Смиренно просим о помощи. Сент-Бенворт, цирк уродов госпожи Мирелы"
Илин зажмурилась и стиснула письмо в кулаке. Леона не поверила бы, что это важно. Не позволила бы устремиться на помощь. Потому что она не видела мерцания серебряного серпа у горла собственной матери. Ей не смотрел в глаза Серебряный Человек.***
— Я вам ещё раз повторяю, — уже знакомый полисмен раздражённо вытер лоб грязным носовым платком, — оставьте это дело нам! Каждый должен заниматься тем, что ему положено по долгу службы. Демонстративно скрестив руки на груди, Леона нахмурилась: — В таком случае, объясните с вашей „разумной“ точки зрения, почему мотыльки, зашитые внутрь тела, не издохли. Демоны раздери, сейчас зима! Они были бы сонными и вряд ли бы даже ползали, что говорить о том, чтобы разлетаться! Ну, где ваши „разумные“ объяснения? Что толку налетать на представителя власти? И без того понятно: он не собирается сотрудничать — Слушайте, я не обязан перед вами отчитываться! — огрызнулся полисмен и тотчас, видимо, вспомнив, что даже уродливая женщина остаётся леди, исправился: — То есть, поймите правильно… Если бы речь шла о какой-то потусторонщине, я бы непременно признал за вами право участвовать в расследовании. Но в случае с Луизой Бломсберри следует искать вполне реального убийцу, а не вампира, оборотня или монстра из-под кровати. — Луизой Бломсберри? Вы так быстро опознали покойную? Недобро покосившись на Арлена, полисмен какое-то время молча перебирал бумаги. Затем, очевидно, решив, что большой тайны в личности покойницы нет, нехотя ответил: — Опознавать особо не потребовалось. Она в без вести пропавших числилась, с месяц уже как. Честно говоря, и не искали особо, думали, она от мужа сбежала, уж поверьте, поводов он давал предостаточно. — Но на самом деле вы проворонили убийство, — безжалостно пресекла все попытки оправданий Леона. Любой человек на месте полисмена принялся бы метать громы и молнии, но он, очевидно, принадлежал в тем представителям человеческой породы, что походят на кучу песка: пинай, не пинай — всколыхнётся и сразу примет прежнюю форму. — Проворонили! Да она умерла-то совсем недавно, вчера только. До смерти не издевались над ней, не мучили, так что тут не в пропаже дело… Он мог бы ещё долго жонглировать пустыми словами, если бы старшая Хранительница не перебила: — Спасибо. Мы пойдём: неплохо бы поговорить с работниками театра. Уходить?! Сейчас?! Но они не получили ответа и на половину вопросов! Арлен шагнул к полисмену, но был остановлен бесцеремонно ухватившей его и Клариссу за руки Леоной. Легко, точно младенцев, она потащила младших товарищей к выходу. — Там только если стены допрашивать! — донеслось им в спину, — Театр сейчас закрыт; там и сторожа-то не было, чего там красть, деревяшки, что ли? Дверь полицейского участка отсекла остаток тирады. — Луиза Бломсберри… Луиза, — шёпотом повторила Кларисса, будто боялась случайно позабыть имя жертвы и заучивала наизусть. Стоило им отойти от порога, как Арлен тотчас устремился к старшей Хранительнице: — Мы так просто уйдём?! Ничего толком не узнав? Та круто развернулась, едва не сшибив спутника с ног: — Ошибаешься. Он много чего сказал. Во-первых, имя. Город большой, но не каждая пропадает без вести: о ней могли писать в газетах. Во-вторых, что важнее: месяц — месяц она провела в Эмбертауне, оставаясь незамеченной! Есть над чем подумать. Всего месяц — не так и сложно, если хоть немного знаком с местными извилистыми улицами и переулками. Они сплетаются в самых причудливых формах, как спутанная рыболовная сеть: неужто в самом деле Леона полагает, что проблематично укрыться в незнакомой части отнюдь не маленького города? Существуют, на худой конец, ночлежки, где никто не спросит настоящего имени, а за койку возьмёт лишь пару медяков. Да и не настолько жители Эмбертауна озабочены проблемами соседей, чтобы, едва завидев разыскиваемую, спешить в полицию. — Она плакала. Не сразу Арлен понял, что слова исходят от Клариссы. Её взгляд, расфокусированный, точно у слепой, устремился в пустоту, но она продолжала отрывисто, мучительно вырывать из горла слова: — Она хотела детей; он бы не позволил. Она заснула, а когда проснулась — больше не могла. Она сама рассказывала мне и плакала; она видела собственного ребёнка, мёртвого, вырезанного изнутри по кускам. Вспомнив набитый мотыльками живот, Арлен вздрогнул. Может ли быть, что убитая ждала ребёнка? А ведь, если под платьем на животе скрывался шов, понятно, каким образом вырвались наружу мотыльки. — Ты об этой женщине? О Луизе? Ты знала её? — оттолкнув Арлена, Леона положила руки на плечи монотонно бубнящей девушке, слегка встряхнула. Действие, обыкновенно производимое, дабы привести в чувство, не помогло, и напряжённый шёпот, перебивающийся всхлипами, продолжился: — Каменный зал без единого окна, мы были там вместе – я, она, много других. Она постоянно плакала, всю ночь, каждую ночь. Другие молчали, с ними она не говорила. Камень! Камень и стекло. — Ты знала её? — настойчивее повторила Леона, уже не надеясь услышать ответ. Кларисса беспомощно помотала головой: — Не знаю. Не помню. Отдельные картины, слова. Я сама понимаю не больше вашего! Почти злой вскрик, сорвавшийся с её губ, неожиданно успокоил. Арлен, подняв воротник — на улице заметно похолодало — на всякий случай уточнил: — Это всё, что ты помнишь? Каменный зал без окон, и то, что она плакала о ребёнке? Кларисса передёрнулась, словно стряхивала с себя приблудного мотылька, и потёрла спину. Так делают, когда колет под лопатками: — Камень и стекло. Больше ничего.