Адвент-календарь

I. Что-то в их отношениях изменилось. Америка не мог сказать, что именно, не мог определить, когда, но чувствовал он это более чем отчётливо. И чувство это, надо сказать, ему совершенно не нравилось. Ещё бы – кому понравился бы пристальный молчаливый интерес, который ему выказывали при каждой мимолётной встрече. А уж на собраниях сидеть стало и вовсе невыносимо. Другие этих целенаправленных взглядов не замечали или как будто не замечали, не желая попадать под перекрёстный огонь. Если бы огонь вообще был перекрёстным. С недавних пор Америка как раз старался с Россией глазами не встречаться. Проблема была не только в том, что Россия пялился (и не моргал, без всяких шуток), но и в том, что выражение лица его при этом оставалось совершенно нечитаемым. Америка сказал бы, что с такой умилённой полуулыбкой обычно смотрят на котят или кроликов, но контрастно тёмный застывший взгляд, конечно, служил самым верным маркером жажды крови. Даже не затаённой. И хуже всего было то, что Россия теперь был такой… всегда. Или становился таким в присутствии Америки. Подпирал щёку рукой и фиксировался, как будто вместо зрачков у него были дула снайперской винтовки. И ничего, ничего больше не делал. Америку от этого уже начало подташнивать. – Послушай, приятель, – не выдержал он как-то раз, поймав Россию прежде чем покинуть зал совещания. Тот в ответ улыбнулся шире и ласковее, как делал всё время, стоило объекту его увлечённости обратить на него внимание. Подавив желание то ли передёрнуть плечами, то ли от отчаяния дать ему в рожу, Америка проговорил: – Это уже как-то слишком. Честно. Я… где-то опять тебе дорогу перешёл? Повёл себя, ну, неправильно? Какие у тебя претензии-то? – Не понимаю, о чём ты, – проворковал Россия, и эта интонация прозвучала так чужеродно, что теперь уже Америка не поёжиться не смог. – Чувак, завязывай, – начал он, но Россия перебил его: – Всё правда в полном порядке. Спасибо, что беспокоишься. Мне приятно. – Но раньше ты... не делал… вот этого. Не э-э-э… не смотрел… – Я просто рад, – улыбнулся он ещё приторнее. – Очень. Что ты есть. Что ты со мной общаешься. Здорово. Он хмыкнул – беззлобно, чёрт возьми, абсолютно беззлобно! – и вышел в коридор. Америка заторможенно отвёл руку от края куртки, под которой был спрятан револьвер. Всё у него в полном порядке, значит, да? Менее безобидный ответ представить себе было сложно. II. – …и я считаю совершенно очевидным, что, с учётом моей компетенции в данном (как и любом другом) вопросе, для решения проблемы следует принять ряд мер, предложенных британским представительством. А именно… Позволь узнать, Америка, куда ты собрался в середине моего доклада? Англия повысил голос, выразительно хлопнув папкой о кафедру. Небрежно задвинув стул на место, Америка потянулся и повернулся к двери. – Не люблю на рекламе перед фильмами приходить, – произнёс он. – К своей очереди вернусь. Он выскользнул наружу быстрее, чем Англия успел подобрать слова, чтобы высказать своё негодование. И беззаботно пустился в сторону кафетерия: ему понадобится много сил, если он намерен опять не давать никому слова до конца собрания. На обратном пути его, как оказалось, ждали. Вернее, он очень надеялся, что всё-таки нет, что это было простое стечение обстоятельств. Однако с недавних пор ни в чём относительно этого типа нельзя было быть уверенным. На мгновение Америка даже замедлил шаг, нервно соображая, нельзя ли как-нибудь перестроить маршрут. Но в коридоре от лестницы до двери в аудиторию в принципе получилось бы провернуть не так уж много манёвров. Пришлось натянуть на лицо дежурную улыбку и двинуться навстречу. Россия шёл вполовину менее спешно. Заложив руки за спину и привычно умиротворённо приподняв уголки губ. Он никак не выражал желания немедленно идти на контакт, и Америка понадеялся, что сумеет миновать его беспрепятственно. Но едва они поравнялись, Россия обернулся к нему так резко и так неожиданно – броском змеи, – что Америка рефлекторно шарахнулся к стене – почти бандерлогом. Так они и замерли. Россия не шевелился, ему как будто достаточно было одного этого шага, одного этого сокращения расстояния до неприличного. Руки он всё ещё прятал за спиной, только слегка нагнулся, выдерживая одному ему понятную дистанцию. В его прищуренных глазах Америка снова ничего не прочитал. Мёд и дёготь мешались под ресницами в равных пропорциях. Не хотелось увязнуть в этом коктейле. Но Америка ничего не говорил и даже не двигался, балансирующий где-то между напряжением и любопытством. Неужели, этот доставучий сфинкс наконец соизволит поделиться ответом на свои бесконечные загадки? Было бы невероятно мило с его стороны. Иначе Америка просто отпихнёт его и скроется за дверью, сбежав от новых шарад в мерное бурчание очередного докладчика. Но если помолчать ещё чуть-чуть? Если задержать дыхание? Если потрепать себе ещё немного нервов, ответив на взгляд бездны, которая вопреки законам начала первая? Тогда он скажет? Вместо того Россия вдруг протянул руку и обнял его лицо ладонью. Ледяной даже сквозь перчатку. Америка растерялся ещё больше – и именно поэтому не шелохнулся и теперь. Касание – это было слишком для России. Поцелуй – это было слишком для Америки. Не дольше мгновения, но ему хватило, чтобы ошпариться, чтобы его заколотило холодной дрожью. Он ударил, не рассчитывая силу. Кулак врезался России под дых; Америка отшатнулся, выставил руки перед собой, намеренный врезать ещё столько раз, сколько придётся. – Ты… Какого чёрта это было?! – выпалил он, запинаясь от возмущения. – Как это понимать?! Это… что ты себе… – Не шуми, – отозвался Россия совершенно спокойным, непринуждённым тоном, кивнув на дверь. – Собрание ещё идёт. Кстати, скоро твоя очередь. И ушёл. Просто взял и ушёл. III. Так плохо Америке не было, кажется, никогда. Его ломало, а голову словно до отказа набили ватой, причём мокрой, и это склизкое и тяжёлое месиво облепило все мысли, не позволяя прийти в себя. Он силился вдохнуть, но отчего-то губы не размыкались, и приходилось рвано дышать носом, подавляя тошноту. Он сам себе казался слепленным из проклятой мокрой ваты: ни пошевелиться, ни просто собраться во что-то осмысленное, укладывающееся в какие-то телесные границы. Он растекался, размазывался по поверхности, и его мяли и комкали, придавая нужную кому-то другому форму. Кому?.. Первое – и единственное, – что он смог сделать – это моргнуть. Согнав с глаз липкую пелену, он заставил плывущие цветные пятна превратиться в окружающий мир. Источник света в нём оказался один – настольная лампа где-то вне поля зрения. Её свет частично перекрывала нависавшая над ним фигура. Знакомая. И… Вот отчего было так больно!.. Оказалось, что болело не тело… не всё тело. И не просто болело, а спазматически пульсировало от чужого ритмичного проникновения. Тот, кто нависал над ним – Россия, – не пытался его удерживать, а просто упирался ладонями по обе стороны от его головы. Удерживало Америку что-то другое. Скотч. Многослойные серебристые полосы сматывали его колени и руки, лежали поперёк груди и залепляли ему рот. Как это произошло? Почему это произошло? Почему так тяжело было связать обрывки мутных мыслей? Россия как будто только сейчас заметил, что он ожил. В его размытом взгляде появился фокус, и сосредоточенность сменилась рассеянной радостью. – О, ты очнулся, – прошептал он через короткие выдохи в такт движению. – Ничего. Так даже интереснее. Он опустился на локти, ускорив темп. От его лица, склонившегося теперь совсем низко, веяло нездоровым жаром, дыхание казалось почти лихорадочным. Америка попытался отвернуться, но тот остановил его, ухватив за встрёпанные пряди. И ткнулся между плечом и шеей, издав странный полустон-полувздох. Судя по тому, как он горел, как быстро нетерпеливо толкался, как стискивал пальцы от напряжения, он делал это… уже давно. Он был почти на грани. Ему было плевать, в сознании ли его жертва. От этой мысли новая волна панического отвращения накатила на Америку, и это вдруг заставило голову работать. Он начал вспоминать: обеденный зал, символический фуршет для участников конференции, толпа народу, болтовня, сплетни. Они сидели далеко друг от друга. Почти не пересекались. Россия был на удивление тихим и не пытался свести его с ума безумными взглядами через весь стол. Все начали расходиться один за другим. Он сам задержался, потому что почувствовал себя хуже. Россия тоже не спешил. А потом?.. Россия укусил его в плечо, подавляя дрожь, затем резко выпрямился и вдруг, обхватив за бёдра, приподнял над кроватью. Задвигался резче, грубее, но вместе с тем повёл ладонью от живота к груди и снова назад, вычерчивая какие-то бессмысленные узоры. Лаская. Чёрт возьми, как он смотрел на него! Как на сокровище, как на искусство. Как на… любовника. Мерзость, мерзость, мерзость! Америка бессильно отвернулся и прикрыл глаза. Потом, подсказала память, он поднялся из-за стола и вдруг почувствовал, что не может сделать ни шагу. Сесть обратно он тоже не успел. Головокружение сбило его с ног, а дальше всё пошло рваными проблесками сознания, пока не угасло совсем. И вот теперь – это. Скотч. Беспомощность. Россия. – Ты очень красивый, – прозвучало едва разборчиво. – Ты очень-очень красивый. Америка не успел бы огрызнуться, даже если бы мог. Россия снова упал на него, придавив к постели, и прижался губами к губам, ломая в судорожных объятиях. …его оказалось так много. Куда больше, чем можно было ожидать. Пока Россия освобождал его, пока приводил в порядок (удивительная деликатность!), пока приводил в порядок себя самого, Америка не говорил ни слова. Даже не смотрел в его сторону. Не только из-за действия неизвестного препарата. О нём, кстати, он тоже потом спросит. Но потом. Сейчас он хотел только одного – остаться наконец в одиночестве. Лишь напоследок, когда Россия полностью собрался, он вдруг подал голос. – Донеси меня до моего номера, – бросил он ровным, сухим тоном. Тот удивлённо обернулся к нему. Почему-то помедлил. И вдруг расплылся в улыбке. Подойдя ближе, он что-то оставил на тумбочке. Что-то, звякнувшее, как ключи. – Это твой номер, – сказал он, отступая в коридор. – Спокойной ночи.