2+1

Хван Хёнджин никогда не был заносчивым мудаком, даже если от него это ожидали поначалу, взглянув лишь раз и ослепнув от его красоты. О таких людях всегда думают, что раз он выиграл джекпот в генетической лотерее, то уж характером его природа точно обделила, но этот говнюк рвал все шаблоны. Он был сказочно восхитителен во всём, за что брался, даже если получалось не с первого раза, он не сдавался, пробовал снова и снова, добиваясь идеальных результатов, ещё и помогая отстающим. Он был настолько замечательным, что даже Джисон позарился бы на него, если бы Феликс не был его лучшим другом. Потому что только Джисон знал и понимал, сколько страданий это идеальное создание приносит его соседу по комнате. Феликс прилетел в Корею из солнечной Австралии, вероятно, специально, чтобы скрасить одиночество Джисона, потому что других причин поступать в университет в другой стране у него объективно не было. Да, это был один из самых лучших университетов во всём мире, он был настолько хорош, что сюда каждый год были какие-то бешеные конкурсы по 100 человек на место и космические проходные баллы под ручку с примерно такого же размера ценами на обучение. Тем не менее, Джисон поступил, и Феликс тоже поступил, и оказались они соседями по комнате, а потом и лучшими друзьями — в первую очередь, потому что не пасть жертвой обаяния Феликса было невозможно. А потом случился Хван Хёнджин. Феликс прогуливал уже которую потоковую лекцию по политологии подряд, и если бы не его волшебная улыбка, препод давно устроил бы ему проблемы. К счастью для Феликса, его всегда прощали, потому что не простить его был способен только конченый психопат, а к несчастью — очередная пара снова выпала на дату как раз посреди течки Феликса. Глупо было каждый раз надеяться, что Хёнджин прогуляет, заболеет или по какой-то ещё причине не придёт, но он с завидной регулярностью дефилировал мимо Ли, заставляя того плевком стекать по стене. Джисон, как единственный из их бессменного дуэта, не реагирующий на шлейф кофейно-лавандовых феромонов, был брошен героически конспектировать лекцию, пока Феликс полз до общаги депрессивно лежать в одеяле и плакать. Джисон привык. Он не до конца понимал, что чувствовал Феликс, но всегда старался поддерживать его, потому что никого ближе друг друга у них в этом городе не было. Это звучало довольно иронично, потому что оба они родились не в Сеуле, и им бы лучше держаться за кого-то местного, кто мог бы помочь с гипотетическими проблемами, но их неумолимо тянуло друг к другу, поэтому они сдались и слиплись, как два пельменя в одной пачке. В сугубо платоническом смысле. Он привык к слезам Феликса, к прогулам, к нервным срывам, к нытью и жалобам. Ко всему, кроме того, что его нет в комнате, когда Джисон возвращается с последней пары. Его кровать разворошена, как воронье гнездо, но пуста. На полу валяются пустые и только начатые пачки разноцветного мармеладного зверья, весь воздух пропах сливочным маслом и цитрусами — лимонным тартом, запахом течки Феликса. Это Джисона не удивляет, они слишком близки, чтобы стесняться естественных процессов организма, другой вопрос — куда Феликс мог деться в таком состоянии? Находится он относительно быстро: в туалете, в компании полупустой бутылки вина, в обнимку с унитазом. Феликс плачет, не замечая Джисона в дверном проёме, делает несколько глотков из стеклянной бутылки, сворачивается в клубочек, сидя на полу, и старательно воет в коленки, вздрагивая всем телом. — Жесть, — всё, на что хватает Джисона. Он никогда не видел, чтобы Феликс напивался, ещё и до такого состояния. Он плохо переваривал алкоголь, это довольно распространённая черта омег, Джисон и сам редко был способен употребить больше бокала вина, а тут — целая бутылка, и явно не первая. Феликс поднимает взгляд, разлепляя склеившиеся от слёз длинные ресницы, пытается сфокусировать взгляд на фигуре перед собой, у него почти получается опознать лучшего друга, но в последний момент он хмурится и тянется к унитазу, выблёвывая, судя по звукам, половину внутренних органов. Джисон, причитая, как курица-наседка, забирает у Феликса недопитую бутылку вина, придерживает отросшие блондинистые пряди от лица и ждёт, когда он прекратит выворачиваться наизнанку. — Джиииииисоооооониииииии, — тянет Феликс хриплым голосом, еле ворочая языком. — Ты зачем так напился? — Я… Я ел мам… марл… мармеладных мишек… а потом… я смотрю на них… а они смотрят на меня… а потом меня вырвало… и я их больше не ел, — слушая трагичную историю массового убийства желейных зверей, Джисон отходит в их мини-кухню, намешивает там мерзотную жижу из адсорбента и приказывает другу пить неспеша, маленькими глотками. — Вот ты мне скажи… — Что тебе сказать? — Да пожо… подожди… — Жду. Феликс поднимает на Джисона жалобный взгляд красных от истерики глаз. — Неужели я… Он… Он такой красивый… Джисон, ты его вие… видел? Ты видел? Он такой… блин… Почему он такой замечательный? А я? Понимаешь, я же ему… Я ему на-ахуй не сдался! Я ведь… Я кто? Я пыль, я воздух, я тень, я пустое место… Он меня даже не замечает… Конечно… Я же скучный… Понимаешь? — причитает Феликс, потихоньку справляясь со стаканом лекарства со вкусом пыли. Джисон еле борется с желанием дать ему подзатыльник, вместо этого щёлкает его по лбу и принимается смывать с лица слёзы, сопли, слюни и всё остальное. Феликс не противится и уже не плачет, молча принимает свою судьбу и поворачивается то одной, то другой стороной, слишком сконцентрированный на том, чтобы не блевануть медвежьими потрохами ещё раз. — Послушай сюда, дурила, — Джисон сжимает щёки Феликса через пушистое полотенце, заставляя его собрать глаза в кучку. — Ты самый красивый, самый лучший, самый добрый, самый замечательный человек из всех, живущих на планете. И если этот петух настолько тупой, что не замечает тебя, то я завтра же пойду и тресну ему так, чтобы у него глаза на место встали. Никого бить Джисон конечно же не собирался. На такую шпалу, как Хван Хёнджин, у него хватило бы сил, только если бы он все прошлые годы своей жизни провёл в качалке, поэтому максимум, на что он способен — это поговорить. Но и это только в том случае, если ему удастся пробиться сквозь толпу поклонников, следующих за альфой по пятам, как стая мух за куском говна. Добившись от Феликса, размякшего в полотенце, как разваренная макаронина, пьяного кивка головой, Джисон взваливает его на себя и тащит в комнату, пытаясь понять, откуда в нём столько веса: по его теории, выведенной в следствии наблюдений, он состоит из цыплячьих костей, куриного пуха и солнечного света. У Джисона есть план, и он его придерживается: скинуть сонного Феликса в кровать, завернуть в одеяло, возможно прочитать сказку на ночь, а завтра, до зубов вооружившись всей своей силой ярости, начистить ебальник этому Хёнджину хотя бы словесно, потому что настолько нагло и продолжительно игнорировать страдания такого беззащитного и ранимого существа, как Феликс, не имеет права ни один человек на планете. Но план рушится вместе с Джисоном, захваченным в плен всеми конечностями, потому что его очевидно никто не собирается отпускать. Феликс и так был нежным и липучим, как жидкий зефир, а во время течки становился вообще неконтролируемым и практически невыносимым — выносить его был способен только Джисон, и то скорее потому, что выбора у него особо не было. Клеился он репейником, супер-клеем, в любой доступный момент, обнимал не мёртвой хваткой, а ласковой, но шансов выпутаться не было ни одного. Он цеплялся за руку, переплетал пальцы, клал голову на плечо и закидывал ноги на коленки, отпуская только после уговоров и нытья, что у Джисона уже спина затекла быть его опорой. Феликс валит Джисона на кровать вслед за собой и сцепляет лодыжки, обнимая его, как подушку-дакимакуру. Джисон не противится — знает, что это бессмысленно. Смотрит ему в лицо, пытаясь понять состояние друга. Феликс лежит с закрытыми глазами, подрагивая ресницами, трётся виском о подушку и приоткрывает веки, так жалобно глядя на Джисона, что сердце сжимается. Его невозможно оттолкнуть — это как пнуть маленького, голодного, беззащитного котёнка, что бегает по улице за огромными фигурами прохожих и отчаянно пищит, выпрашивая корм. Поэтому, когда Феликс неожиданно подаётся вперёд, смыкая их губы, Джисону даже в голову не приходит отстраниться. Запах лимонного тарта становится настолько густым, что начинает казаться, будто ещё немного, и от него можно впасть в сахарную кому. Джисон чувствует себя кусочком цедры, плавающей в приторно-сладком джеме, а Феликс прижимается ещё ближе и дрожит всем телом, невинно целуя своего лучшего друга. А потом шевелится, проезжаясь членом по чужому бедру, и Джисон мотает головой, чтобы прервать поцелуй, потому что отодвигаться некуда — он в дьявольских силках. В глазах Феликса снова слёзы, и ещё до того, как Джисон успевает сказать хоть слово, он шепчет: — Я просто хочу, чтобы меня любили, неужели это так сложно? Закрывает глаза, роняя слёзы на щёки, и снова целует друга, уже смелее потираясь пахом о его бедро. Аромат лимонной сладости душит и кружит голову настолько, что Джисон теряет способность думать и сопротивляться, лишь совесть на задворках сознания подаёт сигнал SOS, пытаясь хоть как-то спасти положение. «Останови это.» «Останови его.» «Он любит Хёнджина.» «Он потом сам себя не простит.» «ОСТАНОВИ ЕГО» Сирена орёт в голове Джисона одновременно с тем, как рука Феликса подбирается к его штанам. Он распахивает глаза и упирается руками в плечи друга, сам не зная, откуда в нём берётся магическая сила, чтобы оттолкнуть его. Феликс смотрит на него испуганно и смаргивает новые слёзы, куксится и снова начинает реветь, тут же забывая обо всех своих прежних намерениях. — Почему меня никто не любит? — воет он в плечо Джисона. Джисон обнимает его, гладит по спине и волосам, покачивает, успокаивает, убаюкивает. Он не злится на Феликса — во-первых, злиться на Феликса запрещено законом, и закон этот действует в любой стране мира, а во-вторых, ему не за что злиться. Феликс не виноват в том, что судьба сыграла с ним злую шутку, что природа внесла свои коррективы, что звёзды сложились так и что он встретил Хёнджина. Утром они об этом поговорят, Феликс будет рвать на себе волосы и извиняться, но Джисон возьмёт его за руки так бережно, как он заслуживает, и объяснит, что он не обижается ни на секунду, что у Феликса нет повода винить себя, а вот у Хёнджина скоро будет. Потом он пробьётся сквозь толпу одногруппников или поклонников — какая теперь разница, — подойдёт к Хёнджину и скажет: «Мой друг рыдает в подушку каждую ночь, и не из-за курсовых или контрольных, а из-за того, что ты, придурок, его истинный, но за всё это время даже не посмотрел на него ни разу». И Хёнджин извинится, подойдёт к Феликсу, извинится ещё раз уже лично перед ним, они пошепчутся, держась за руки, и договорятся встретиться на днях. И будет у них всё хорошо, потому что эти прекрасные картонные дурилы созданы друг для друга. И потому что так всё и было.