Not alone

Есть в человеческой природе что-то мерзкое, всегда есть. Что-то невыносимое, что-то, не присущее животным. Такая хрень только у людей. И одной из таких вещей безусловно является надежда. Самая отвратительная из существующих. Потому что она не подвластна логике. Параллельная прямая с рациональностью. Противоречит всем законам физики и возводит ее в «мета-» уровень. Зарывается куда-то глубоко, между аортами и желудочками, между кровяными тельцами, между нейронами. И никак ее не выкорчевать, никак от нее не избавиться, остается только рубить по живому, заживо, чтобы никогда не зажило. Чтобы сразу загноилось и отравило весь организм. Это всегда что-то неосязаемое, что всегда витает в воздухе и портит людям жизнь. Что-то эфемерное и расплывчатое, как оазис, как мираж. И, как всякий порядочный оазис, как любой уважающий себя мираж, надежда имеет свойство пропадать. Рассыпаться, как только ты оказываешься к ней слишком близко. И Скар ненавидит. Так глупо, так неизбежно ненавидит быть человеком. Ненавидит чувствовать эту надежду у себя под ребрами. Это тугое, ржавое чувство, провернутое заточкой прямо сквозь диафрагму. Впивающееся туда с особым удовольствием, с особым напором, беспощадным и острым. Которое выскребло изнутри все, но только продолжает колоть, копать, словно роет тоннель насквозь, навылет, как выстрел прямо в сердце. Это же и есть надежда, да? Так же это называется…? Тихий выдох стелется по полу оглушительным эхом. Растекается по стенам, как следы не высохшей краски. Резонирует в голове, падает ниже, ксилофоново прокатывается по ребрам, облизывая топкий вакуум, оставшийся там после огромной черной дыры. Скар сцепляет ледяные ладони в замок. В замок с несколькими ключами, с несколькими кодами, переиначенными и перекошенными шифрами. В замок с огромными каменными сводами, бойницами и заряженными пушками, подвесным мостом и глубоким рвом. Скар сцепляет ледяные руки в замок, но браслет на запястье жжется. Горит адским пламенем, ни дать ни взять. Ни дать, потому что за такое дают только по лицу и прицельно в скулу. Ни взять, потому что далеко-далеко, недосягаемо, непостижимо. Никак до этого не дотянуться, не докричаться. Закрыто, забаррикадировано, запечатано, запрятано за поднятым на цепях мостом. Скар сцепляет ледяные ладони в замок и поджимает губы. Гребанная надежда. Гребанная надежда и гребанный Кадзуха. Потому что есть в человеческой природе что-то мерзкое, всегда есть. Что-то невыносимое, что-то, не присущее животным. Такая хрень только у людей. И одной из таких вещей безусловно является надежда. Самая отвратительная из существующих. Потому что Скарамучча надеялся. Потому что теплилось, пригрелось, как змея, только куда глубже, куда опаснее, куда токсичнее. Потому что Скар ждал. Отчаянно, жалко, по-человечески глупо ждал, что он вернется. Ждал час. Ждал день. Ждал ночь. Но он не вернулся. Скарамучча не знает, в какой момент вся надежда внутри него сдохла. Упала замертво, начала разлагаться и гнить. Разносить запах смерти по венам, гнать его вместо крови, вместо кислорода. Скарамучча не знает, в какой момент, и знать, если честно, не хочет. Он вообще больше ничего не хочет знать. Хочет остановиться в развитии, дать заднюю, кубарем скатиться по ступеням эволюции, и где-то там, в бассейне первичного бульона, может быть, он бы наконец обрел покой. — Скар, ты как? Но есть в человеческой природе что-то мерзкое, всегда есть. Что-то невыносимое, что-то, не присущее животным. Такая хрень только у людей. Эта гребанная способность умирать, когда другие остаются жить. — Порядок, — выдавливает из себя гидравлическим прессом: кости всмятку, органы всмятку, мысли всмятку. Его голос отскакивает от холодных стен, исчезая в геометрически нереалистичных тенях. Они сгущаются на потолке облаками смога и грозы, нависают страшно, словно сейчас обвалятся. Пожалуйста, пусть они обвалятся. — Ты не выйдешь? Там Сяо костер разжег. Скар оборачивается на секунду. Не для зрительного контакта, не для вежливого ответа. Просто так бывает, когда шейные позвонки клинит, когда их коротит по-страшному, и никак это не предвидеть. Вместо ответа он поднимается с услужливо лежащей балки. Возможно, недостроенное здание было не самым лучшим местом для привала. Возможно, Скарамучче тогда было насрать. Возможно, Скарамучча вообще не помнит, как они тут оказались. Потому что в памяти все размыто, разъедено этой надеждой, как отбеливателем. Ни одного живого места, только выжженная пустошь, только голое пепелище. Скар проходит мимо Венти, молча переступая через сваленные друг на друга балки. Он точно видел, как Венти хотел что-то сказать, уже было приоткрыв рот. Но тут же его захлопнул, вцепившись пальцами в свою джинсовку. Тот вообще в последнее время стал довольно тихим. Кажется, и вовсе говорить разучился. Постоянно собирался что-то прокомментировать, но его лицо тут же становилось сложным, мрачнело, а в аквамариновых глазах разворачивался шторм, тихий молчаливый ужас. И только его тупой дракон на поясе продолжал напоминать о том, что они все еще живы. Что они, к сожалению, все еще живы. Выходить из-под крыши оказывается довольно неприятно. Вообще неясно, когда шкала его состояния успела подняться. Потому что «довольно неприятно» явно находится повыше, чем «все внутри рвется на части». Повыше, чем «я убью вас всех, а потом себя». Повыше, чем «просто дайте мне умереть». Небо над головой тяжелое, грязное, как лужи под колесами машин, как слякоть обещанного снега. Облака свисают болтающимися в петле висельниками, неохотно плывут вслед за порывами полуживого ветра. Где-то в болотистых тенях переливается что-то мутное и водянистое. Кажется, будет дождь. Кажется, еще чуть-чуть, и небо разрыдается, рухнет под своим весом, не выдержит всех звезд за своей спиной и погребет под собой остатки того, что когда-то называлось Тейватом. И Скарамучча бы даже не расстроился. Даже зонтик бы не раскрыл. Раскрыл бы только руки в приглашающем жесте. Костер меж бетонных строительных блоков выглядит почти смешно. Почти нереально. Скар почти в этом уверен. Потому что не могут они просто разжигать костер после того, что было вчера. Потому что они больше ничего не могут после того, что было вчера. Они и до этого ничего не могли. И ничего не сделали. И все, что осталось Скарамучче, — смазанное фантомное воспоминание рубиновых глаз и отвратительный, мерзкий, чудовищно прожигающий темно-фиолетовый браслет. И он не может точно сказать: мало ли это или чертовски много. — Ты так и будешь стоять? — в голосе Сяо ни капли эмоций. Там засуха, там полное отсутствие воды и смерть от обезвоживания. Можно было бы даже сказать, что в нем вообще ничего не поменялось, кроме фиолетового пятна на скуле. Но Скар отчетливо понимал, что глаза у того потускнели не от серости над головой. Он опускается напротив, роняя свое тело слишком небрежно, словно специально как можно резче. Больше не нужно, делайте, что хотите. В руки оказывается всунута небольшая консервная банка. — Я не буду, — он отталкивает руку Венти без особой агрессии, без особого всего. — Скар, надо поесть, — чужой голос сиплый и надломанный, словно после долгого крика. Словно после долгого молчания. Венти двигается немного ближе, медленно и осторожно, протягивает банку с сомнением. С надеждой. — Ты ведь давно не- — Венти, не надо. Он же сказал, что не хочет, — Сяо твердо его перебивает, не отрывая глаз от куцего костра. Языки пламени обвивают бревна нехотя, вынужденно, словно им претит сама мысль о том, что от костра станет хоть немного легче. И Венти от его слов замолкает с первого раза. Понимаете? Он замолкает. С первого раза. Губы поджимает, банку отставляет в сторону. Подтягивает к себе колени, поудобнее устраиваясь на совершенно неудобном бетонном блоке. В его глазах в агонии мечутся языки пламени, но Венти явно смотрит не на них. Он вообще смотрит в никуда. И Скар бы очень, очень хотел знать, где это никуда находится. Знать координаты, да хотя бы примерное расположение на карте. Хотя бы примерный шанс на то, что оно где-то есть. Что туда можно добраться, дойти до входа, закрыться там изнутри, остаться там навсегда. И может там, в этом никуда, он бы снова мог наткнуться на пепельные волосы, на короткую, как падающая звезда, улыбку, на глубокие, совершенно бездонные рубины… Но все, что ему осталось, — смазанное фантомное воспоминание рубиновых глаз и отвратительный, мерзкий, чудовищно прожигающий темно-фиолетовый браслет. Скар неосознанно поворачивается на звук шуршащего рюкзака. Венти залезает куда-то поглубже в карман и выуживает оттуда пачку зефира. И это выглядит почти как издевательство. Как самая несмешная шутка. Это как зажечь фейерверк на складе динамита. Это как с утра вместо кофе выпить чашечку ртути. Это как натянуть солнечные очки во время атомного взрыва. Венти достает из упаковки палочки с небрежной вялостью, словно не делает ничего странного. Словно нет ничего обыденнее, чем открыть пачку зефира у костра во время зомби-апокалипсиса. Насаживает зефир одним коротким движением, подносит к костру с отчаянной беспечностью, словно ничего действительно не происходит. Сяо реагирует на это тихим хмыканьем. Возможно, раньше он бы сказал, что не нужно переводить запасы, что не нужно вести себя так беспечно, на что Венти бы рассмеялся и предложил бы ему палочку с зефиром. Но Сяо молчит. Молчит, потому что все понимает. Так же, как понимает Венти. Такие они все понятливые в последнее время. Один Скар нихера не понимает. — Ты серьезно? — и его интонация могла быть другой. Менее острой, менее колкой, менее надломанной. Но что-то внутри у него дало сбой, там утечка жизни, и голос его утекает вслед за ней, как дождевая вода в водосток. — А… что не так? — и слова Венти не должны так тянуться: патокой, дегтем. Они должны быстро и бесхитростно, как щебетание птицы. Как бурный горный поток. Не как застоявшееся болото. — Я не могу пожарить зефир на костре? — и даже усмехается помехами, белым шумом, сигналом по помощи. Save our souls. Да только что-то вы припозднились, нечего тут больше спасать. Ни одной души не осталось. — Конечно, можешь, — Скар важно кивает, словно теперь хоть что-то может быть важным. — У нас же все так охренительно хорошо, что можно спокойно жарить гребанный зефир на костре. — Скар, в чем проблема? — Сяо тут же весь напрягается, руку тянет к топору, лежащему по правую руку от него. Надо же, и давно это у него? Забрал, когда пошел рубить деревья? И как Скарамучча не заметил? — Да нет никаких проблем, — он складывает локти на колени, смотря, как плавится зефир на палочке у Венти. — Я просто понять не могу, — он жмет плечами спокойно, как удав. Как желание удавиться насмерть. — Почему всем настолько плевать. — Плевать на что? — Сяо спрашивает с нажимом, с предостережением: «Не начинай». Но Скар и не начинает. Он продолжает то, что началось еще вчера. — Плевать на то, что нас теперь трое, — поднимает взгляд на Сяо, смотрит прямо в глаза, прямо в душу, чтобы хоть что-то там найти, чтобы хоть до чего-то дотянуться. Венти отнимает зефир от костра, поднимается на ноги. Явно пережарил. Теперь это просто маленький уродливый уголек. Чем-то напоминает то, что у Скарамуччи в грудной клетке. — Скар… — Просто скажите честно, — он усмехается, и истерика внутри подкатывает снежным комом. Целой, мать его, лавиной. Все погребено под снежным обвалом, и никакие костры не спасут. — Вам что, реально нет до этого дела? — Скар, — Сяо сжимает кулаки и хмурит брови. — Мне просто кажется, что я единственный, кто понимает, что мы потеряли человека. — Скар. — По нашей же глупости потеряли, — Скарамучча поднимается на ноги. — Что, совсем никакого укола вины? — Скар. — Вы что, серьезно? Вам правда настолько насрать? — его голос повышается медленно, по нарастающей. Как снежный ком. Ком, что никак не проходит сквозь его горло. — Просто мне иногда кажется, что я единственный тут все понимаю. Сяо поднимается медленно, вымученно. Подходит почти вплотную, смотрит прямо в глаза. Надо же, даже не боится получить по лицу во второй раз. От этого хочется смеяться в полный голос, что Скар и делает. Только выходит из него что-то покореженное, что-то сломанное, надрывное. — Скар, — Сяо кладет руку ему на плечо аккуратно, но настойчиво: «Скар, послушай». — Нам всем сейчас тяжело. И мы все прекрасно понимаем… — Да нихрена вы не понимаете! — он выворачивается из-под чужого касания, заставляя Венти, стоящего рядом, вздрогнуть и попяться назад. Зефир у него в руках так и остается нетронутым. Скарамуччу от этого выворачивает: от зефира, от костра, от Сяо, от того, что у него внутри уже вывернуто несколько раз. — Вы просто не понимаете, что Кадзуха… — он осекается на долю секунды. Слова скребутся в горле лезвиями, превращают его в фарш. Вырываются из его рта склизкими сгустками крови. — Вы не понимаете, что Кадзуха чертовски мертв! И он застывает. Застывает, как слеза на его щеке. Потому что вот оно. Кадзуха мертв. И осознание этого ничто по сравнению со словами, сорвавшимися с его языка. Со словами, которые теперь стали осязаемыми, ощутимыми, обрели свой вес. Кадзуха мертв. И его этим весом придавило, как могильной плитой. Как двумя метрами земли и заколоченной деревянной крышкой над головой. Он мертв мертв мертв — Я-я, — Венти откуда-то сбоку запинается. Делает неосторожные шаги назад, вцепившись пальцами в шпажку с зефиром. Как будто его что-то до смерти напугало. И как будто это что-то — то, что плещется у Скарамуччи в радужке. — Я, наверное, пойду поищу еще хвороста… Но Скар его не слышит, ему все равно. Пусть хоть дерево целиком здесь сожжет, пусть хоть весь город. Он в этот костер готов прыгнуть с разбегу. Обуглиться, как маленький жалкий зефир. Он оторопело опускается обратно. Чувствует, как его начинает трясти, как в носу у него начинает щипать, как истерика ползет по его позвонкам, когда Сяо садится рядом. Нет, не надо. Оставьте его. Пожалуйста, что угодно, только не это. Пожалуйста, что угодно. Пожалуйста… Он не поднимает головы, когда слышит грохот. Только краем глаза смотрит на Венти, растянувшегося на земле. Фыркает. Ну надо же, работает. Просто нечего было останавливаться на заброшенной стройке, где на каждом углу валяются стройматериалы. Да только все его облегчение сходит на нет, когда Венти, сжимаясь, болезненно шипит, а по его ноге неторопливо расползается бордовое пятно. И запоздало понимает: нечего было останавливаться на заброшенной стройке. Где на каждом углу валяются стройматериалы.