У истоков Ночи

      Рука уже почти не болела, но выглядела жутковато — кое-как стянувшийся порез, покрытый хрусткой коркой. Если в номере с возвращением из мёртвых сойдёт за дополнительное украшение, то на втором выходе сильно помешает. Пожалуй, стоит подобрать себе и Катлин более-менее похожие костюмы с длинными рукавами.       После истории с гвоздями Рози умоляла оставить прежний номер, но Илин стиснула зубы и настояла на своём. Нет, нельзя позволить себя запугать вот так просто! Убийца уж точно не собирался приканчивать её там же, на месте. Чем-то такие, как он, смахивают на артистов: придерживаются одного амплуа. Кто-то — бородатый мужчина, переодевающийся на потеху публике в женские платья, кто-то до старости играет ребёнка, а кто-то отрезает циркачам головы серпом. Не душит втихаря в гримёрке. Не подстраивает хитроумные ловушки. Маму не запугивали, просто и без особых изысков убили.       Илин крепче стиснула расшитое блёстками платье, так, что ткань угрожающе затрещала. Ублюдок пытается запугать её, заставить отступить — почему? Потому что он где-то рядом и боится разоблачения ничуть не меньше, чем окружающие его люди — смерти. А ещё он либо провидец, либо попросту жалок. Никто не мог знать, что в последнее мгновение она предложит изменить номер! По старой же программе она всего лишь клала на софу руки, после чего получала, как «плохая собака», по носу свёрнутой газетой. Человек, подстроивший это происшествие, не рассчитывал на глубокий порез или серьёзные раны; она должна была слегка уколоться, вероятнее всего, даже не до крови. Ему же, в свою очередь, требовалось бы тайком проникнуть в старый театр, незаметно вынести софу, — сомнительно, что он вбивал гвозди прямо в кладовой, где есть риск попасться — вернуть её обратно в надежде, что никто не заметит… Какая никчёмная трата сил!       Ругаясь про себя, Илин никогда бы не высказала вслух ту мысль, что так долго пыталась отогнать: если речь идёт не о человеке, но о ночной твари, вполне вероятно, что убийца способен и предсказывать будущее, и проходить сквозь стены, и обращаться чем угодно. Например, тенью, надёжно укрытой среди резких, вытянутых теней от вешалок с костюмами и старых декораций.       Словно подтверждая подозрения, одна из теней шевельнулась; Илин обернулась, но то был всего лишь подвешенный к потолочной балке деревянный якорь.       Нет. Ничто не двигается само по себе.       — Есть тут кто?       Ряды вешалок, увешанные старыми платьями и трико, не отозвались. Промолчало и прислонённое к стене пыльное солнце с облезшим улыбающимся лицом. Его чуть выпуклый нарисованный глаз косо смотрел мимо Илин, словно видел кого-то точно у неё за спиной, но из глупого лукавства умалчивал о наблюдениях. Никто не отозвался, лишь повеяло холодом и глухо скрипнула створка крохотного окна под потолком. Оно могло открыться само. Старый театр трескался и расползался по швам; только вчера на глазах Илин обвалилась секция перил. Ах, сюда бы чуть больше света! Но зажигать свечу в пыльном помещении, битком набитом деревом и тряпками — не самый разумный поступок в жизни. Есть у такой глупости, впрочем, и плюсы: она почти наверняка окажется последней.       Скрипнула половица. Нет, здесь кто-то есть! Кто-то, желающий остаться незамеченным.       Вправо, влево, через плечо; парочка бальных платьев с прорехами вдоль подола, глупо улыбающаяся марионетка, темнота. Темноты больше всего, она везде, кроме небольшого пятна под самым окном. Иногда Илин жалела, что не обладает всеми удивительными возможностями, какие приписываются «оборотням»: ясное, чёткое зрение в полумраке пришлось бы кстати.       — Эй! Покажись! — выкрикнула она в смутной надежде, что неизвестный визитёр шевельнётся на границе поля зрения, что-нибудь уронит, но так или иначе выдаст себя. Ответом послужила тишина. Что за странное понятие? Внутри тишины множество звуков: далёкие голоса пьяниц с пустыря, подвывание бродячих собак. Лёгкий шелест ткани.       Круто развернувшись, Илин не дала себе времени испугаться и сразу развела в стороны потрёпанные костюмы. Быстрое движение, но не то, которое ожидалось: в её лоб ударилась крупная моль. Проклятье! Теперь хотя бы ясно, почему добрую половину костюмов, брошенных театральной труппой, уже не спасти.       С другой стороны вешалки вдруг возникло человеческое лицо.       Ещё раньше, чем черты увиденного лица сложились в общую картину, Илин оскалилась и прыгнула, повалив незваного гостя на землю. Хотелось разорвать, растерзать, или, на худой конец, посильнее ударить, чтобы он не смог первым причинить вред. Она занесла кулак, метя в челюсть, но удар остановил возмущённый, хорошо знакомый голос:       — Ах ты дикарка! Тебя бы поучить хорошим манерам, а лучше — посадить в клетку подальше от благоразумных граждан!       Только сейчас ноздри запоздало защекотал запах духов. Чихнув, Илин выпустила «добычу» — изрядно помятого мистера Баркли. Внутри всё ещё клокотала злость пополам с разочарованием. Жалкий хлыщ, по недоразумению являющийся полисменом — да, не на такое она ожидала наткнуться! Но следом за досадой на ум пришёл вполне достойный ответ:       — У нас договор с владельцами театра. Так что мы находимся там, где дозволено. А вот вы, мистер Баркли, влезли в чужой дом, как жалкий воришка.       — Позвольте! — Судя по выпученным глазам, полным священного ужаса, он никак не ожидал столь яростного отпора. — Я не собираюсь выслушивать столь низкие обвинения от женщины, тем более столь… — Он пошевелил пальцами в поисках наиболее подходящего сравнения.       — Если сейчас же не замолчите, будете объясняться не со мной, а с вашими коллегами. Мы в своём праве, вы же здесь незаконно.       Напоминание о законе подействовало. Во всяком случае, мистер Баркли поднялся с пола, брезгливо отряхнулся и уже в прежней напыщенной манере заявил:       — Меня сюда, мисс, привели служебные дела, которые вы вряд ли сумеете достойно осмыслить.       — Что же за служебные дела требуют, чтобы достойный сотрудник полиции, точно жалкий щипач, лез в подвальное окно? — уже сейчас до Илин дошло, что потрёпанный вид хлыща вызван не только её нападением. Парочку оторванных пуговиц уж точно на неё не повесишь. Мистер Баркли вздёрнул нос и нехотя процедил:       — Слежка.       — О, вот как? Дайте угадаю: вы следили за очаровательной феей, идя по дорожке из звёздной пыли?       Как известно, лучшая защита — нападение; вот и сейчас Илин пыталась за раздражением скрыть зарождающееся подозрение. Что она знает об этом павлине? Ну, кроме того, что выливать на себя в таком количестве духи и с пренебрежением отзываться о женском уме свойственно людям крайне недалёким? Он посторонний. Он оказался в подвале театра, там, где его быть не должно, и не отозвался, когда его окликнули. Это не поведение служителя закона.       «Служитель закона» скривил губы:       — Ваше ехидство, мисс, лишь доказывает мои изначальные предположения. Вовсе нет! Если угодно, я следил за ребёнком. Тот ходил у подвального окна, а затем влез внутрь. Мальчик, ну, вроде мальчик, судя по кепке, довольно сильно хромал. Наверное, бродяга из какой-нибудь ночлежки решил поживиться.       Поживиться в подвале театра, где не разживёшься даже одеждой — много ли бродяг столь недалёки, что напялят поеденный молью пиратский камзол или застиранное платье волшебницы? Да ещё столько примет — кепка, хромая нога! Звучало как сиюминутная выдумка, столь идиотская, что Илин глухо поинтересовалась:       — И где же ваш мальчик? Испарился?       — Эти бродяжки как мелкие крысёныши, забиваются во все щели! — взвизгнул мистер Баркли и отмахнулся, словно бил наотмашь невидимого врага. Илин, чудом увернувшаяся, в другое время потребовала бы держать руки при себе, но сейчас её внимание привлекло другое: кусок бумаги, зажатый в руке хлыща.       — Что это у вас такое?       — Это личное! — простейший вопрос привёл его в странное волнение. Мистер Баркли даже попятился, будто ожидал, что сейчас на него накинутся и отберут бумажку с боем. Что ж, недалеко от истины.       — А мне почему-то кажется, что вы что-то скрываете. Отдайте. Немедленно.       — Как ты смеешь! — вмиг утратил прежнюю показную любезность «служитель закона». — Уж поверь, я позабочусь о том, чтобы твари вроде тебя сидели в клетке!       — Какие-то у вас навязчивые мысли о клетках, мистер Баркли. Может, вы сами хотели бы там посидеть вместе с парой-тройкой шлюх?       Забыв обо всём, хлыщ замахнулся, но прежде чем он успел ударить, Илин перехватила его руку и дёрнула бумагу на себя. Та разорвалась надвое, но и одной половины хватило, чтобы нахмуриться и оскалиться:       — Вы!       — Я, я подобрал эту записку у вешалок! Наверняка её подсунул тот мальчишка!       — Минуту назад вы говорили, что это личное.       В голове гудело, руки сами собой сжимались в кулаки. Так просто! Он всё время крутился поблизости — может, показывался и раньше, но Илин не замечала. Он всегда мог бы отмахнуться от обвинений: служебная необходимость, как же!       — Уроды должны сидеть в клетке, мистер Баркли? Наверное, вы хотели сказать — лежать в могиле? Ну же, не стесняйтесь, продолжайте!       — Ты в своём уме? За кого ты меня принимаешь?!       — За того, кто подбрасывал записки, в надежде, что мы прекратим выступать. За того, кто не прочь был бы перерезать нам всем глотки, лишь бы избавить общество от «уродов».       Хлопнула дверь, и с лестницы послышался голос Катлин:       — Сестрёнка? Всё в порядке? С кем ты говоришь?       — Слава Трём! Прелестная леди, объясните этой, мм, сумасшедшей, как следует разговаривать со служителями закона.       Вот что это значит, когда говорят, что закипает кровь. На мгновение почудилось, что треснула кожа на лбу, ведь откуда-то же должны были взяться багровые потёки, залившие глаза, окрасившие всё кругом в алый. Нет. Это просто кажется.       — Он подкидывал записки, Катлин! Те самые. Я нашла у него… нашла… — злость душила так сильно, что не хватало слов, все они казались ненужной глупостью. К чему тянуть, если виновный найден? Стоило бы схватить деревянный якорь — он выглядит достаточно тяжёлым — и бить по голове до тех пор, пока не останется только кровавое месиво. Нет. Серебряный Человек заслужил медленную, болезненную смерть. Пожалуй, стоило бы резать его на куски — мучительно долго, поддерживая в остатках тела жизнь. Или зашить ему глаза, отрезать уши, руки и ноги, и выставлять как балаганную диковинку.       Он заслужил.       — Ты обвиняешь меня, девчонка? Другой на моём месте оскорбился бы глубочайшим образом, возможно, подверг бы тебя наказанию; но я преисполнен сострадания к безумцам, — мистеру Баркли, очевидно, присутствие Катлин придало уверенности: так прохожий опасается бойцового пса лишь до той поры, пока не увидит хозяина, держащего поводок. — Записку я отыскал здесь и хотел изъять, как улику, однако же мне воспрепятствовали. Впредь могу попросить вас, прелестная леди, следить за своей… мм… «сестрой» внимательнее. Если хотите знать моё мнение, ей самое место в богадельне.       Она не слышала оскорблений, не замечала их, и почти отрешённо просчитывала, как набросится на выродка, вопьётся зубами в горло и будет драть, пока не доберётся до мяса. Серебряный Человек охотился на уродцев, полагая, что ему дозволено всё.       — А теперь я удаляюсь. Всего вам доброго, — мистер Баркли хотел удалиться с достоинством и круто развернулся, подставляя беззащитную спину. Илин рванулась вперёд:       — Стой! — вместо крика вырвался рык. Катлин повисла на шее, горячо зашептала на ухо:       — Сестрёнка, успокойся! Это не он, а если он, то мы не сможем доказать, понимаешь? Не сможем доказать.       Смерти не нужны доказательства. Она без разбора примет любого. Лишь слабые отголоски сознания где-то в глубине не давали вырваться из хватки, но ни на миг не ослабевал крик тела: «Убей. Убей. Это проще, чем кажется».       В побелевших от напряжения пальцах ещё виднелся обрывок бумаги с надписью: «… ждёт смерть».