Трое на двуспальной кровати. Второй финал

Сергея Викторовича мучила собственная неуклюжесть. Вся и сразу. Он в очередной раз расстроился, что неловок и глуп. Вот думал же, что сказать, когда встретит! Знал, что обязательно встретит. И что он сказал? Сказал, что рад. Просто рад. А рад-то и не был. Радость - это легкость, а его словно придавило, хотелось ухватиться за стоящую рядом женщину. Обязательно двумя руками, чтобы наверняка. И держаться, как моряк за корабельную мачту в шторм. Еще можно поясом привязать себя к ней, тогда точно никакая волна не смоет, никаким ветром не унесет. Один раз на него посмотрела и будто не было шести лет. И все шесть лет навалились общим грузом. Шесть лет, когда не обнимал, не проводил ладонью по лицу, не шептал в ухо глупости. Шесть лет без взгляда, прожигающего душу. Как он смог жить без них? Как сможет жить дальше, когда снова вспомнил? Почему она совсем не научилась смотреть иначе? Было очень жалко, что не разглядел ребят. Они ведь здоровались. Всем ли ответил? И никого не запомнил. Кира… Как он забыл про Киру, когда брал пропуск, когда нес его организаторам? Там же было написано имя! Совсем не обратил внимания. Силилися вспомнить, кого все-таки заметил. Даню. Даню, безусловно. Так и ходит рядом. Интересно, кто они друг другу теперь? Глейхенгауз женился. Это понятно, но всякое бывает в жизни. Мало ли? Закрыл глаза. Пытался безуспешно сосредоточиться на тех, мимо кого проходил, а видел только взгляд: глаза-небеса. Невольно пробормотал: “Любимой моей глаза, круглые да карие, горячие до гари…” Замер. Вспомнил. Не были ее глаза горячими. Были холодными, спокойными, безразличными какими-то. Может, разве что удивились его появлению, а внутри - покой и тишина. Пустота. У Этери никогда не было успокоенности. Вечно натянутая в струнку, напряженная кошка на охоте. И взгляд - внимательный, настороженный, ищущий. Нет, не такой, на какой наткнулся сегодня Дудаков. Стало отчего-то грустно, будто часть Этери потерялась. Возраст нас растворяет потихоньку, делает гладкими и всегда для всего одинаковыми. И ко всему привычными. Печально это. Печально, что и Этери растворилась во времени. Все ее порывы, вся бесшабашность, предельное напряжение. Все стало рациональностью и экономностью. Время, тварь ты беспощадная! Вспоминалось, как на стартах, теряя его из вида, оборачивалась, обязательно выхватывала своим неугомонным взглядом, чувствовалась, что за шкирку тянет назад. Всегда возвращался, чтобы быть ближе. Любил быть рядом. Помнил обеспокоенный и растерянный взгляд того дня, когда ждали тест из лаборатории. И даже в этот момент она все время была чуть на взводе, готовая то ли расплакаться, то ли рассердиться. Даже в Пекине, когда всех их захлестнула безнадега и тоска, ее глаза жили, искали точку борьбы, в них был пожар и злость - на ситуацию, на мир, на тех, кто их подставил так нелепо и жестоко. И в Корее, когда из самолета вышла убитая инсультом матери, но все равно готовая к битве. Звонила в “Хрустальный” в “Самбо-70”, просила о помощи. Она никогда не успокаивалась. А сегодня… в ней жила тишина. Должно бы умиротворять, но Дудаков испугался. Кладбищем пахло от ее умиротворения. Если вдуматься, кладбища - очень приятное место, в нем все - тишина. Можно отдохнуть и подумать о главном. Вот только страшно, когда ты едешь, помня, что на этом месте была детская площадка, а приезжаешь - кладбище. Ненормально. Даже дико. Красивые глаза без огня. Красивая тихая женщина без натянутых струн. Страшно. Даже красота ее была страшной, потому что не увяла. Вызрела, стала еще полнее. Время будто нарочно нарисовало ей с годами в черты что-то такое, от чего не хочется отрываться. Он бы смотрел на ее лицо часами, замечал новое. Складочку у губ, которой почти не было шесть лет назад. Сеточку морщинок под глазами, которые целовал и замирал сердцем. Острые костяшки пальцев, чтобы к каждой прикоснуться губами. Наверное,у нее так же мерзнут руки на катке, когда мало двигается. И если накрыть ладонью длинные ледышки, она чуть заметно улыбается, а потом убирает руку. Нехорошо. Вокруг люди. А он все равно любил эти малости. И милости. Закрывал спиной ото льда с детьми, наваливаясь на бортик, и прятал длинную ладошку в своей руке. Не открывая глаз, перекатился на живот, обхватил руками подушку, зарываясь лицом. Вспомнил занавес кудрей на спине, об которые запнулся вниманием, дойдя до столика организаторов. Белая теплая копна. Спрячешь руку под нее на затылок, притягивая губы к губам и греешься. А потом от поцелуя становится жарко. Обязательно хочется все снять с себя, все стащить с нее. Упасть на простыни, почувствовать, как щекочут кончики кудряшек кожу, когда она склоняется к лицу, своим лицом. И бывает смешно от этих легких завитушек. А она целует, целует, все ниже. И кудри ее скользят по телу. Тысячи маленьких иголочек колют изнутри кожу, а от этого каждое прикосновение кудрей еще острее, еще слаще. Собрать двумя руками, убирая лишнее возбуждение-раздражение и снова отпустить в тот момент, когда губы обхватывают головку члена. Нельзя внезапно натыкаться на собственные оргазмы, тем более в толпе посторонних людей. А у него вышло именно так. Воспоминание разбудило тело. Пришлось резко снова перевернуться на спину. Глубоко вздохнул, выдохнул, стараясь успокоиться. Ну, право слово, ему скоро шестьдесят! Не подросток же со спермотоксикозом, чтобы от мыслей о кудрях, даже пусть и Этери, получить стояк! Впрочем, идеи в голове бродили более чем подростковые. Вдруг представилось: ввалиться в номер Этери, зажать между собой и стеной. И взять. Один раз. Запустить пальцы в волосы, смотреть в глаза. Вонзаться, пока не появится в них что-то такое, настоящее. Пусть даже злость на него, что столько времени смел не знать ее, не напоминать о себе! И даже, а пусть бы отбивалась. Главное - не сильно, чтобы было понятно, что хочет и борется не с ним, с собой. И кричала, чтобы громко от возбуждения. И сжимать полог кудрей, открывать шею. Оставить след, обязательно там, где нельзя будет скрыть. А потом прийти на тренировку и любоваться. Знать точно, что пытается скрыть, видеть, что не может. Вот ведь штука, никогда ни на одной женщине не хотелось оставлять свое тавро. Нет, ну, может, в молодости совсем. Та девочка-креолка в баре одного из островов, куда все заходили выпить, а она смеялась, наливая каждому. И Дуд тогда верил, что никто больше не посвящен в ее смуглые прелести. А потом узнал, что примерно все в курсе. Дурак двадцатилетний со своими советскими принципами и установками. В южных морях, у южных девчонок все проще. Вот так-то. Круизы учат многому. В делах любви, страсти, охлаждения и безразличия. Совсем бы оциничился, если бы не закончил с путешествиями за длинным долларом. А так у него была сила полюбить, пусть и не сразу, жену. Влюбиться, сразу и безвозвратно, в Этери. Вот только Ксюша… Хотя, нет ничего ужасного в Ксюше, если подумать. У кого не бывает своих Ксюш? Редкость ли вторая семья у взрослого мужчины? Дуд, правду сказать, сильно сомневался, что взрослые мужчины с молодыми женами занимаются тем, чем он сейчас занимался, глядя в потолок, то есть мысленно трахают каких-то ровесниц и претендуют на легкое насилие и множественные синяки в знак права на свою добычу. А ведь он даже не в курсе, нет ли у Этери кого-то? И надо понимать, ему откровенно наплевать, если кто-то там есть. Его желаний этот факт не уменьшает ни на миллиметр. Ни на миллиметр возбужденного члена. - Сереж, ты спишь?- да уж, не стоит забывать,что ты женатый человек, которому в случае чего за бодрый стояк придется отвечать. Развернулся на живот и сделал вид, что и вправду спит. Очень некомфортно лежать на животе, когда только что фантазировал о цепи укусов от поясницы до ягодицы. Очень некомфортно.