Адвент-календарь

Вечер текуче сгорал в свечном пламени, но они никуда не спешили, потому что вечера в эту пору были долгими и таяли медленно-медленно. Стемнеть успело ещё до того, как они, накатавшись по снегу, вернулись в усадьбу отогреваться, а с тех пор минуло уже часа два. А может, и больше – за временем Америка не следил. Он не следил ни за временем, ни за разговорами, переплетавшимися один с другим, как нити на цветастых полотнах, в избытке украшавших чужой дом. Потому и не следил, что не только полотен – всего здесь было в избытке: разговоров, прислуги, золота, снега, блюд за ужином, вычурной мебели, которой никто не пользовался, портретов, лица на которых никто не помнил, и вечеров, которым не было конца. Америки попросту не хватало на всё это, и он позволял себе слепо теряться и не следить. Всё равно старший друг если что подхватит его под руку, где надо, напомнит, объяснит, с насмешливой улыбкой покачает головой. Кажется, России именно это и нравилось – ошеломлять гостя настолько, чтобы без проводника лишнего шагу не ступал даже в беседе. Он, кстати, удивительно разговорчив стал к концу дня. Америка успел привыкнуть, что за всю прогулку по зимней столице, за дорогу до пригородной резиденции, за увеселительную поездку по окрестностям он едва ли рот раскрыл больше дюжины раз. Россия вообще говорил мало, считая, должно быть, ниже своего достоинства вести праздную болтовню. На высших собраниях он высказывался только по делу и с присущей ему сухой надменностью – Англия, наверное, давился от зависти. При редких личных встречах, как эта, он больше слушал, снисходительно улыбаясь краем губ, и, вот, расщедрился на несколько кратких лекций, когда водил Америку по улицам и площадям знакомиться с ледяной, радушной, неприветливой и гостеприимной страной. А теперь – может, виноват был опустевший графин? – он неторопливо ткал своё полотно, монологическое. И оно было всё сплошь золотое и пурпурное, как убранство его дворцов и поместий, как его неподъёмные шубы, которые он накидывал Америке на плечи, когда тот замерзал. Как перстни у него на пальцах, в которых расплавленный над свечами вечер оседал тяжёлыми бликами. Америка не мог отвести взгляд от этих бликов, от рук, игравших с хрустальной стопкой. Россия всегда одевался с вызывающей роскошью, пряча всего себя в складках мантий, словно снятых с его расписных икон. Только лицо, нечеловечески бледное, и оставалось живым в обрамлении этого позолоченного оклада. Лицо и подвижные, грациозные руки. Огромные, сильные (Америка думал, что пожелай Россия раскрошить резной стаканчик, ему не пришлось бы даже напрягать пальцы) и вместе с тем непостижимо аккуратные. Ни тени резкости – ни в линиях, ни в движениях. – А вы меня совсем не слушаете, – усмехнулся Россия, оторвав взгляд от прозрачных капель, гулявших по дну стопки. – Слушаю, – возразил Америка, улыбнувшись в ответ. – Вы говорили о том, как вам опостылело общество ваших генералов, в которое вы вхожи по долгу службы, а не по желанию. Могу вас понять, между прочим. Те, кто был мне дорог в славные времена революции, теперь вызывают только отторжение. Светское болото превращает достойных людей чёрт знает во что. В этих… ки… кикми… Вы меня ещё сегодня ими пугали. – Кикимор? – подсказал Россия. – Может быть. Хотя кикиморы не живут на болотах. И не пугал я вас ими. – Разве? А я почти передумал по ночам в лес ходить. – Досадно, я как раз планировал вас завтра в самую чащу около полуночи завести. Америка не удержался и глупо захихикал. – Зря смеётесь, – нравоучительно сказал Россия. – Бояться надо. – А я вас… я с вами не боюсь, – произнёс Америка быстрее, чем успел подумать. Да что с ним сегодня такое? Никогда ещё ему так легко и весело не было. Может, виноват был опустевший графин? Россия поднял на него выжидающий взгляд, и Америка засмотрелся на то, как отблески свечи заискрились в аметистовых глазах и в аметистах на подпиравшей щёку руке. Кажется, надо было продолжить мысль?.. – Смешно, – сказал он, беззастенчиво пьяно улыбаясь. – Вот вы такой же и н… н-не такой же, как все они. Старый Свет. Вы взрослый… ну, старший мне. Но с вами спокойно, не хочется разругаться или сбежать… – Вы всё на мои руки смотрите, – сказал Россия, будто не слушал его. Он всегда так делал. И всегда слушал. Просто не отвечал на то, на что не видел смысла отвечать. – Красивые, – выдохнул Америка. Голова у него кружилась. – Нравятся? – О-очень… Можно было бы ограничиться этим «очень», но Америка уже не был в силах себя остановить. Тем более что Россия вдруг поднялся со своего места и приблизился к нему. Теперь их не разделял низкий столик, и жар от сверкавших свечным пламенем камней и золота опалил Америке лицо. – Вы тогда… помогали мне так. И помогаете. И эти визиты. Мне одиноко очень, т-там… Со всем н-не разобраться… иногда руки опускаются, понимаете? А когда вы рядом… когда вы рядом… Вы со мной совсем не как они, к-как все эти… не насилием. Да вы никак вообще, это я сам… я о вас так много… Он запнулся, потому что волшебные пальцы коснулись его щеки, и Россия склонился к нему, замерев совсем рядом. Снова – не насилием. Америка сам должен был дать согласие. И он согласился, отчаянно подавшись навстречу, чтобы принять-украсть раскалённый выдох и жгучие капли, оставшиеся на чужих губах. Россия позволил ему совсем немного. Распрямился, и ответом ему было почти разочарование в глазах напротив. – Так что же, пойдёшь со мной? – спросил он, лукаво щурясь, и протянул Америке руку. Его пальцы развернулись медленно, плавно, как раскрывается чудной механизм драгоценной игрушки из императорской сокровищницы. Вместо замысловатой фигурки или искусно огранённого камня за ними скрывался дар в тысячу раз дороже – приглашение. Обещание. Желание. Как заворожённый, Америка коснулся его в знак согласия. И покорно поднялся, увлекаемый в бархатную темноту покоев.