У истоков Ночи

      Он не считал, сколько времени стоит, глядя в одну точку: может, минул час, а может, день или неделя. Поставленный стоймя гроб, и металлическая табличка, отражающая свет голубоватого пламени.       «Кларисса Темплтон».       Именно сюда, в вечно холодные подземелья штаба Хранителей, Арлен приходил снова и снова, как прежде — в местную библиотеку. Но там он зарывался по уши в книги, и, пока тело оставалось неподвижным, разум стремился к новым высотам; здесь же замирало и то, и другое, как если бы он сам был лишь мертвецом среди мертвецов.       В детстве, за неимением альтернатив, он приучился наказывать себя соразмерно проступку, и даже выработал определённый порядок: за неуместное высказывание — час взаперти в комнате без единой книги, за допущенную слабость — бездарно проведённый день. Для живого ума, стремящегося к новым горизонтам, бездействие — истинная мука; вот и сейчас Арлен понимал, что скорее наказывает себя, нежели выказывает почтение мёртвым. Только нынешнее наказание, ввиду тяжести «проступка», назначено бессрочно.       Руки давно онемели, но Арлен не позволил себе уйти или хотя бы попробовать отогреться; вместо того он встал на колени, привалившись лбом к табличке.       «Кларисс Темплтон». Он не поднялся, даже услышав за спиной шаги и голос Леоны:       — Так и думала, что ты здесь.       Арлен не повернул головы:       — Это неправильно.       — Что она умерла? Что ты выстрелил?..       — Имя. Оно не принадлежало ей. Мы ведь даже не знаем, как её звали на самом деле.       Сложно сказать, о чём думает старшая Хранительница, даже глядя прямиком в изуродованное лицо; не видя же и вовсе невозможно. Больше она не говорила, но он слышал её дыхание, кожей ощущал чужое присутствие.       — Я хочу покинуть орден. Если это возможно…       Даже самый тихий шёпот разносился в подземных коридорах, подхваченный многократным эхо; что-то зашелестело, зашептало из темноты. Арлен стоял на коленях, чувствуя лбом леденящий холод таблички, а спину царапал острый взгляд старшей Хранительницы. Вряд ли стоит ожидать от неё многого: она не из тех, кто способен понять.       — Можешь убегать. Только, знаешь ли, твоя боль не из-за ордена; она в твоей голове. Пойди ты хоть в банковские клерки, легче не станет.       — Я принял решение. Я не желаю навредить кому-нибудь ещё.       Он ждал банальных слов, на каждое из которых давным-давно заготовил по десятку ответов. «Ты не виноват?», — нет, это его рука спустила курок. «Это была случайность», — никакой случайности бы не вышло, не пожелай он выстрелить. Если бы всё было как в любимых Бетти книжонках, когда умирают долго, так, чтобы был хотя бы шанс спасти, хотя бы один! Но она просто упала, совершенно беззвучно; когда он приблизился, чёрные глаза уже подёрнулись пеленой.       Он хотел сдаться полиции, как положено убийце. Леона заткнула ему рот и сказала прибывшим полисменам: «Девушка была под контролем вампира. Она уже давно мертва».       — Нечего тут зад морозить. Пойдём. Покажу кое-что.       Арлен пошёл за ней — больше из равнодушия к собственному времяпровождению, чем потому, что надеялся услышать что-то в ободрение. Да и не хотел бы он сейчас сочувствия или нелепой жалости. Всё должно быть просто и ясно: ты убил человека — ты отправился в тюрьму или на эшафот. Здесь не может быть оправданий. Если же по глупой случайности никто не желает приводить приговор в исполнение, следует озаботиться этим самостоятельно.       Старшая хранительница шла быстро, не оглядываясь, будто не сомневалась, что за ней последуют. Остановилась она также резко, и подняла свечу чуть выше, освещая одну из многих ниш, уставленных гробами.       — Я знала их. Всех до одного.       Поставив свечу на край постамента, Леона провела по одной из табличек рукой.       — Изабелла. Моя первая напарница. Глупая, восторженная девочка, вечно на рожон лезла… Хотела исправить ночных. Изменить. Сделать снова людьми. Я не заметила, как овладели её разумом, как внушили удобную им сказку о вечной любви; могла остановить в тот день, когда она ушла на встречу с «любимым» и не вернулась назад.       «Вы не могли знать», — застряло в горле, примёрзло к кончику языка. Нет. Бесполезно.       — Эверетт. Напарник Себастьяна, его лучший друг. Кучка ночных утащила его к себе в берлогу. Медленно пожирали по кускам. Когда мы нашли его, он был ещё жив, хотя от ног и рук уже ничего не осталось. Себастьяну пришлось добить его.       «Но ведь он и так бы погиб», — нет. Не то.       Холод вползал внутрь, не от ветра — пламя почти неподвижно — но от того, сколь сдержанно говорила старшая Хранительница; будто и вовсе не о людях велась речь, а о героях давно прочитанной книги. Арлен поймал себя на том, что застыл с неловко поднятыми руками, как если бы невольно собирался зажать уши, но остановился на середине движения. Леона горько усмехнулась и погладила крышку соседнего гроба:       — Роджер и Тина. Брат с сестрой, но такие разные, все диву давались. Он в библиотеке торчал, зачитывался по уши, а она больше во дворе тренировалась. Одно только обожала читать — стихи, да причём вслух, постоянно её слушали за ужином; а Роджер всё ворчал, чтобы угомонилась, но в шутку, никогда всерьёз не затыкал. А хоронить пришлось в одном гробу: по костям да куче мяса, сам понимаешь, не разберёшь, где кто.       «Перестаньте!», — отчаянно билось внутри. Каждый звук резал по свежей ране, и всё яснее, ярче чувствовалось множество тяжёлых взглядов, устремлённых в спину. Нет, это вздор; немногие становятся призраками, тем более — не эти люди. Леона безжалостно заглянула ему в лицо, и во мраке её единственный глаз вдруг показался бездонным колодцем, переполненным чёрной водой из его сновидений. Силясь вдохнуть, Арлен отвёл взгляд, посмотрел на таблички около гробов.       «Джошуа Мирайн». Он замер, затем всё же спросил, не ожидая ответа:       — Ваш родственник?       — Муж.       Столь не вязалось это простое слово с Леоной, что Арлен вздрогнул. Речь текла, безэмоционально, как прежде, словно давным-давно отжитая боль закаменела где-то внутри и не просачивалась более наружу:       — Мы выслеживали крупную стаю оборотней — Эверетт, Джошуа и я. У Волчьего Холма: его так местные прозвали после того, как заметили, что там частенько собирается огромная волчья стая. Думали, нас троих будет достаточно для разведки, да и подкрепление должно было подойти. Мы ждали. Долго ждали.       Она рвано вздохнула; жутко слышать, словно вздрогнула непоколебимая каменная скала. Спросить. Что угодно, лишь бы разорвать тишину:       — Никто не пришёл?       — Лучше бы не приходили. Тогда погибли бы только трое, а не почти весь орден. Твари как-то прознали, что мы будем там. Окружили нас. Кого-то убили на месте. Им повезло.       «Почти весь орден»… Арлен вздрогнул: прежде ему казалось, что, говоря о тех покойниках, кого она знала, Леона имела в виду лишь «обитателей» одной ниши, однако же усталый взгляд метался от одной таблички к другой. Длинный, уходящий во тьму коридор. Она знала их всех.       — Ты же замечал, что людей у нас мало? Нас и до той битвы была всего сотня, не больше. У холма нас было пятьдесят восемь, ровным счётом по числу тех оборотней, которых видели горожане. Осталось всего трое. Господин Нивен, Себастьян и я. Те немногие, что не пришли тогда к Волчьему Холму, бежали из ордена в течение года. Они говорили, будто им тяжело ходить там, где витают призраки товарищей, но на деле они боялись за собственные шкуры.       Когда в чём-то себя упрекаешь, всюду слышится тот же упрёк: вот и теперь Арлен посмотрел на старшую Хранительницу, силясь высмотреть хотя бы след неодобрения.       — Я и сама хотела уйти. Первый месяц так точно. Как только оправилась от ран, написала родне, что возвращаюсь, собрала вещи и отправилась на вокзал Эмбертауна. Не только в смертях было дело; я и раньше видела, как умирают. Изабелла та же. Просто тогда я впервые поняла, что смерти плевать, совершил ты ошибку или нет. Она забирает всех без разбора.       Леона крепко сжала в кулаке амулет из лунного камня; ни одна эмоция так и не отразилась на её лице. Отчего-то вдруг боль представилась Арлену чем-то вроде дикого зверя, которого можно обуздать и смирить. Если так, то боль Леоны, верно, сидела на толстой якорной цепи.       — Знаешь, я стояла на вокзале, представляла, как вернусь к отцу и матери, пусть израненная, но живая; а затем вдруг спросила себя — а кем я буду там, рядом с ними? Светской дамой? Уж точно роль не по мне. Я видела такие прелестные картины будущего, но нигде в них не видела самого важного: себя. Можешь не верить, да только я в первый раз задумалась: а прощу ли я себе, что те твари, разорвавшие моих друзей, моего мужа, будут и дальше ходить по земле? Нет. Я бы не простила.       Она перевела дыхание, словно непривычно долгий разговор без единого крепкого словечка её утомил.       — Ты же хорошо считаешь деньги, верно? Боль тоже легко конвертировать, как бумажки или монеты, и выменять на ненависть. Ты выстрелил, верно. Но сломаться вот так — самое жалкое, что мы можем сделать.       Смутно, но всё же что-то забрезжило впереди, то ли огонёк свечи, то ли его отражение в лунном камне. С пересохших губ наконец сорвался вопрос:       — И что делать?       — Помнить, с чего всё началось. Ты выстрелил. Я дала тебе пистолет. Но ничего этого бы не было, если бы не вампирская сучка. Так что наша цель не изменилась. Мы должны понять, что ей нужно. Должны её найти и выстрелить снова.       Грохот выстрела и запах пороха. Арлен вздрогнул: нет, не наяву, всего лишь в его памяти.       — Станет легче?       — Не узнаешь, пока не попробуешь. Ну, пойдём. Помереть всегда успеешь.       Она развернулась и пошла куда-то в темноту, не освещая себе путь; может, и она давным-давно заучила эту дорогу? Холодная, грубая, каменная госпожа Мирайн вдруг представилась ему совсем молодой, чуть старше него самого, так же сидевшей в подземелье и безмолвно бормотавшей имена, каждое из которых выжжено в памяти нестираемым клеймом.       В наступившем безмолвии, отражаясь от множества табличек с именами, догорала одинокая свеча.