Адвент-календарь

Руки почти перестали дрожать. Почти получалось писать ровно. Почти и не слезились глаза. Подумаешь, каких-то два часа на восстановление равновесия – это он ещё, считай, быстро в себя пришёл. Такими темпами успеет разобрать дела четверти на три. За последнюю его, конечно, лишат ужина, но зато разрешат спать. Вчера он не справился и с половиной, так что пришлось бодрствовать до тех пор, пока его не свалил банальный обморок. Банальный обморок! Америка никогда в обмороки не падал. И вот такие состояния для него стали почти нормой, особенно с… недавних пор. Раньше он терял сознание от усталости, теперь – от боли. Оттого, что иногда выжженные лёгкие отказывались функционировать; оттого, что раз за разом открывались внутренние кровотечения; оттого, что большая часть его кожи превратилась в тлеющий ожог. Двадцать процентов. От него оставили двадцать процентов, на территории, которая теперь даже не его. Разделили его на куски, растащили между собой и, как будто этого было мало, дали добро ему на зачистку. Благородное возмездие, мера предосторожности… Они наговорили так много. Злиться было бессмысленно и даже опасно: как только бледные подобия чувств начинали приобретать форму, к горлу мгновенно подкатывала тошнота. А ведь его даже к креслу не приматывали и не пичкали кинематографическим фаршем. Что же он, получается, слабее апельсинского Алекса? Америка никогда не считал себя слабым. А всё-таки это было такое же лечение от насилия – без кресел и кинофильмов. Без его на то согласия. Без жалости и снисхождения. Кровь с его рук решили отмыть его собственной кровью. Как он там сказал? «Не волнуйся, от пепла земля станет плодороднее». Китай будет в восторге. Из коридора донеслись шаги, и Америка напрягся, застрочил быстрее. От чего Китай точно в восторге не будет – это от задержек в работе. Игра у него такая маленькая, развлечение. Неожиданно появляться в каморке (кабинетом эту конуру уж точно не назовёшь), подходить вплотную к столу, вырывать из рук недописанные бумаги и, скрупулёзнейше изучив каждую строчку, бодро бросать: – Молодец! Переделывай! Америка непроизвольно поправил бинт на пальцах. За капли крови на листах прилетало вдвойне – как будто мозоли он себе натёр не из-за этого. Но всё-таки за бюрократической рутиной было легче, чем на полевых работах. Удивительно, что незаживающие раны вообще оказались для Китая уважительной причиной, чтобы не выгонять его под ледяной дождь. Простуда и истощение, вот, для него многого не значили. Америке поплохело ещё до того, как дверь растворилась. Страшно заныли ладони и плечи, буквы под ручкой снова расползлись грязной волной. Исправлять уже было поздно. Потому, когда посетитель вошёл, Америка только и мог, что спрятать мазню под рукавом и предупредительно вскинуть голову. Их оказалось несколько, посетителей. Все они – или не все. Чёрт возьми, он уже не помнил, не различал, не мог перечислить. Это их задевало, и они часто использовали подобный предлог, чтобы по новой переломать ему кости. Или выдержку. Или всё вместе. Если пришли сегодня всей толпой, значит… Китай (он стоял впереди) одарил его своим неизменно лучащимся взглядом, жгучим, как раскалённая сталь. – Это что за выражение? – спросил он насмешливо. – Где твоя приветственная улыбка, а? Мы уже отчаялись привить тебе наше понятие о приличиях – ну так хотя бы свои соблюдай. Америка сглотнул, поморщившись от сухости в воспалённом горле, и выдавил из себя блёклую, полупрозрачную тень улыбки. – Не чувствую радости, – сказал Китай, подступив ближе. Против обыкновения, трогать листы он не стал, но вдруг обошёл стол кругом и встал у Америки за спиной. Уложил ладонь у шеи. Прямо поверх шрама. – Поздоровайся, – потребовал он, и Америка пробормотал бессмысленный набор устоявшихся фраз, которыми следовало начинать непринуждённый small talk. Это тоже была часть игры, он знал. Им нравилось подчёркивать, что он не такой, что он исключительный. Как импортная безделушка, какими он когда-то прельщал слабовольных и падких на мишуру ненадёжных единиц безупречного общества. Теперь он прельщал наиболее представительных – сами безупречные общества. Иначе стали бы они обступать его кружком и удерживать на стуле, прижимая за плечи книзу. – Что… в-вам нужно? – прошептал Америка, мечась взглядом от лица к лицу. Ожоги вспыхнули нестерпимо, и он невольно шарахнулся прочь от прикосновений в попытке хоть немного увеличить разделявшее его с ними расстояние. Америка никогда не шарахался от чужих рук и никогда, никогда не глядел в глаза врагу так – беспомощно. – Мы не успели в тот раз, – сказал кто-то. Северный Корея. Только он так грубо скалился и так отрывисто бросал слова. Америка всё-таки запомнил. – Ты отрубился слишком быстро. А ведь у тебя осталась пятая часть. Это много. Достаточно, чтобы продержаться в сознании. Слабак. Чем-то он был похож на Кубу – только что не курил. И хорошо, думал Америка, потому что если бы о него сейчас снова попытались тушить сигары, он бы… и что бы он сделал? Когда его дёрнули за отвороты рубашки, тело снова прожгло. Не от трения грубой ткани о кожу, не от натяжения – оттого, что это были они. Их руки. Их касания. Америку замутило от боли, но отбиваться было бесполезно. Бесполезно было хватать за запястья, и изворачиваться, и шипеть. Его всё равно стащили на пол. Он прекрасно понимал, зачем это всё началось и чем кончится. Выходит, от непосильного труда его увечья избавляли, а от... этого – нет. Америка горько хмыкнул, но ничего не сказал. Сказал бы, если бы не знал, что следом ему прилетит сапогом в живот. И сказал бы даже тогда – тем более, тогда, – если бы его и без того не сворачивало от грызущей боли. Они научили его молчать. А ещё научили повиноваться: подёргаешься тут, когда тебя со всех сторон придерживают за волосы, за обожжённые плечи, за воротник. Нет, можно было бы и подёргаться, конечно, но от самой мысли совершать лишние движения раны начинали саднить все разом. Корея схватил его за подбородок, заставил приоткрыть рот. Язык пересох, и протолкнувшийся палец, казалось, почти порезал его, задел нёбо и исполосовал щёки. Но так только казалось – голова входила в двадцать нетронутых процентов. Убедившись в этом, Корея удовлетворённо кивнул и взялся за ремень. Хорошо, заторможнно подумал Америка, что, судя по всему, с остальным телом возиться они брезговали. Как обычно он сейчас бы не перенёс. И всё-таки больно оказалось даже принять в рот. Корея в принципе аккуратностью не отличался, а теперь, опьянённый вседозволенностью, собирался выбить из пленника последние силы, прежде чем он достанется другим. Он тянул Америку за волосы с такой настойчивостью, что от этого темнело в глазах – поддавайся, не поддавайся. И дышать, видимо, тоже не хотел позволять, потому что, почувствовав, что Америка приноравливается к темпу, задрал его голову так, чтобы угол заставил его задыхаться. Когда он отступил, презрительно разглядывая перепачканное лицо, его место тут же заняли другие. Сразу двое. Не было сил смотреть, кто именно. Кто-то ещё перехватил руку и разогнул Америке пальцы – чтобы не только языком работал. Теперь процесс требовал от него инициативы, а тело требовало, чтобы он просто упал на пол и никогда больше не шевелился. Побеждало, конечно, мнение большинства. Подавляя рвотный рефлекс, Америка принялся поочерёдно вбирать в себя то один член, то второй, слабо контролируя ещё и ладонь. Но сегодня хорошие господа – товарищи! – были милостивы и не требовательны. Делали всё почти сами, направляли, удерживали в вертикальном положении. Удивительная щедрость! Закончили и они. Те, кто шёл следом, устали ждать и теперь действовали расторопно и грубо. Китай был среди них – прежде чем браться за дело, он потратил несколько мгновений на то, чтобы насмотреться на перемазанные семенем растрескавшиеся губы, на изукрашенное подживающими синяками с прошлых встреч лицо. Пересечься взглядом с ним Америка себя так и не заставил: был уверен, что прожжёт насквозь. Повезло, что в этот раз Китай того и не захотел. Кто-то подходил по второму кругу, кто-то курил, давая понять, что больше не тронет. Когда Америку оставили в покое, он сполз на пол между чужих ног, откровенно плевав на то, как убого сейчас выглядел. Пускай. Главное, что всё кончилось. Главное, что он вытерпел. – Прошу прощения, я опоздал. Америка дёрнулся даже прежде, чем разглядел его. Голос – от одного этого голоса кожа начинала пылать, будто её плавили прямо сейчас. А что будет, когда он протянет руку, схватит за горло, полезет под рубашку. Проверять, как отпечатались шрамы, любовно оставленные им на чужой земле?.. А если его ладони окажутся такими же жгучими, если они начнут оставлять следы на живом теле, если... Америка никогда бы не повёл бы себя так жалко. Не отпрянул бы при приближении мучителя, не согнулся бы, закрываясь от прикосновений. Он бы продолжал цедить из себя ядовитые шутки – прибегнул бы к последнему оружию смертника. Он бы вытравил из врага словами весь триумф, подпортив удовольствие от избиения и домогательств. Как делал всегда, как делал до сих пор. И он уж точно никогда бы не заскулил от боли, не позволил бы себе слёз и не подарил бы врагу отчаянное, умоляющее "Не надо, только не ты!" Америка никогда бы. Но не пятая его часть.