такая, на секунду, слепота.
но, кажется, ты не хотел другого:
шел через комнату ночную в пирогово
и вышел прямо к церкви ла пьета©*
— Вот, знаешь, как бывает, — говорит он Сереже, зевая, — ты собираешься перед прыжком, ну скажем, щучкой, и обо всем подумал — ну как сгруппироваться там правильно, чтобы не долбануться о воду, рассчитал, что лететь не так уж далеко, представил уже, как красиво вынырнешь, и все будут на тебя пялиться в восхищении, вот прямо ВСЕ, ведь прыгаешь-то ты, так-то, для кого-то конкретного, да? — он ждет, что Сережа хмыкнет, и продолжает: — Всё ты сделал правильно, короче, кроме одного, — он снова картинно замирает, игнорируя сережины «ну», — ты, блять, забыл задержать дыхание нормально, и вода залилась тебе повсюду, ты выныриваешь еле-еле, какая уж там красота, не выблевать бы легкие. Понимаешь, Серег? — Арсений опрокидывает в себя остатки неплохого, в общем-то, вискаря, которые ощущаются сейчас какими-то сиками святой Анжелики, гадость несусветная. — Арс, какие еще щучки? Рыбкой все нормальные люди ныряют, — Сережа хихикает, встрепанными взглядами Арсения Попова его не напугать уже лет пять как. — Да не злись ты, всё я понимаю. Думает: к сожалению. Они стоят на балконе сережиного номера, Арсений уже пьяный невозможно, телефон в его кармане вибрировал, не переставая, час, человек на другом конце страны верил в лучшее, но отчаялся, видимо. Час — это много. — Ответить не хочешь ей? — Отъебись. Я к тебе за этим пришел, думаешь? Нашелся семейный терапевт, блять. Господи, чего он хочет от него? От него-то что он хочет? Он отдал бы примерно всё, чтобы подлатать этому обормоту его расползающееся в разные стороны нечто. Арсений не знает, чего он хочет. Хотя нет, знает. Он хочет выдернуть себя из розетки — прямо сейчас. Провалиться в черную какую-нибудь дыру, куда наверно проваливаются севшие на морозе аккумуляторы, где ни у кого не будет такого теплого прекрасного смеха, таких острых дурацких коленок, таких больших вечно чуть влажных ладоней. — Я так устал, Серег, — он поворачивается к нему, и Сережа вдруг понимает, что в глазах того бликуют слезы, — я же всё делаю правильно, я должен красиво нырнуть и вынырнуть, какого хера происходит? — Э, э, э! Так, давай-ка, — Сережа аккуратно забирает у него пустую бутылку, выдергивает давно потухшую сигарету из рук, пихает в спину обратно в номер. Ему хотелось бы пошутить что-то вроде: «Страдаешь, как семиклассница после дискача, совсем уже отъехал». Но он не шутит, молчит. Молчит, потому что и дураку понятно, что у семиклассниц не разваливается на глазах устоявшийся хороший и понятный мир. — Ложись, вот так. А я к тебе пойду тогда. Телефон зарядить тебе? — Да похуй. Не надо, — Арсений сглатывает горечь, цепляется вдруг за сережину ладонь, заглядывая в глаза, — скажу ей, что разрядился на морозе, да? — Да. Спи. Арсений проваливается в ватные, слепые сны, которые никогда потом не фиксируются, и последнее, что держит его в этой реальности сегодня — воспоминание о тепле чужой руки, перекинутой на его импровизированную автобусную кровать. Жгущее ощущение того, что рука вздрогнула тогда от его пальцев, но никуда не двинулась.