У истоков Ночи

      Истинного джентльмена отличает, помимо воспитанности, умение не терять голову, в любой ситуации сохранять ясность ума. Но, как Арлен ни старался сосредоточиться на мыслях о тех несчастных, что, возможно, заперты в катакомбах и служат кормом для Грустной Леди, не выходило. Раз за разом мысли, совершая круг, вновь останавливались вблизи того часа, когда Леона приказала запереть Клариссу.       Это логично, твердил он себе. Когда человек опасен, когда может навредить окружающим и самому себе, его изолируют. Думать так в отрыве от ситуации получалось, но с применением на практике дела, увы, обстояли неутешительно.       Устало выдохнув, Арлен отодвинул от себя карту Эмбертауна. Здесь и там — выходы из катакомб. И ни одной мысли, как связать всё это в единую систему.       Камень и стекло. Почему Кларисса говорила именно о них? Возможно, всё дело в Грустной Леди, в надписи на портрете; но если на минуту допустить, что столь обыденное сочетание указывает на вполне конкретное место… Проклятье, да это может быть что угодно! Предположение, что речь идёт о некоем подземелье, основано лишь на словах, что свет «высоко»; но кто сказал, что она вспоминает не каменное здание с заколоченными окнами и дырой в крыше, неподалёку от моря? Ночные скрываются там, где нет света, но не всегда их убежища очевидны. Не говоря уж о том, что Грустная Леди впервые явилась ему ярким солнечным днём. Если солнце для неё и не безвредно, то, по крайней мере, убить не способно.       Как происходят поиски пропавших, если забыть о мистической чуши? Для начала опрашиваются те, кто может что-то знать. А если единственный свидетель то ли притворяется, что ничего не помнит, то ли действительно забыл? В первом случае, увы, тяжело обойтись без насилия, но это крайности. А во втором… Перед глазами встала старая заметка из очередного научного журнала.       «Человеческий мозг есть по сути своей столь удивительное и превосходно отлаженное устройство, что не способен ничего забыть до конца. Один из моих пациентов, мистер М. утверждал, что не помнит, как именно провёл день вскорости после прошлого Нового Года; но я расспросил его о празднике, о полученных подарках, о том, как была одета его родня, чем именно пахло в коридорах. На многие вопросы он ответить не сумел, но на вопрос о запахе вдруг встрепенулся, припомнив, что экономка его матушки разбила в тот день флакон духов, и даже сквозь платок дышалось с трудом. После он сам начал рассказывать о том, как отчитывали экономку, как та пыталась свалить вину на одну из младших горничных, но выдал её сильнейший цветочный аромат, исходящий от рук, да порез от осколка на ладони. Я не перебивал, и вскоре мистер М. сумел рассказать и о следующем дне, о том, что являлся моей целью изначально. До того я расспросил других очевидцев: слуг, родню, гостей. Рассказанное ими могло расходиться в деталях, однако общая суть оставалась неизменной: на другой день после праздника мистер М. отвозил уволенную экономку в соседний город, к её родне».       Конечно, незнакомому мистеру М. вряд ли довелось на себе испытать разрушительную силу ночных тварей. И всё же попробовать стоило.       Ещё издалека заметив приближающегося Арлена, Кинан, поставленный в сторожа, попытался придать лицу строгость и развёл руками:       — Леона не пущать просила. Мало ли чего!       — Я и не захожу в комнату, если ты не заметил. Как она?       Кинан покрутил головой, точно высматривая затаившуюся поблизости Леону, и хотел ответить, но ему помешал грохот с противоположной стороны двери, сменившийся весёлым перезвоном разбитого стекла и приглушёнными рыданиями.       — Таперича и вазу раскокала. Постоянно так, как ума лишилась! То, получается, в слёзы, то орёт, то говорит чего-то, не разобрать.       Едва Арлен собрался расспросить подробнее о том, что именно говорит Кларисса, как вдруг услышал настороженное:       — Арлен? Это ты?       — Куда! — Кинан попытался преградить дорогу, но встретился с холодным:       — Я не захожу, а просто с ней разговариваю.       Положа руку на сердце, он не видел в поведении Клариссы ничего необычного. Сидеть взаперти, понятия не имея, когда тебя выпустят и выпустят ли вообще — весьма угнетающее занятие.       — Вот только не надо делать вид, что я не слышу! — пробурчали из-за двери. Голос Клариссы всё ещё подрагивал, но говорила она не испуганно, скорее, зло. Итак, следует отстраниться от лишних эмоций и представить себя врачом, чья задача — разговорить пациентку.       — Где ты жила, когда была маленькой?       За дверью закашлялись:       — Ты серьёзно?! Нет, ты рехнулся, точно рехнулся!       — Наверное, тяжело жить в старом доме. Ничего нельзя трогать, каждая вещица принадлежала какому-нибудь предку. Я как-то раз взял посмотреть колоду карт… А Бетти потом зашлась в истерике, твердила, что я покусился на единственное, что осталось от личных вещей прадеда. А уж тарелки! Иногда мне казалось, что стоит продать пару шкафов с сервизами, и половины долгов как ни бывало.       Арлен говорил всё то, что положено говорить в пустой, ничего не стоящей светской беседе, когда цель не столько в настоящем общении, сколько в убивании времени и демонстрации собственного остроумия. Говорил, но изредка прерывался, втайне надеясь, что Кларисса вставит хоть слово. Она молчала.       — Невежливо делать вид, что не слышишь. Расскажи хоть что-нибудь.       Ответом послужил удар с той стороны двери, настолько внезапный, что Арлен и Кинан дружно подскочили.       — Думаешь, это отличный повод для веселья, да?! Будто я могу взять и понять, что в голове действительно моё!       — Об этом и речь. Говори всё, что есть, неважно, правда или нет. Вдруг Грустная Леди не заставила тебя забыть что-то важное? Что-то, важность чего ты сама не осознаёшь? Какое-то воспоминание, которое расскажет, например, кто ты такая. Или поможет найти пропавших девушек.       Откровенность порой даётся нелегко, но сейчас Арлен не видел другого выхода, кроме как сказать напрямую. Кларисса не из глупых светских кокеток. Она должна понять.       — Дом, говоришь? Дом… помню, когда была маленькая, мама всё время носила меня на руках. Говорила: не бегай, а не то вазы поразбиваешь. Вазы с цветами, они стояли на каждом углу.       Не видя, Арлен про себя представлял, как Кларисса морщит лоб, устало растирает пальцами виски, изредка замирает, глядя в пустоту. Вот бы сейчас, вопреки всем рассуждениям о разумной предосторожности, стоять рядом с ней!       — Папе цветы не нравились. Он всегда ворчал, говорил Беа их убрать.       — Кто такая Беа? Горничная?       — Не знаю… не помню. У неё карие глаза и родинка на щеке, большая такая, почти чёрная. На ней яркое платье. Она говорит: «Если бы не цветы, в нашем доме дела обстояли бы не лучшим образом, ты знаешь». Сохрани Трое, я сама не понимаю, что несу! При чём здесь цветы?       Последнюю часть фразы она почти выкрикнула — и затихла. Кинан беспомощно покрутил головой, словно надеялся понять, что происходит, или хотя бы услышать парочку предположений от Арлена.       — Далёкий свет всё больше смахивает на пятно, будто молоко разлили, и оно ещё не растеклось. А до того было яркое солнце, ни единого облака. Мне семь лет. Беа говорит: «Не наклоняйся так над водой, упадёшь». Там озеро! Я… я всё-таки упала.       Пусть почти бессвязные, слова со временем всё же складывались в цельную картину ещё одного воспоминания. В детстве Кларисса выпала из лодки — она говорила об этом и раньше, но вскользь.       — А потом? Что случилось потом?       Дверь слегка скрипнула, словно Кларисса с той стороны навалилась на неё всем весом. Кинан открыл рот, но вклиниться в разговор не успел: Арлен зажал ему рот.       — Не могу дышать, вода заливается в горло, но кто-то хватает за руку, вытягивает на поверхность. Отец встревоженно заглядывает в глаза, трясёт, спрашивает, в порядке ли я. Говорит, что я могла умереть, а для меня это не страшное, пустое слово. Слишком быстро. Я не успела понять, что едва не утонула.       Она шумно втянула воздух, точно сейчас снова вынырнула из-под толщи воды и никак не могла надышаться.       — Спасибо, Арлен.       — За что?       После короткой паузы по ту сторону двери едва слышно прошептали:       — Ты спас меня тогда. Вытащил из воды. Помнишь?       Речь Клариссы, до того внятная и похожая на правду, вдруг показалась каким-то пугающим, чудовищным абсурдом.       — Ты что-то путаешь. Я плавать толком не умею, да и встретил тебя только недавно.       — … Мы были знакомы детьми, наши семьи дружили, помнишь? Мы вместе плывём в той лодке, я, ты. У твоей мамы красивые волосы, длинные, золотые, и она улыбается мне.       — Мои родители погибли, понимаешь?! Их там не могло быть! И меня тоже! — как ни старался Арлен остаться бесстрастным, голос предательски сорвался. Но Кларисса лихорадочно, настойчиво повторяла:       — Она укоризненно качает головой: будущая леди должна быть аккуратнее. Ты держишь меня за руку, всё ещё, а я не даю отпустить. Так всегда было. Всегда. Помнишь?       — Чего это она… — Кинан почти жалобно уставился на дверь, как будто та могла всё разъяснить.       — Нас в лодке пятеро, ты, я, твои родители и мой отец. Они говорят о чудесной погоде, о делах на фабрике; жарко, твоя мама обмахивается веером, и смотрит себе на ноги, не на воду, как будто боится.       В горле застрял ледяной ком. Нужно держать себя в руках, продолжать расспросы.       — А Беа? Куда она делась?       — Кто такая Беа?       — Да как это! Ты ж сама… — загудел Кинан. За дверью вдруг разрыдались, не робко и горько, как прежде, а визгливо. Резкие звуки могла бы издавать псина с отдавленной лапой, но не сдержанная молодая леди. Закончившись так же неожиданно, как начались, рыдания сменились ударом кулака в дверь и беспорядочным шёпотом:       — Что мне делать? Я потерялась. Я ничего не помню, не знаю, только озеро, только тот день. Ты спас меня тогда. Спаси меня снова. Вытащи, спаси, пожалуйста…       Забыв о запрете, Арлен кинулся к двери, но натолкнулся на столбом застывшего Кинана.       — Пусти.       — Дык Леона говорит — нельзя. Совсем никак!       Замах руки не завершился ударом: одного взгляда хватило Арлену, чтобы остановиться и, вдохнув глубже, отвернуться. Что нового он узнал? Нет, здесь не получится подумать, нужно уйти. Уйти, преодолевая сопротивление закаменевших, не сгибающихся коленей, считая про себя шаги. Один. Если допустить, что память Клариссы сотворена некой ночной тварью, то для чего? Два. Тварь знает его семью, знает его самого. Три. Тот день на озере. Далёкий свет, рассеянный, мутный, где-то наверху. Четыре. Она кричит, плачет, снова кричит, и хочется обернуться, треснуть Кинана головой о что-нибудь твёрдое, отобрать ключи, выпустить…       Пять. Как же тяжело думать о чём-то, кроме её слов, слёз.       Шесть.