Адвент-календарь

– Кто это был? – А? Америка даже не сразу понял, к чему вопрос. В коридоре они стояли вдвоём, да и во всей квартире обитателей было не больше. Не считая, конечно, кошки. Но кошка дремала где-то в недрах гостиной, и вряд ли Россия спрашивал про неё. – Кто-то заходил, пока меня не было. – А… о… правда?.. – Ты мне скажи. Ну да, глупо было отнекиваться. Америка и не планировал. С какой стати – это ведь, собственно, России и приятели. Товарищи, то есть. Он их сам неоднократно приводил, с Америкой знакомил, выпивали вместе, ну и потом… В общем, само собой, что они заходили. Это же нормально – заходить в гости. Кажется, здесь, в этой стране, даже ещё нормальнее, чем поодиночке дома сидеть. Сам говорил, коллективность, мол, общественность. Вот и заходили. Это ему Америка и сказал. – А ты чего? – добавил он, не вполне понимая, что за эмоция мелькнула у России под ресницами. Он вообще как-то странно с Америкой заговорил, переступив порог. То есть, сперва всё было как обычно: забряцал ключ в замке, дверь мягко ударилась о стену, Россия взялся разматывать шарф, стуча ногой об ногу. И вдруг в нём будто щёлкнуло что-то, и когда он на Америку глаза поднял, взгляд его сильно тому не понравился. И вопрос тоже. По опущенным плечам и осунувшемуся лицу Америка догадался, что сегодня у России был «тяжёлый день». Не в смысле понедельник или любой другой рабочий, а в смысле партсобрание. На котором его, видимо, только и делали, что отчитывали. До того, как Америка близко познакомился с его повседневной жизнью, он и не подозревал, что начальство и вправду обращалось с ним так. Орденами обвешивало чуть ли не каждые выходные, премии выписывало, отпуска, вон, квартиру в самой высотке выделило. А всё-таки после собраний он возвращался убитый-убитый – больно было смотреть. Да и… не смотреть. Только Америка наловчился уже его в себя приводить хоть частично: посидишь с ним немного, вовремя бутылку подальше уберёшь, чтоб совсем себя в ней не утопил, по плечу похлопаешь. Ну, можно накормить ещё, но это когда в доме еда готовая. В общем, внимание ему нужно, участие. И тогда, может, даже ломать руки передумает. …а сейчас стало ясно, что момент этот Америка упустил. Вот что за эмоция, выходит, под ресницами мелькнула. Но с чего бы? – Да нет, ничего, – отозвался Россия, стягивая пальто. – Так кто был? – Сегодня? – брякнул Америка и тут же осёкся, потому что Россия посмотрел на него таким взглядом, что даже извиниться захотелось. Только вот за что? За что? – Фамилии, – вместо ответа сказал Россия. – Э-э, да я ж не знаю, – признался тот, неловко взъерошив волосы. – Вы-то вообще друг к другу по имени-отчеству. Тяжеловато. Ну, один был, этот, генерал… Высокий такой, с носом. И потом ещё пониже и с лысиной. Ты говорил, что к нему на дачу ездил как-то, помнишь? – И что же они все приходят? Америка запнулся. Очевидно же, что – нанести визит. Чаю попить, поболтать. Гостинцы приносят даже. – Конфеты сегодня оставили, хочешь? – добавил Америка, чувствуя, как с каждым словом Россия всё мрачнел и мрачнел. Неявно так. Только воздух начинал индеветь. – А почему же, – проговорил он медленно, сходя наконец с ковра и подступая ближе, – меня не дожидаются? Почему приходят, когда меня нет? Они оказались у стены. Америка – к ней спиной, Россия – преграждая ему путь. До рукоприкладства пока не доходило, а ощущалось уже как допрос. Было бы ещё за что устраивать. Неуютно поведя плечами, Америка ответил: – Тебя никогда нет. Им и жалко, что тебя нет, так и говорят: вот, надеялись тебя застать. Ну не выгонять же мне их, правда? Когда ты их приводил, сам мне по мозгам ездил, что надо гостям чаю налить, там, посидеть с ними, разговор поддержать. Я тебе говорил, что в гробу твоих гостей видал, но ты же настаивал. А теперь что? – И о чём, – уголки губ России дёрнулись точно сами собой. Страшное было зрелище: – они с тобой разговаривают? И опять он бессловесно добавил своё это «пока меня нет». Растерянность, сковывавшая Америку, постепенно перерастала в раздражение. – О том же, о чём всегда, – огрызнулся он. – Я им понравился – тебя это, вроде, радовать должно, – вот они и расспрашивают. Мы тогда и с тобой те же вещи обсуждали: как у меня там, дома, как люди живут, что нового наизобретали, что едят, что носят… Им интересно, понимаешь! Они мне и говорят, что интересно. Что я занимательный и симпатичный, что меня слушать здорово. Хотят ещё, про то, чего здесь нет. Что плохого? Ты тогда меня им почти… ну… чуть не сватал! Уйти не давал, даже когда вы там все напились. У тебя прям желание было какое-то нездоровое, чтобы они все со мной перезнакомились. Ну и вот, всё сегодня было, как всегда! Всё вообще обычно происходит, как всегда! Он выдохнул, злобно зыркнув исподлобья. Россия этот взгляд поймал и утопил в своих мазутно-чёрных, лишённых бликов глазах. Только и спросил, роняя слова тяжёлыми вязкими каплями: – Всё-всё?.. Дождался непонимающего «ну да» – и ударил под дых. Всадил кулак чуть не в мясо, ввернул так, чтобы в лёгких воздуха не осталось ни глотка. И едва отведя руку, саданул выше, и снова, и опять, пока не свалил Америку себе под ноги. Ногами было даже проще. От них и увернуться получалось хуже, и сдачи уже не дать. В удар ногой можно было вложить больше. Не только обиду с ревностью, а ещё горечь полупредательства – и его, Америки, и соратничков, без пяти минут врагов народа. И детскую злобу на весь мир, что у него сегодня и так день плохой, а дома тоже сюрпризы ждут. И зависть, от которой пересыхало в глотке и крошились стиснутые зубы. Что и правда есть ради чего приходить, есть что послушать о том, как там чего наизобретали, едят и носят. Он ведь сам из-за этого приходит, из-за этого на цепи держит, из-за этого любуется, из-за этого, из-за этого… Ну вот, ничего и объяснять уже не нужно, если ногами. И всё-таки Россия сказал, остановив на сгорбленном комке пульсирующей боли сочащийся ядом взгляд: – Трогают они тебя, да? Трогают? А ты и даешься, сволочь… паскуда, дрянь бесстыжая… Имён их не помнишь, а даёшься, подарочки принимаешь!.. – И что?! – прокричал Америка, брызнув кровью – жаль, не в лицо. – Ты от меня этого хотел! Ты, урод, коллективист поехавший! Кто мне там руки выворачивал, говорил, что с другими делиться надо, а?! Так какого чёрта… – Не понимаешь… – вздохнул Россия и придавил его ногой книзу. Отвернулся, чтобы вытащить из-за комода пристроенное там именное оружие – ещё недавно до блеска надраенную пресловутую трубу, от одного вида которой Америку уже подташнивало. А потом его затошнило по-настоящему – от боли. – Понял ведь, да? – бормотал Россия ласково, возя уже пропитавшимся кровью и слезами платком по его лицу. – Ты только мой, только мне принадлежишь. Только я могу тебя товарищам дать или не дать. Только я тобой могу делиться. Понял ведь, да? Как тут не понять: он повторял это уже раз десятый, но слитным текстом и не деля слова гулкими ударами – лишь теперь. Платок полетел в сторону, к отброшенной грязной трубе. Россия подхватил Америку под руки и потянул вверх. На что, интересно, рассчитывал? – Я очень скучал, – сказал он так, будто едва затворил за собой входную дверь, вернувшись с работы. Будто не было вот этого всего. – У меня был тяжёлый день. Пойдём в спальню. Свесившись с его плеча и переставляя ноги на каком-то немыслимом усилии воли, Америка потащился следом. На полпути он вдруг приподнял голову и язвительно хмыкнул. – Какой ты оказался… собственник, – процедил он, скалясь. – Что же… партия скажет? Не изжил в себе… ах!.. имперские замашечки, а? Рука, державшая его под рёбра, напряглась, и ногти вошли в свежий синяк до упора. Голос России прозвучал дребезжанием стальной трубы. – Не смей. Даже упоминать. Его. Америка захохотал на грани со всхлипами. Была у России ещё одна, совершенно особая форма ревности – ревность к самому себе.