Бог милостив

Как в тот раз, когда на звонок ответил не Дима, Петроград, Московский замер. Он узнал. Узнал, что это Мишиных рук дело – квартира, в которой он проживает, еда, которую он ест, это все на протяжении года было не удачливой судьбой, благосклонной к бывшей столице, а готовым планом, сделанным Москвой. – Миша, не молчи, скажи хоть слово, – прозвучало взволнованно из аппарата. Миша хотел ответить, вот только язык будто не слушался и двигался совсем не так, как нужно. Дыхание участилось, заставляя сердце разгонять по телу волнение вместе с кровью. Хотелось повесить трубку и забыть происходящее сейчас, как страшный сон, но он сделал глубокий вдох и резкий выдох, после чего сглотнул так громко, что уши заложило, а после сказал торопливо и так несвязно, сам не понимая, о чём говорит: – Не вешай!.. Я… я, прости, можешь не прощать. Я это делал не… не для чего-то плохого, я просто, – судорожный вдох, – просто боюсь потерять тебя насовсем. Позволь мне приглядывать за тобой, пожалуйста, я не вынесу абсолютной пустоты вокруг себя. Пожалуйста. – Ну, – прозвучало неуверенно, но решительно, – пока моя семья жива, я готов простить тот ужас, который ты сотворил со страной. Со мной. Предательство не прощается нигде, но тебя я прощу. Прощу, потому что видел и вижу твою потерянность. Может, всё это очередная ловушка, но я знаю, что то, что ты так хочешь видеть в будущем, не произойдет никогда. Угодить всем у тебя не получится, а само желание, искреннее желание, будет растоптано теми, для кого ты так старался. И ты знаешь это. Саше было тяжело это говорить, но он всё-таки сказал. Всё же в мире не такая уж и редкость – смена столицы. Он как-нибудь переживет. Но сам Миша осилит всю тяжесть того, что осталось от империи? Смешной вопрос, учитывая, что Москва не в первый раз встаёт за руль. Но беспокойство всё же закрадывалась. Саша его не покажет, ведь теперь Московский для него – знакомый, простой и ничем не отличающийся от всех остальных людей человек, разве что только сильно насоливший. – Нет же, Саш, ну нет, люди могут меняться, – начал Миша. – Почему ты не веришь в это? Ты не видел тех людей, что были до тебя, они совершенно были других представлений об идеальной жизни. Отец твой, Петр, изменил их. Чем же хуже моя кандидатура сейчас? – Миша, успокойся, подумай, пожалуйста, кому ты это говоришь, – с таким же напором парировал Петроград. – Даже если мне понравятся твои идеи, я их не поддержу. Я не тот человек, который готов менять всё. Я был доволен тем, что имел, и тем, чего не имели другие. Я простил тебя, но не принял. И слушать твои бредни я тоже не намерен. – Посмотрим, Саш. – То первоначальное волнение в начале звонка сменилось на совсем не миролюбивый настрой. Миша старался и старается сейчас не покладая рук. Но для чего? Саша никогда не пойдет по дороге, не вымощенной заранее кем-то. Это был его принцип, который он нарушать не собирался. – Видишь ли, я то же самое кричал Петру, когда в один прекрасный день прочёл в письме о переносе столицы в Петербург. Ничего не напоминает? Ты смиришься, а в будущем, возможно, поймёшь мысль. Не отворачивайся так скоро. Ты не видел даже начало! Всё ещё впереди! – Лучше ослепну, чем увижу это.

Есть такие слова, которые родители часто говорили своим детям, ввиду своего суеверия или попыток ограничить их и так длинный и совсем не костлявый язык.

«Молчи, а то сбудется»

IX

1918 год

Петроград

В ночь с 16 на 17 июля

Саше снился сон. Такой туманный и непонятный, будто в лихорадку. Одно только было видно четко – двухцветная макушка, что была только у одного человека в его окружении, у Екатеринбурга. Они так давно не виделись, почему же в голове вдруг всплыл его силуэт? Саша смотрел за происходящим, как в театре на втором ряду, еле выглядывая из-под широкого плеча человека спереди. Екатеринбург, кажется, стоял в углу комнаты, но в ней совсем не было окон, да и мебели нигде не наблюдалось. Подвал? А что в подвале забыл Константин? Уже спустя секунду дверь, как по щелчку пальца, открылась. В подвал зашли… Кто это? Картинка будто смазана наполовину. Ни глаз, ни рта, ни носа нельзя было увидеть. Напоминало всё это детские рисунки в книжках, которые неровными штришками наносились поверх первоначальной иллюстрации. Но телосложение такое знакомое… Вдруг прозвучали возмущенные слова женщины: «Здесь даже стульев нет». Александра? Семья? Это была его семья? Почему они в такой потрёпанной одежде, почему в подвале? Для чего весь этот маскарад? Но вскоре стало всё понятно. – Все заключенные, находящиеся в подвале, будут расстреляны, – произнес мужчина вне зоны доступа зрения Александра. – Что? Недоумевающий голос Николая и тихий шепот Александра, вторящий вопрос первого, были заглушены несколькими оглушительными выстрелами. В ушах зазвенело, хотелось отвернуться, но тело не слушалось, так и оставшись в прежнем положении. Несколько тел, стоящих у стены, упали, словно мешки с крупой. Это уже не люди. Это трупы. Нет, это все ещё люди, не трупы, нет же? Это один из обыкновенных кошмаров, что снова пришёл заставить дрожать и захлёбываться в собственных слезах. Точно кошмар. – Саша, – шёпот был громким, а может, и шепотом это вовсе не был? – Это всё реальность, твоя реальность, это происходит прямо сейчас. – Нет, не происходит, это сон. – Не в силах отвернуть голову, Александр направил взгляд в потолок. Тут же на щеки опустились ледяные руки Екатеринбурга, а под глазами с сильным нажимом прошлись большие пальцы. – Скажи мне, ты хочешь и дальше смотреть на эти трупы, растекающуюся кровь под ними и стену, пробитую пулями и окропленную кровью семьи? Хочешь? Скажи! Хочешь или нет? – Нет, я не хочу. – Казалось, сон должен был раствориться и Саша должен был проснуться весь в поту и застрявшим в горле криком. Но нет. Чужие пальцы быстро сместились прямо на глаза и начали буквально вдавливать глаза в череп. Сзади была стена, а руки крепко держали лицо, бежать было некуда. Острая боль пронзила глазницы, руки то и дело хватались за чужие, пытаясь прекратить эту пытку. – Остановись… Было поздно. По щекам вперемешку с кровью лились слезы, капая на пол. Горькие и ненавистные им самим слёзы по семье. Николаю, Александре, их чудесным целеустремленным дочуркам и болезненному, но жизнерадостному Алексею. Он их не увидит. Никогда. И даже во сне не увидит. Больше нигде. Физическая боль говорила, что всё, что было перед ним – правда. Сон ли это? Он был не уверен ни в чём. Он не видел ничего. Ни света, ни тьмы. Абсолютная пустота, не имевшая никакого цвета. Как узнать: проснулся он или это реальность? Понять никак не получалось. Боль вскоре стихла, но чувства, что Александр испытал, смотря на эту варварскую и несправедливую расправу с царской семьей, усилились в десятикратном размере. Искренняя обида, смешанная с яростью и жалостью, расцвела над сердцем и застряла в горле горьким комом, не давая проронить и крика, истошного и оглушающего. Лишь слезы и кровь пробили барьер и текли цельным потоком вниз, падая у тел людей, которые были для города всем, что осталось от империи, от Петра, от Него.