Not alone

Скар никогда не думал о такой вещи, как пустота. Она казалась каким-то неясным понятием, неопределенным, неопределяемым. Ведь не может же быть где-то абсолютно пусто. Даже в вакууме что-то есть, что-то материальное, что-то, до чего можно дотронуться. Не может быть так, чтобы где-то было это зябкое, прохладное ничего. Как же он ошибся. Потому что Скар никогда не думал, что где-то может быть до оглушительного пусто. Но вот же она. Пустота прямо у него в груди. Зияет, пульсирует, болит вместо легких, трепыхается вместо сердца, и ни вдоха, ни выдоха. У него в груди целая Черная дыра, и его плющит и скручивает, выворачивает и сворачивает, пока там звенит пустота. Звенит глухо, дрожью прокатывается по позвоночнику, комом подкатывает к горлу, опухолью разрастается в голове. Она все множится, эта пустота, плюсуется, возводится в степень. Скар никогда и не думал, что внутри у него может быть так просторно. Войд Волопаса был бы здесь просто точкой, просто астронавтом в бескрайнем космосе. И ребра его трещат, раздвигаются с натужным скрежетом, словно вот-вот переломятся, но все никак. Так и остаются, на пике напряжения, на пике жуткого хруста, словно издеваются. У Скара внутри пустота, и он не знает, как в эту пустоту уместить осознание, пронесшееся по телу вспышкой. Как уместить в эту пустоту чужую руку, опутанную черными венами. Кажется, засунь это осознание туда, запихни с особым усердием — ребра точно разойдутся по швам, раскрошатся в щепки. Поэтому он не хочет осознавать, не хочет принимать. Поэтому он отшатывается, мутно глядя перед собой. Он молчит, потому что любой вдох может спровоцировать разлом, и вся пустота из него польется, расползется по всему съехавшему с катушек миру. Он молчит, и его молчание великодушно заполняет Венти. — Кадзуха, — лепечет он неверяще, словно это имя он слышит впервые. Словно ему говорят, что он должен его помнить, но не помнит. Не хочет вспоминать. Аквамариновые глаза блуждают по чужому укусу почти что истерично, почти что неосознанно. — Архонты, — выдыхает он так, словно архонты его действительно услышат, словно смогут дать ответ. Словно им есть до этого дело. — Кадзуха… это… — Да, — голос Кадзухи тихий и сдавшийся. Капитулировавший. Так раскаиваются в своих грехах. Так поднимают белый флаг. Так идут на казнь. Так кладут голову на плаху, ожидая, что ее тебе отсекут с первого удара. — И давно…? — Вторая стадия, — Кадзуха говорит коротко, урывками, обрубками. И каждое слово — топором мимо шеи. Кровь брызжет во все стороны, предсмертные хрипы булькают в груди, но ты все никак не сдыхаешь. Кадзуха оценивающе рассматривает свою дрожащую руку. Глаз ни на кого не поднимает. Вздыхает. — Тут уже бесполезно что-то делать. А у Скарамуччи внутри набатом звучит: Вторая стадия. Вторая стадия, которая начинается через трое суток после заражения. Когда тремор сходит на нет, и кровь в организме начинает медленно сворачиваться. Трое суток. Кадзуха молчал трое гребанных суток. Он заразился трое суток назад, когда они были… когда они… О черт. Вскрик за спиной заставляет Скара обернуться. Увиденное заставляет страх обернуться хомутом вокруг его шеи. Кадзуха вжимается в перила, отбиваясь от зараженного. Одной руки у того нет, вместо нее противный грязно-коричневый обрубок. Рот раскрывается нечеловечески широко, и оттуда градом сыплются нечеловеческие хрипы. Кадзуха упирается в тварь руками, но скинуть с себя не получается. Кадзуха оторопело прижимает к груди руки, перепачканные зараженной кровью, и расфокусировано сверлит пространство перед собой. Часто дышит и в итоге оседает на ступени около трупа. — Нормально, — говорит он, а глаза у него мутные, кровь от них как будто отливает, и у Скара внутри все скручивается в сверхновую. Нормально. Нормально. Слово это вибрирует в груди как-то истерично. Звенит о пустоту, бьется об нее, распадаясь, как ядро урана. Цепная реакция запущена, и хер ее теперь остановишь. Венти смотрит на Кадзуху, как на приговоренного к пожизненному заключению. Уже как на трупа. Сяо смотрит на Кадзуху как-то тяжело, неподъемно, придавливает, ломает хребет несчастному атланту. Венти втягивает голову в плечи, мнется, сминается, как черновик, сжимает в ладони свой тупой брелок. — Почему ты…? — Почему ты не сказал раньше? Три пары глаз настороженно переводятся на Скара. Слова в его горле прорезаются не первыми подснежниками, неловко и смущенно. Они продираются сквозь глотку шипами, царапают ее, превращают в кровавое месиво чужих глаз. Голос дребезжит, обливается красным и вязким, корочкой застывает в воздухе. Скарамучча складывает руки на груди дверцами стальной девы, самолично заковывает себя в кандалы, словно в них — единственное спасение. Смотрит волком, подбито, разбито, раздробленно. Кадзуха изламывает брови сквозящим сожалением. — Скар… — Почему ты не сказал раньше? — повторяет громче, резче, четче. Отчеканивает, как монету. Чекой вырывает из головы, да только бросает кольцо, когда граната кокетливо падает в его бесконечно расширяющуюся пустоту. Чувствует, как в носу начинает остро щипать, чувствует, как жалко начинает дрожать его голос. Чувствует, как взрыв внутри расшатывает каркас непрочных ребер, и вся конструкция верно летит к чертям. Кадзуха неловко оттягивает рукав байки вниз, словно это поможет вымыть из памяти паутину черных, вдовьих вен. Словно это вообще можно вымыть из памяти. — Я… не мог, — рубиновые глаза беспорядочно скользят по земле, не в силах за что-то зацепиться. — Скар, понимаешь, я просто… — Ах, он не мог! — нервный смех рвется из него перепуганной птицей. Дробью выстрелов проносится по телу, застревая в горле. — Какого черта ты не мог сказать нам такую важную информацию?! — А что бы нам это дало, Скар? — Сяо вклинивается в разговор внезапно, и вряд ли тут может найтись клин, который его отсюда вышибет. — Что бы нам это дало?! — Скар делает шаг вперед, импульсивный, вихрем, ураганом, стихийным бедствием. — Да, блин, все! Мы бы могли…! Мы бы…! — Что бы вы сделали, если бы знали? — голос Кадзухи звучит вкрадчиво и мягко, словно пытаешься пятилетнему ребенку объяснить, почему дважды два — четыре. И Скарамучча не может, не хочет, отказывается принимать. Сколько бы он ни считал, у него выходит неказистый ноль, всегда уходит в минус, всегда падает в бесконечные пучины его бездонной пустоты. — Что бы вы сделали, м? — Мы бы, — голос у Венти безбожно дрожит, словно он несколько часов простоял на морозе. Бледный весь до ужаса, и пальцы треморят жутко. — Мы бы что-то придумали. Мы бы обязательно… — Нет, Венти, — говорит Сяо выдохом. В янтарных глазах отчего-то вместо страха мутная, болотистая решимость. Откуда она там только взялась? — Мы бы ничего не придумали. Тут нечего придумывать. — Боюсь, он прав, — и Кадзуха улыбается. Твою мать, он улыбается. Изломанно, изрешечено, блекло, словно и не умел никогда. Улыбается заходящим солнцем, усиленно пробирающимся через тучи. Улыбается, как в последний раз. Улыбается прощанием. — А что ты собирался делать? — Скар шипит израненным зверем. Влачит за собой бренчащий медвежий капкан с ожесточенным упрямством. Смотрит прямо на Кадзуху, когда тот поднимает свои рубиновые глаза на него. — Что ты собирался делать, когда вторая стадия закончится? — он щерится, щетинится, губы пытается держать прямой напряженной линией, но они изгибаются, ломаются, блестят у него в глазах влажной пеленой. И Кадзуха замирает. Он — скульптура, гранитное изваяние, богемно эстетическое, как последний день Помпеи. Величественное, как идущий ко дну Титаник. Рубиновые глаза светят ясно, и пустота внутри у Скарамуччи надувается, расширяется с каждым пропущенным ударом сердца. — Я бы ушел, — говорит Кадзуха, уязвлено притягивая к себе зараженную руку. — Ушел бы до того, как потерял рассудок. И пустота лопается. Разрывается на части, раскидывает ошметки мяса по земле. Скар оказывается рядом в два шага. Хватает за грудки цепко и сильно. Встряхивает зло, смотрит прямо в глаза. — Ты собирался просто уйти?! — его голос срывается на хриплый крик, Кадзуха виновато поджимает губы. Венти испуганно закрывает рот руками где-то на периферии. — Просто кинуть нас, ничего не объяснив?! — Скар… — Заткнись! — голос дрожит, и вся его злость звучит жалко, горько. Почти обиженно. — Заткнись, твою мать! У тебя даже нет плана! Ты просто хотел сбежать! — Скар, — голос Сяо металлически ложится на плечи вслед за руками, которые отрывают его от Кадзухи. Сяо поворачивает его к себе, и янтарные глаза впиваются слишком остро, потом останутся кровоточащие раны. — Просто успокойся. Что бы нам дало его признание, а? Мы ничего не изменим, тебе просто нужно понять. Кадзуха в этом не виноват, — в янтарных глазах холодное спокойствие. — Сейчас тебе просто нужно успокоиться и принять это как факт. Он бы в любом случае ушел, раньше или позже. Такое холодное это спокойствие, словно он с этими мыслями ходит не один день. Словно они успели остыть. Словно они готовые лежали на его языке. Словно он провел с ними не одну ночь. Словно… — Ты знал. Срывается с губ на удивление спокойно. Спокойно, как кладбищенская тишь. Спокойно, как волны Атлантического океана, целиком заглатывающие тонущий Титаник. Спокойно, как омут, в котором уютно притаились черти. И тишина после его слов звенит, наливается чем-то тревожным, как облака перед грозой. У Сяо зрачки сужаются, янтарь их затапливает до точки перед Большим взрывом. Он отшатывается от Скара, ослабив хватку, и это звучит куда красноречивее любого ответа. Скарамучча смотрит на Кадзуху. Тот теряется, рубиновые глаза беспорядочно бегают по чужим лицам в попытке найти хоть что-то спасительное. Но Венти лишь испуганно сжимается, не сводя взгляда с руки Кадзухи, а Сяо смотрит на Скара настороженно, словно ждет удара. Скарамучча смотрит на Кадзуху. И смеется. Гулкое хихиканье перерастает в гортанный, надрывный, скребущийся хохот. Он песчанной бурей скручивается внутри, исчезает в набухающей, бесконечной пустоте грудной клетки, россыпью прокатывается по ребрам, как по ксилофону. Скар зажимает рот рукой, прикрывает глаза. Ему слишком смешно. Ему так до одури смешно, архонты! Это же просто какая-то комедия! Сюр, ромком со слишком идиотским сюжетом. Сценарист на него с легкой руки забил, махнул рукой, вкинул им это все дерьмо, на прощание крикнув «Играйте!». И Скар не знает, как играть. Он уже проиграл. Они уже проиграли. И от этого в груди у него цветет, разрывая легкие, смех. Гудящий, дребезжащий и сломанный. — Скар… — Ты знал! — он прерывает Сяо резко и бесцеремонно. Обрушивает слова, как лезвие гильотины, рубит с плеча, рубит с концами, и его рубит, рубит на части. — Ты, сука, все знал и никому не сказал! — слова решетятся сквозь его нестихающий смех, разбиваются на слоги, на буквы, на звуки. Скар вытирает проступившие в глазах слезинки (естественно, от смеха) и продолжает. — Вы вдвоем сговорились! Да вы все свихнулись! — осыпается шагами назад. — Какого черта ты сказал ему, но не сказал остальным?! — смотрит на Кадзуху, словно он шутит. Но шутка — это когда всем смешно. И Скару так до одури, так до боли смешно, когда рубиновые глаза стыдливо опускаются в пол, когда чужие губы сжимаются в тонкую полоску. — Скар, просто послушай… — Да не буду я слушать! — он всплескивает руками, как самые жадные волны. Всплескивает цунами, всплескивает всю пустоту внутри, и она захлестывает его с головой. Безвозвратно. — Не буду я! Потому что это бред! Потому что вы все…! Вы все сговорились, потому что это не имеет смысла…! — Скар, — голос Венти натягивается гитарной струной, линией электропередач. Он подходит ближе осторожно, как к дикому зверю. Один неверный шаг — останешься без руки. Без руки, потому что она покроется чернильными узорами. — Скар, нам нужно… Ты ведь и сам понимаешь, — он мнется, комкается, как лист бумаги. — Кадзуха не сможет попасть в бункер и… — его голос дрожит, но в его глазах столько напускного понимания. — Нам придется идти туда втроем. — глядит во все глаза, глядит мольбой. «Подыграй». Но Скарамучче слишком смешно, чтобы подыгрывать. — Куда пойдем, Венти? — спрашивает тихо, с нажимом, делает шаг навстречу. Нервная усмешка рассыпается в его горле песчаным замком. — В бункер? — Ну… а-а куда еще? — Венти улыбается криво, ломаной, и отступает назад. — А может, — Скар сыпется, крошится смехом. — Может, уже хватит? Может, скажешь уже правду, а? В аквамариновых глазах шторм и катастрофа, но губы стойко поджимаются, лишь коротким замыканием застывают в уголках. Панически ползут вверх. — Что? — спрашивает, а в глазах еще истеричнее, еще отчаяннее: «Подыграй подыграй подыграй». Почти мантрой, почти мольбой. — Я не понимаю, о чем ты- — Да о том, что нет никакого бункера! Тишина натягивается в воздухе оглушительно. Сбивает всех с ног контузией. В аквамаринах что-то с хрустом трескается, осыпается крупными осколками. — Давай, — Скар шипит, стелется ядовитым дымом по земле. Но на крик срывается слишком резко, и связки у него дребезжат зло, горько, кровавым комом в горле. — Давай, скажи всем, что мы идем в никуда! Скажи, что нет у нас плана и никогда не было! — внезапно развязавшийся язык настолько опьяняет, что Скарамучча входит в раж, не смотрит на повороты, и его жутко, страшно заносит. — Скажи, что ты ведешь нас в пустоту! Что нам некуда идти! Что наше существование не имеет никакого смысла! — он раскидывает руки в стороны торжественно, торжествующе. Кинематографично, словно за его спиной сейчас грянет взрыв, и он на него не обернется. Да только, как ни крути, в итоге он все равно рассыпется в прах. Венти смотрит на него разбито, раскрыто, развороченно, как грудная клетка с ребрами нараспашку, которую расковыряли стервятники. Смотрит и весь сжимается, скручивается, когда на него медленно переводятся две пары недоуменных глаз. — Это правда? — голос Сяо отлит из стали, и не сломать его, не погнуть. Это только под ним гнутся и ломаются. Поэтому Венти съеживается, отводя от него взгляд. В янтарных глазах проницательная, сквозная осознанность. — Архонты, — тянет устало, смертельно, летально. Словно у него больше нет сил реагировать, как-то комментировать, проявлять какие-то эмоции. Пальцы сжимает в кулак, и не говорит ничего. И от этого Венти только поджимает губы и делает шаг назад. — То есть, шанса не было с самого начала, — задумчиво тянет Кадзуха, и нет в его голосе разочарования или злости, печали или тревоги. Там только звенящее, раздражающее облегчение. И Скар чувствует, как губы у него начинают дрожать. — Что вам, совсем пофиг, да?! — кричит он призывно, рассеяно, расфокусировано. — Чувствуете, как все круто, а? Вот такая мы клевая команда по выживанию! Главное, доверительные отношения! — усмехается криво. — Супер, ребята, просто супер! Зато сдохнем как поэтично, а? Без бункера, без цели, без надежд! И даже не в один день, потому что один придурок заразился раньше! Запускает пальцы в волосы, оттягивает с силой, будто сейчас очнется. Будто Кадзуха сейчас размеренно расскажет им про полуденный ужас. Да только сейчас явно не полдень, только ужас такой же, неподдельный, натуральный, первородный, глубинный. Вылез оттуда же, откуда и пустота его необъятная, и расползается тремором по коже, иголками внутрь забирается. Поэтому чужие касания ощущаются такими колючими, не реальными. Поэтому он пропускает момент, когда руки Кадзухи ложатся ему на плечи. — Скар, — говорит тихо, но достаточно, чтобы быть услышанным. — Перестань. Криками ты ничего не изменишь, — Скарамучча заторможено поднимает глаза. Рубины врезаются в него больно, кровоточащей раной. — Это уже случилось, тут ничего не сделаешь, — и эта смиренная обреченность сквозит в его словах мерзким «Мне уже не помочь». «Нам уже не помочь». — Все будет хорошо, Скар, — и смотрит так тепло, так насквозь, что Скар бы и рад ему поверить. Но взгляд сам соскальзывает на чужие подрагивающие руки, где под рукавом байки скрывается явственный ужас. Тихий и немой. Скарамучча молчит секунду, которая в его пустоте растягивается, разрастается в года, мельком глядит на напряженного Сяо, который словно и не двигался больше. Словно Скар сейчас на него набросится и убьет. Словно он сам сейчас набросится на Венти. Скарамучча усмехается терпко, как переваренный чай, тянется к лежащим на его плечах рукам. Сгребает их в свои ладони, словно они сейчас рассыпятся, развалятся, и пальцы его — клей. И он ни за что не отпустит, иначе на куски, на части. Смотрит в вишневые глаза. — Ты идиот, — шепчет он зло, глубоко обиженно. И воздух прорезает громкий всхлип. — Ты идиот, Кадзуха, — цедит шипящей яростью. Шелестит, стелется пеплом после взрыва. — Зачем? Архонты, зачем…?! Почему ты такой…?! Ты просто идиот, — мерзкое и соленое одиноко скатывается по его щеке, голос по нарастающей набирает громкость. — Зачем ты молчал все это время, придурок?! Ты бы мог… Мы бы могли… Да если бы…! Ты все испортил! — он отшатывается, и клей горит на его пальцах, сковывается холодом, когда он с силой вырывает чужие руки из своей хватки. — Ты идиот, Кадзуха! Вы все, все идиоты! — крик рвет его связки в ошметки, в лоскуты, человек не способен так кричать. — Идите вы все к черту! — выдавливает из себя с надрывом, на последнем издыхании, на последнем вдохе. Закашливается жутко и даже не может понять, кого сейчас ненавидит больше: их или себя. Закашливается жутко и даже не напрягается, когда откуда-то издалека его крику вторят булькающие нечеловеческие хрипы.