Но в какой-то момент очки придут в негодность и заменить их будет невозможно, лишь пожелав настолько сильно, что разум тронется совсем.
1915 год
Санкт-Петербург
Александр сидел в своем кабинете и по обычаю заполнял документы вместе с Москвой, который, не отрывая взгляда от стола, старательно вчитывался в документы и заполнял их. По его виду и не скажешь совсем, что он чем-то занят, если бы не сведенные к переносице брови, которые время от времени поднимались то выше, то ниже в зависимости от того, насколько глупый документ находился в его руках. Саша же не мог похвастаться подобной стабильностью во время заполнения документов: либо все документы летели к чертям собачьим из кабинета из-за недалекости их создателей, либо документы проверялись медленно и без особого энтузиазма, который был присущ только Москве. Тем не менее, каждый из них молчал, занимаясь своим делом. Кто-то не знал, с чего начать разговор, а кто-то думал о совсем других вещах и далеко не весёлых. Лишь бряканье Мишиного крестика об цепочку создавало единственный шум в кабинете, который сбивал с мысли Романова, но точно не Московского, который точно так же, как и два часа тому назад теребил крестик, сосредотачиваясь на работе. В конце концов, Саша не выдержал и заявил: – Если не перестанешь звенеть крестиком, то я сорву его с тебя! – Сорвешь тогда, когда в бога верить перестану, – устало, но с игривой искрой в глазах ответил Миша. Сегодня он свободен от своей шпионской работы, потому как сегодня день написания отчёта в Москву по поводу происходящего за стенами дворца. Миша всегда писал два письма: для себя и для получателя, чтобы самому понимать, как развиваются события, ведь ему не сообщают об итогах его благотворительных трудов, но, судя по все менее увлеченной позицией императора армии, дела шли неплохо и даже хорошо. Только вот больно опостылели Москве эти письма: зачем тратиться на бумагу, когда под рукой есть телефон? Но нет, на другой стороне трубки очень беспокоились за сохранность передачи данных. Что ж, пусть так, но и письма, к сведению, перехватить труда не составит, особенно, если очень хочется. Сейчас Миша ощущал себя скорее не шпионом, а человеком, который выберет ту сторону, которая победит, но не сможет справиться с потерей проигравшей стороны, продолжая мысленно надеяться на её благополучие. Возможно, в нем играет жадность, ведь остаться для всех другом будет сверх его возможностей. За десять лет Москва так и не понял, за что он борется: за крестьян, за рабочих, за людей в целом, за сохранность суверенитета государства или за свои давние мечты, представляющие из себя в реальном мире не более, чем пустую болтовню о несбыточном. Внезапно чужая рука схватилась за крестик и притянула Мишу к себе, заставляя чуть ли не лечь на стол. Тогда Романов обратился к нему со словами: – Концентрацию мне уже не вернёшь, как и перспективу просидеть за столом весь оставшийся день. – Александр встал из-за стола и, всё так же не отпуская Мишин крестик, обошел стол, глазами ища заветную грампластинку, которая с недавних пор ему очень полюбилась. – Так что будем танцевать. Спустя пару секунд пластинка была найдена, а владелец крестика все так же стоял рядом с Александром на воображаемом поводке, продолжая молча наблюдать его за действиями, но в какой-то момент интерес переборол усталость, поэтому он спросил: – Откуда у тебя грампластинка и что там записано? – Ты же помнишь Уильяма? – после пары мгновений раздумий Миша запоздало кивнул, не до конца понимая, о ком идет речь. – Это Лондон, на заметку, я недавно заказал у него пластинку с записью их вальса под названием «Осенний сон» по случаю нашей борьбы с немцами и их союзниками в блоке Антанты. Сейчас это не так важно, так что давай просто проверим мои навыки в вальсе спустя два века. «Только не вальс», – подумал Миша, вспоминая давние попытки лучших учителей Европы научить Сашу танцевать по-человечески. Вот только это привело лишь к отдавленным ногам у половины двора. Романов, будто читая мысли Московского, поспешил заверить: – Не волнуйся, ты останешься с ногами, я ведь уже не настолько мал. Впрочем эти слова не прибавляли уверенности в сохранности своих ног, но все же это было лучше, чем в единственный свой выходной заполнять документы, как и в рабочее время, поэтому приглашение пришлось принять. Из граммофона полились первые звуки вальса, а вместе с этим начался импровизированный танец двух человек в кабинете. Игра инструментов медленно погружала обоих в осенние воспоминания. Так и видится на яву начало осени, сентябрь на дворе, солнце светит по особенному на листья, начинающие сменять свой прежний наряд, это только начало всего процесса, поэтому два тела не спеша кружатся, поддаваясь звучанию и позволяя ему вести этот танец. Музыка постепенно нарастает и неожиданно возносится вверх, но лишь на миг и таких мгновений будет несколько, как и ветров, всё чаще навещающих просторы окрестностей осенью. Игра инструментов становится интенсивнее, шаги становятся всё мельче и быстрее, как стремительно падающие листья зазвучала флейта, говоря о пике цветастости природы вокруг и тревожно сообщая о скоротечности такого момента. Всё больше и больше оборотов в кабинете делала пара, как наступающая осенняя гроза, упорно смывающая всё ещё отчаянно держащиеся на деревьях листья. Мгновение и Михаил не понимает, что вальсом более не руководит, а следует за чужими руками, полностью погруженный в ощущения. Гроза прошла. Обозначая это, инструменты снизили темп, как и танец, теперь звучали тоскливые нотки, повествующие о последних и тоскливых днях этого чудесного времени года. Ещё с минуту после конца игры Михаил и Александр молча качались из стороны в сторону вспоминая не только осень, но и самые волнительные истории из жизни, что так были похожи своим развитием на недавно играющую музыку. Грудные клетки обоих медленно вздымались, соприкасаясь на вдохе. Расставаться с теплом чужого тела совсем не хотелось, ведь впервые за столько лет оба ощутили нежность в действиях друг друга, а не знакомую с давних времён жестокость и гордость, присущую многим из столиц великих держав. Миша опустил свою голову на плечо рядом и почувствовал нескончаемую вину перед Романовым. Сколько бы он ни пытался забыть те былые чувства, из-за которых ступил на скользкую и не ведающую ни хорошего, ни плохого конца дорожку, он не мог этого сделать. Если когда-нибудь встанет вопрос о причинении Саше боли в целях выполнения задания, он пожертвует всем, но точно не даст в обиду того, в кого по чистой случайности умудрился влюбиться окончательно и бесповоротно. Каждый удар сердца об грудную клетку отдавался в ушах так четко, что это пугало, успокаивало лишь то, что не один он с такой проблемой. Постояв в объятиях ещё какое-то время, Миша выпалил короткое, но смущенное: – Спасибо. – За что? – искренне удивился Саша. – Сам не знаю, – честно ответил Москва, он действительно совсем не знал, зачем сказал это. Но и стоять в объятиях долго не получится. Глаза обоих упали на всё ещё существующие в кабинете Романова документы. Да, они совсем забыли, что танцем бумажки, к сожалению, не подпишешь, но их было двое, поэтому с этим делом они должны были управиться быстрее. Московский больше не прикасался к крестику, а лицо в этот раз выражало смятение. Он совсем запутался в сторонах. Ну неужели он единственный видит в человеке напротив не только плохое начало, но и проблески того простого, что должно быть в каждом? Романов же не обратил внимания на частые взгляды соседа в свою сторону, увлеченный отнюдь не бумагами, а мыслями о будущем империи и, как ни странно , представлял его фанатично прекрасным, ведь розовые очки всё ещё с ним. До тех пор, пока не слетят с лица.VII
Этим же вечером Москва, собрав все письма, которые так тщательно хранил в своей комнате, отправился в первую попавшуюся на пути церковь. Время уже близилось к ночи, последние свечи, догоравшие у икон, отдавали слабым, но теплым светом на спокойных лицах всё ещё находящихся там людей. Миша, казалось, был единственным, кто пребывал во встревоженом и растерянном состоянии, из-за которого чуть ли не разронял все письма. Одному письмецу все же удалось ускользнуть из рук и упасть на пол. Как только Москва опустился за ним, как тут же у лица увидел чьи-то ноги и, откинув голову назад, понял, что это батюшка, которого он искал. Батюшка же был на вид очень старым и хрупким. Его морщины не страшили, а лишь добавляли лицу мудрости и старческой рассудительности, хрупкость же была обманчива, ведь очень часто такие хрупкие люди способны выдержать гораздо больше невзгод и чужих мучений, чем кто-либо из присутствующих здесь. Михаил в таких людях до боли часто видел лицо отеческой фигуры и, даже несмотря на то, что жизнь их он прожил не менее семи раз, он часто прислушивался к их словам, которые были далеко не глупыми. Батюшка же протянул свою руку Москве, помогая встать, и с теплотой в голосе обратился к нему: – Здравствуй, юноша! Откуда ты забрел к нам в столь поздний час? Муки душевные терзают давно? – Здравствуйте, батюшка, – на секунду Миша замялся и опустил глаза в пол, как бы обдумывая, стоит ли говорить батюшке об этом, но, решив отбросить сомнения, которых ему и так хватало, он глубоко вздохнул и начал: – Я бы хотел, чтобы вы прочли хотя бы половину из тех писем, что я принёс с собой, перед тем, как исповедоваться вам. Священник учтиво кивнул Мише и принял из протянутых рук письма и начал вдумчиво читать одно за другим. Лицо батюшки было спокойно и не выражало ни недоумения, ни радости, ни злости, ни каких либо других эмоций, просто участливые в процессе чтения глаза давали понять рядом стоящему Мише, что текст человеку рядом не безразличен. Прошло около двадцати минут прежде, чем батюшка отдал последнее письмо обратно в руки владельцу. Когда это произошло, Миша неспешно начал своё повествование: – Эти письма – моих рук дело, батюшка. Это копии тех писем, которые уже давно отправлены в Москву. Я занимаюсь этим уже очень давно, мне казалось, что я на благо занимаюсь подобным, но сегодня я начал в этом сомневаться, – Священник глазами спросил: «Отчего же?» и Миша пояснил: – Есть человек один, к которому я чувствую привязанность глубокую, но человек этот, можно так сказать, глух к просьбам тех, ради кого я стараюсь. Сейчас… мне кажется, что я предаю его, помогая обездоленным и, как бы мне не хотелось бросить всё и застыть на месте, я продолжаю предавать его… Священник внимательно слушал рассказ и вдруг сказал: – А что душа вам шепчет? – Она молчит.