inteyvat

      На Люмин его плащ смотрится очень громоздким. Обманчиво хрупкие плечи прямо тонут в жëсткой ткани. Она тонкими, удивительно сильными руками придерживает вещь за лацканы, уставившись в одну точку, погружëнная в свои мысли. Дайнслейф думает, что бесконечно он может смотреть на три вещи: как бежит вода, как горит огонь и как в лимонных глазах блестят отсветы обжигающего пламени. Девушка тяжело вздыхает, медленно моргая, и переводит на него взгляд.       — Что-то не так, Дайнслейф? — мужчина чуть склоняет голову вбок.       — Нет, ничего такого.       — Ты не сводишь с меня глаз уже минут пятнадцать, — в голосе нет ни упрëка, ни осуждения.       — Просто… — он запинается, раздумывая, стоит ли говорить подобное, — ты очень похожа на брата.       — Кто бы мог подумать, — усмехается девушка.       — Я не про внешность.       Люмин качает головой и невесело улыбается, вороша угли.       — Мы не похожи. Нисколько.       — Для меня — почти один в один, — из её груди вырывается смешок.       Они правда одинаковые. Не в глобальном плане — в мелочах. В наклоне головы, во взгляде на огонь, в тяжёлых — словно весь мир на плечах держат — вздохах, в кривых улыбках, едва заметных смешинках в светлых глазах. Невозможно одинаковые и невероятно разные.       — Что бы ты ему сказала? — странница поднимает тонкую бровь.       — Что он дурак, — Дайнслейф приподнимает уголки губ в подобии улыбки. — И что очень скучаю.       В словах нет обиды или злости. Только принятие безжалостной реальности и печаль. Люмин плотнее зарывается в его плащ, хотя ночь в Сумеру очень тëплая. Дайнслейф смотрит на звëзды, но не на парящие где-то в вышине, а те, которые сияют прямо напротив, в чужих глазах цвета вина из османтуса. Эти звёзды не смеются, не падают с неба, исполняя желания — лишь безмолвно наблюдают за творящимся под их светом безобразием. Смотрят на глупых-глупых архонтов-адептов-смертных, возомнивших о себе невесть что и с укором качают головами, едва слышно звеня голосами-колокольчиками. И Люмин с ними безоговорочно согласна. Глупые-глупые.       Глупый брат, неожиданно вспомнивший, что кроме них в необъятной вечности есть ещё кто-то, глупый мир, забывший, что в конце всех и вся всегда ждёт смерть, глупые Боги, наплевавшие на своих людей, глупые люди, думающие, что ничего сильнее них в этой жизни нет. Люмин не глупая. Люмин знает, что неизбежна только смерть и именно она — самая сильная. И никто, даже те, кто кичится своим везением-здоровьем, от неё не уйдут. Смерть всегда догонит и ласково погладит по шее косой, обнимет холодными руками, грустно улыбаясь.       Люмин со Смертью дружит. Кружится в бесконечном танце, рука об руку, глаза в глаза. И в чужой беспросветной бездне отражаются те же звёзды — печальные и молчаливые. Люмин ждёт, что когда-нибудь старая подруга всё же сомкнёт на её шее костлявые пальцы, заботливо перебирая светлые пряди. Но кожа у неё по-прежнему бела и нежна, на лице ни единой морщины и стоит знакомая в чёрном балахоне пока недвижимо, хоть и близко — протяни руку и дотронешься до бесформенного капюшона.       Дайнслейф ворошит угли в костре и думает, что близнецы всё же очень похожи. Особенно этот одинокий взгляд в небо, словно ты во вселенной один. Бредёшь в бесконечной темноте, не зная, кончится ли эта дорога. Словно нет вокруг никого и ничего живого.       Только безразличные звёзды и белозубая грустная улыбка за плечом.