролитная война внутри чужой радужки — что-то большее, чем просто задумчивость. Потому что бурлящая бездонная бездна в чужих зрачках — что-то большее, чем просто печаль. Присутствие Кадзухи теперь какое-то тяжелое, неподъемное, никак его не осилить, на это никогда не хватит никаких ресурсов и никаких потоков. Не существует механизма с такой грузоподъемностью. С грузоподъемностью, которая могла бы осилить присутствие Кадзухи. Тонкие руки подрагивают в мелком, едва заметном треморе, и Скарамучче не хватает смелости это прокомментировать. Кадзуха молчит почти все эти пару суток, и это ощущается как многочасовой диалог без шанса его закончить. Он смотрит, и Скар этот взгляд ощущает кожей: топкий и липкий, как болото. Кадзуха идет ровно, и все тектонические плиты с ужасом разъезжаются, бросаются в рассыпную, только бы сжечь в магме, потопить, уничтожить этот взгляд. Но Скарамучча неловко, неизбежно пересекается с кровавыми рубинами и думает, что это бесполезно. Бесполезно уже что-то исправить. Он не понимает до конца, но там, возле костра, надломилось что-то, кроме веток дерева. Надломилось с садистским хрустом, изощренно и извращенно, вращается между ребрами, как ржавый ключ в замочной скважине. Потому что любое взаимодействие теперь обжигает, потому что Скар чувствует, что он стал видеть более ясно. Будто теперь густой туман перед ним расступился. А лучше бы клубился дальше. Он словно наконец очнулся и смог оглянуться вокруг, увидеть, насколько износились все картонные образы. Сейчас вообще все ощущается картонным: картонный воздух, картонные диалоги, картонные слова в горле, картонные мысли и картонные цели. И все это уже знатно истрепалось, потеряло свой цвет, былую яркость, хоть какие-то реалистичные очертания. И только сейчас Скарамучча осознает в полной мере масштаб всего ужаса этой правды. Такой очевидной, но отсекаемой, зацензуренной мозгом за излишнюю жестокость. И внутри скапливается концентрированный, чистейший ужас. Становится страшно.

***

Скар готов дежурить вечно. Хоть всю ночь, хоть сутки. Сон никак его не берет, никак не пробирается в его голову, не задерживается там надолго. В одно ухо влетело, а из другого по стенке разлетается мозг. Шастать по пустым магазинам уже стало привычкой, уже не обсуждалось. Едва начинало темнеть, Сяо молча вел их в ближайший супермаркет. Иногда везло и найти что-то съедобное. Когда ночь уже бесцеремонно врывалась на пустынные улицы, Венти отрубался без задних ног, и разбудить его вообще было очень сложно. Сяо засыпал самым последним, а потом передавал пост Скару, который до этого не то чтобы и спал. И Скарамучча дежурил почти всю ночь. Будить Кадзуху он никогда не решался, как, впрочем, и остальных, поэтому он проводил без сна уже почти вторые сутки. Он вообще перестал хотеть спать. Вообще перестал ощущать физическую усталость, она чувствовалась где-то на задворках сознания, где-то далеко-далеко. Там, где не достало бы иллюзорное превосходство. Возможно, он просто ждет, когда свалится наконец без чувств. Было бы очень здорово. Без чувств, без эмоций, без зудящего под кожей напряжения. Свет они не зажигают и не пытаются — боятся привлечь внимание. Скар кутается в свою толстовку, смотря на ночь сквозь мутные стекла, как на животное в вольере. Мрак гуляет по улицам густым, плотным туманом, заглядывает в побитые окна, словно хищник на охоте. Даже луна не сочла нужным почтить небо своим присутствием. Потому что некому больше на этой земле светить, не для кого. И Скарамучча принимает это с горьким смирением: она поступает эгоистично, но справедливо. Топор лежит под рукой, слабо поблескивая в свете того, чего нет. Скар вчера все-таки решился стереть с лезвия все то безобразие, что было на нем после побоища в торговом центре. Пришлось использовать несколько пачек влажных салфеток, откопанных на полупустых полках супермаркета, и несколько раз подавить в себе рвотный рефлекс. Но теперь его топор хотя бы похож на человеческий. Короткий вздох слетает с губ самой красноречивой исповедью. Скар думает, что сказать что-то большее он не сможет. — Чего не спишь? — голос за спиной обрушивается на голову цунами, оползнем пробегается по позвоночнику. Скарамучча оборачивается мгновенно, даже руку к топору по инерции тянет. Но тут же передумывает, когда в полумраке блестят кровавые рубины. И где только берутся эти источники света...? — Не спится, — выдавливает из себя Скар через силу, когда Кадзуха подходит ближе и садится рядом. — Уже вторые сутки? — острый прищур пригвождает его к слишком тягучему воздуху, его слишком мало для них обоих. — Откуда ты…? — Я тоже не могу нормально спать, — Кадзуха вздыхает и улыбается как-то слишком горько, слишком солено. Он натягивает рукава своей байки до пальцев, сверля взглядом серый кафель. — Не получается. — Это из-за Хейдзо? — спрашивает Скар и отчего-то в голове у него магазин бижутерии. Когда тот же самый вопрос он получил от Кадзухи. — Нет, — только в этот раз ответ звучит более честно, более просто. Выдохом — «Нет». — Может, отчасти, но не в этом дело, — Скар невольно оборачивается на Сяо, который во сне хмурится еще больше, сжимая в руках пистолет Хейдзо. — Тогда в чем? — спрашивает без надежды услышать ответ. Может быть, Кадзуха прямо сейчас встанет и пойдет досыпать то, что не доспал. Возможно, оставит Скарамуччу в душном молчании и будет абсолютно прав. Ну пожалуйста. Но он решает иначе. — Возможно, все эти рассуждения Сяо о смерти повлияли на меня больше, чем хотелось бы, — он неловко улыбается, но это уже давно не похоже на улыбку. Копия копий, просто симулякр, не имеющий оригинала. Линия, начерченная от руки. — Ведь мы действительно можем в любой момент… — он делает слишком долгую паузу, словно между ней, между этой тишиной должны были быть еще слова. — И я не знаю, как дотянуть с таким духом до бункера. И у Скара под ребрами скребет, остро и безжалостно, расковыривает его грудную клетку, оставляя только кровавое, как рубиновые глаза, месиво. — Как ты относишься к смерти? — спрашивает он внезапно для себя и тем более для Кадзухи. Смотреть в глаза не решается, поэтому насильно переводит свой взгляд на пыльные окна. Ответа не следует добрых пару минут, хотя с каждой секундой они становятся все злее, кровожаднее, беспощаднее. Тишина сплющивает тисками, давит на черепную коробку, словно прямо сейчас лопнет, как воздушный шарик. И Скар уже было думает, что этот вопрос не надо было задавать, и Кадзуха просто ждет, пока Скарамучча извинится, когда: — Ужасно боюсь, — слетает с губ Кадзухи выдохом. Легким, воздушным, зефирным. Он поворачивается к Скару как-то слишком спокойно. — Я очень не хочу умирать, не знаю, как Сяо с этим смирился, — он глухо сглатывает, переводя взгляд на свои подрагивающие пальцы. — Мне становится страшно от мысли о том, что я… могу заразиться, — он нервно усмехается, пальцами впиваясь в рукава байки. — Могу стать одним из этих тварей и ничего уже не получится исправить, — Скарамучча слушает молча, кажется, даже перестает дышать — страшно нарушить всю хрустальность этого мгновения. — Боюсь не добраться до бункера, — Скар выдыхает сквозь стиснутые зубы. — И боюсь остаться без вас. А Скарамучча теперь боится остаться без воздуха, потому его напрочь выбивает из его грудной клетки, вышибает почти навылет. Кажется, хватит с него откровений. Хватит с него разговоров. Хватит с него этой жизни. Он глубоко вдыхает, глубоко выдыхает. И говорит: — Мы дойдем до бункера, не переживай. И воздух внутри жжется, горит керосиново, бензиново, обугливает альвеолы до черного пепла. Ложь копотью оседает на языке, горчит, разъедает и оставляет жуткие язвы. Он не должен был так говорить. Он не должен был… Но Кадзуха усмехается. И эта усмешка с его губ слетает так легко, что Скар недоуменно поворачивается к нему. — Спасибо, — шепчет едва ли не одними губами, словно об этом нельзя говорить, словно это слово запрещено, табуировано. Кадзуха аккуратно, мучительно медленно тянется к запястью Скара. Сплетает их пальцы, губы трогает легкая улыбка. И это мгновение хочется заспиртовать, замочить в формалине, оставить глубоко внутри себя, вставить вместо сердца и спрятать за клеткой дрожащих рёбер. Кадзуха поднимается выше по ладони и щекотно очерчивает браслет на руке Скарамуччи. — Надо было взять себе такой же, — говорит он как-то горько, как ложь на языке. Как воздух, полный пыли и безнадеги. Кадзуха поднимается на ноги слишком быстро, Скар даже не успевает ничего спросить. Кадзуха уходит обратно к спящим ребятам без единого слова, без единой надежды. А потом приваливается к стене и закрывает глаза. Скарамучча только открывает рот, но слов там нет, там пусто и зябко. Ему совершенно отвратительно нечего сказать. Потому что язык его прожжен насквозь, как столы прокуренных пабов.

***

— Ей, ребята, смотрите! Детская площадка. Пятая за эти двое суток. Венти в полном, гробовом молчании всегда бежал на качели и карусели, пока все остальные молча наблюдали за тем, как он безбожно расходует энергию, которая, кажется, осталась только у него. Он забирается на кривой замок, пытается залезть на крышу, но оступается (Сяо дергается со скамейки молниеносно) и, с трудом удержав равновесие, решает больше не пробовать. В итоге он просто перегибается через перила (Сяо снова дергается) и машет им рукой. — Пошли на карусель! — он тычет пальцем в другой конец площадки и, перебравшись через перила и спрыгнув вниз, уже направляется туда легкой, как выстрел в висок, походкой. Садится, отталкивается ногой от земли и едет ожидаемо медленно. — Да ладно вам! Идите сюда! — но Сяо только отводит взгляд, отколупывая стикер-звездочку с биты. Скар крутит в руках топор. Венти раздражает своим напускным энтузиазмом. Раздражает, что он все никак не успокоится. Раздражает то, с каким старанием он пытается доказать, насколько все… — Хорошо, сейчас раскручу. Скар и Сяо синхронно поднимают головы. Кадзуха в пару шагов оказывается рядом с просиявшим Венти, ставит одну ногу на карусели, цепляется руками за перила и отталкивается другой ногой. Скарамучча смотрит на то, как на бледном лице Кадзухи закатно светит улыбка, кажется, даже искренняя, и внутри у него что-то неприятно, тревожно ворочается. И что это было? Тогда что произошло вчера ночью? Какого черта? Венти смеется как-то удивленно, даже, вроде, вопрос задает, что это с Кадзухой случилось, но это все вихрем ржавой карусели пролетает мимо Скара. Он неотрывно, оторопело смотрит на Кадзуху, который смеется вместе с Венти. Который улыбается. Улыбается. Скарамучча мельком поглядывает на Сяо. Тот тоже застыл каменным изваянием, вскинув брови. Кажется, даже вся угрюмость на его лице немного разглаживается, расправляется в бледный бумажный лист. Но в янтарных глазах такая же тревога. Мутная, грязная, как илистый берег. Она пульсирует у него в зрачках, затягивает Черной дырой. Что. Это. Было? Оцепенение спадает, когда Кадузха тормозит, и он с Венти оказывается на земле. — Давно я не катался на карусели, — тянет Кадзуха довольно и, кажется, даже весело. Он потягивается, подняв сцепленные руки вверх, отчего рукава байки немного съезжают и… — Ой, Кадзуха, а что это у тебя… Рукав оказывается одернута молниеносно, за долю секунды. — Ничего, — говорит Кадзуха, и его голос идет рябью, кривой графика идет по нисходящей. Он опускает рукав молниеносно, за долю секунды. Но Скару этой доли секунды хватает, чтобы увидеть. Доли секунды ему хватает, чтобы оказаться рядом с Кадзухой. — Скар, не… Доли секунды ему хватает, чтобы с силой одернуть рукав чужой байки. И мир останавливается ржавой каруселью. Мир замирает. Мир умирает. Мир рушится у Скара перед глазами ровно в тот момент, когда на чужом предплечье он видит полосы черных вен, расползающихся от жуткого следа укуса.