Как важно быть вежливым

Затхлый воздух улиц древнего города макабра заставляет лёгкие першить. Тусклый свет факела не может полностью рассеять эту гнетущую, густую тьму, что скопилась вокруг идущих по сломанным и заброшенным дорогам людей, а также одного нелюдя. Всё кажется таким опустошённым. На улицах, помимо этого отряда, ни души. Совсем издалека, кажется, слышны фантомные шумы оживленного города: доносятся звуки рынка, ранние разговоры сонных людей и големов, даже слышна мелодия, созданная стуком глиняных сосудов друг о друга. Однако это все нереально. Возможно поникшие разумы заставляют искоренять ужасающую тишину таким образом. Однако это даже не вызывает страха, а скорее чувство чего-то… потустороннего? Вот то, что вызывает страх по настоящему — так это чудовища, что скрыты от глаз людских, что прячутся, чтобы напасть из-за угла, чей вид настолько отвратителен, что, кажется, можно умереть от одного их уродливого лика. Монстры здесь опаснее, чем в остальной части подземелья, в этом усталый отряд убедился сам и отныне совершенно не хочет повторять ту ужасную и крайне плохо пахнущую встречу. Тёмные развилки заставляют голову кружиться, всё вокруг слишком одинаковое, чтобы можно было различить одну улицу от другой. Дома, находящиеся по краям треснутой тропы, давят с двух сторон, кажется, что это не город вовсе, а лишь один сплошной лабиринт. Тёмный жрец облизывает иссохшие губы, устало поднимает взгляд от потрескавшейся пыльной мостовой, выделанной узорчатыми плитками, и останавливается, резким движением руки останавливая и всех остальных. Он смотрит на яму, находящуюся перед ними и простирающуюся по всей ширине тропы, делает небольшой шаг вперёд, дабы была возможность заглянуть туда, оценить глубину или хотя бы убедиться в том, что дна не видать. Он всматривается в бездну; грунт по краям неестественно-синий. Хотя кто знает, что для этих мест естественно, а что нет? Было бы всё таким же, попади они, например, в прошлое? Возможно, внешний вид самой земли кардинально изменился из-за отрешённости города от остального, человеческого мира. Мужчина замечает небольшой выступ, но он никак не может определить расстояние до него. Возможно, это игры Ма’хабре, а может, зрение начало его подводить… спустя столько лет насилия над ним в виде чтения сутками напролёт и, к слову, часто в темноте, что явно не способствовало здоровью серо-голубых глаз. Жрец ступает ещё ближе к краю, выставляя в сторону и вторую руку, чтобы удобнее было держать равновесие. Меньше всего ему хотелось провалиться вниз, туда, в неизведанную глубь. Из-за сосредоточенности на изучении расстояния до выступа, он не услышал шёпот своих союзников позади: — Он тут сто лет копаться будет, — вздыхает синеволосый наёмник, скрещивая руки на груди и делая шаг назад от жреца. Он фыркает раздражённо, прожигая мужчину взглядом, не понимая, злится ли он на чопорность, так ловко смешанную с нахальностью и абсолютным наплевательством ко всему, или на медлительность божьего слуги, а может, у него просто начали сдавать нервы из-за напряженной атмосферы покинутости в этом клятом городе. — Можно было бы его толкнуть. И узнаем, как там с глубиной, и предадим ему урок, — предлагает святая рыцарья по левую руку от наёмника, едва слышно усмехнувшись. Она слышит шипение; повернувшись к его источнику, рыцарья обнаруживает, что факел в её руках погас. Она со вздохом кладёт теперь уже бесполезную палку на землю. — Хотя ему, наверное, и такого будет недостаточно, — она пожимает плечами, обращая взгляд на мужчину спереди и тут же хмуря тонкие брови. Они оба испытывали настолько негативные чувства по отношению ко жрецу, что даже обычно спокойная и вежливая рыцарья уже давно не могла сдерживать язвительность в диалогах с ним, которые, в свою очередь, лишь изредка являлись диалогами, а не монологами жреца о глупости, инфантильности и многих других чертах рыцарьи, которые он разглядел в ней своим высочайшим взглядом и великим умом. Чего уж говорить о наёмнике, который и в обычной жизни был остёр на язык и не стеснялся использовать выражения, в приличном обществе не произносимые даже шёпотом, даже в мыслях. Резко в прямую спину жреца прилетает чья-то ладонь, и тот мигом теряет равновесие, а в глазах его темнеет. Тонкие ноги нелепо шатаются, пытаясь сбалансировать, и, всё-таки не выдержав, соскальзывают с краю. Сердце замирает. Пару секунд мужчина омывается застоявшимся воздухом с ног до головы, перед глазами пролетают обрывки его жизни, слишком неприятные и мерзкие, чтобы жрец вглядывался в них. И так же резко, как он оказался в свободном падении, он ударяется о каменный выступ, полностью выходя из строя. Горло резко сжимается, а всё тело тотчас немеет. Жрец приземлился совершенно неудачно, весь вес переместив на и без того хромую правую ногу, из-за чего та с противным, громким эхом хрустнула, оповестив «союзников» сверху, что он скоропостижно достиг пола. Голова гудит, раскалывается. Кажется, мужчина начинает задыхаться. Воздух набирается в лёгкие с большим трудом, из-за чего паника жреца стремительно растёт. Как будто вокруг и нет ничего, что можно было вдохнуть, вследствие чего лёгкие только беспорядочно сжимались, стараясь вырвать, выхватить хотя бы каплю воздуха. Он выгибается в спине совершенно неестественно, что, вопреки всему, было уже делом обычным, так как тело жреца само по своей природе было хлипким и нестойким, собирается вскочить на ноги, однако как только он приподнимается на локтях, то замечает под собой медленно растекающуюся багровую лужу. В момент, когда его едва зрячие глаза различают красные оттенки, правая нога резко отдаёт болью, да такой, что богослужитель только и может, что сжать зубы и зажмурить глаза, лишь бы не закричать. Тихий скулёж сквозь сжатые зубы заставляет горло болеть. Он слышит голоса сверху, в голову приходит осознание, что если он сейчас же не отползёт в сторону, то на него свалится одна, если не три туши разом. Вот этого он точно не переживёт. Скуля и кряхтя, опираясь на слабые руки, мужчина с трудом отползает к краю отступа, подальше от места, куда, вероятно, будут прыгать его попутчики. Он обессиленно расслабляет тело, лишь бы перестать тревожить искалеченную ногу и утихомирить боль. Стоит ему едва перевести дыхание и смахнуть пальцами подступающие в уголках глаз слёзы, как сверху намного более удачно сваливается наёмник, подняв вокруг клубы пыли и заставив жреца раскашляться. Парень ловко приземляется на выступ, прыгнув таким образом, чтобы распределить весь удар о землю по всему телу и нанести себе как можно меньший ущерб. Он, не ощутив никакого дискомфорта от падения, сразу бодро вскакивает на ноги, задирая голову вверх, дабы посмотреть на стоявших сверху союзников. — Подтолкни Славика, куколка! — раздаётся со стороны наёмника, но будто далеко-далеко, из-за пределов этого города, этого мира. Все звуки вокруг заглушает громкий писк в собственной голове, и жрец хватается за раненую ногу одной рукой, второй зарываясь в спутанные седые волосы. Так больно, так режуще больно, ощущение такое, будто кость торчит наружу. Божий слуга понимает, насколько мал шанс такого исхода событий, но сердце колотится быстрее чем когда-либо, и он не решается взглянуть на рану. А если бы и решился, то всё равно не смог бы — помутнение в глазах, кажется, и не собирается проходить. Так хочется посмотреть наёмнику в глаза и покрыть его проклятиями, чтобы тому и в голову больше не приходило так поступать. Талисман затмения, зарытый глубоко в кармане священных облачений, напоминает мужчине, почему он вообще согласился пойти с этими отбросами. Когда глаза снова способны сфокусироваться, жрец поднимает полный гнева взгляд на наёмника. Он шепчет себе под нос ласковые заклинания, позаимствованные у Древней Богини, и боль затихает; одна лишь боль, тогда как ранение не собирается пропадать. Возможно, исцеляй его сама Богиня, он бы уже был как новенький. Но люди, даже подобные ему, не способны полностью овладеть магией Древних. Это было лишь вопросом времени. Приложив немало усилий и потратив на сие действо половину оставшихся сил, тёмный жрец поднимается на ногу, опираясь о каменную стену. Израненную он старается держать на весу, чтобы не наступить на неё лишний раз и не усугубить травму. На руки наёмника нелепо падает гуль, воскрешённый силами жреца. Мужчина находил это ироничным — такой враждебный к некроманту, с ожившим благодаря нему трупом наёмник ведёт себя как с сыном родным. Даже имя ему дал. Богемское… Наверное, если бы гуль ещё мог испытывать какие-либо эмоции, он был бы напуган и благодарен наёмнику одновременно, однако он лишь глупо висит на руках своего спасителя. Наёмник опускает гуля на землю и ласково подталкивает его в проём в грунте. Там темно, и пока не видно, насколько он глубокий, и есть ли там вообще пол, но нелюдь подчиняется («Он должен был подчиняться только своему мастеру!» — гневно отмечает про себя жрец) и с тихим подвыванием ковыляет во мрак. — Твоя очередь, куколка! — кричит наёмник, задрав голову и глядя на стоящую у самого края рыцарью. Разумеется, она напугана. — Перестань так меня называть, Кахара! Иначе я… я буду называть тебя восточным шутом! — она нервно хихикает, пытаясь скрыть свой искренний страх перед падением. Она может разглядеть стоящего у лужи крови жреца, потому она ещё больше страшится перед пропастью, явно не желая повторить судьбу мужчины. Она стучит носком по краю пропасти, настраивая себя на то, что все её союзники там, внизу, потому она просто не может остаться наверху в одиночестве. Тем более, не хочется показаться хрупкой «принцессой в беде», потому она делает глубокий вдох и целится так, чтобы в противном случае упасть на наёмника. Рыцарья ступает ногой в яму, проваливается в объятья затхлого воздуха, ощущает сквозь доспехи ветерок, омывающей её со всех сторон. Дыхание теряется между слоями грязного воздуха. Кажется, она сейчас упадет в обморок… Однако она приземляется — удивительно — не на камень и даже не на тушку жреца, она приземляется на руки наёмника, что удачно её поймал. Открыв глаза, воительница видит зеленые, порванные перчатки её союзника на своих бёдрах. Резко она вскакивает с его рук, ощущая ногами твердый пол, что сразу приводит её в чувства. Хотела она уже вскрикнуть «нахал!» из-за таких прикосновений, однако… Она поднимает одну ступню, понимая, что ступила прямо на лужу крови некроманта. — Господи! — вскрикивает она с нотками отвращения, сразу же отскакивая в противоположную сторону, куда-то за спину наёмника, настороженно глядя в отблескивающие из-за ещё не выплеснувшихся слёз глаза жреца. Ей противно даже смотреть на этого человека. Даже противнее осознания того, что она ступила на его кровь. — Твой бог не услышит тебя здесь, неразумная женщина, — шипит жрец, щурясь и сползая, прижавшись к стене, обратно на землю, ибо стоять на одной ноге было слишком опасно, слишком тяжело. Он смаргивает слёзы и решается взглянуть на рану. Кость не торчит… пока что. Но она точно пробила всё что можно было пробить. Иначе было не объяснить эту багровую лужу, струйка которой уже начала стекать к краю отступа, дабы устремиться вниз, в бездну неизвестности. И которая будет некоторое время поблёскивать на подошве солерета рыцарьи. Кахара опускает взгляд на ранение жреца и скорчивает гримасу отвращения. Он выглядит так, будто его сейчас вырвет, но все трое знают — он видал вещи и похуже, простым переломом его совершенно не напугать. Возможно, такую реакцию вызвало осознание того, что тело некроманта настолько субтильное и тонкое, что не смогло вынести подобное падение. — Ты ответишь за это, наёмник, помяни моё слово, — жрец улавливает этот взгляд и угрожающе тыкает пальцем в сторону мужчины перед (над?) собой. — И дети твои продолжат, как и дети твоих детей. Меня не просто так обходят стороной, ты даже не можешь представить, что я могу сделать с тобой, если захочу. — А что ж ты тянешь тогда? Поднимайся на ноги, страдающая принцесска, и продолжай свой священный путь, ну или перестань нести бред и прикончи меня, раз тебе этого так хочется. Д’арси, куколка, пойдём, — фыркает Кахара, корчась в нескрываемой злобе и враждебности, непривычной для самого себя. Человек перед ним — представление намного большей грязи, чем накопилось в наёмнике за все годы нечестивой жизни. Рыцарья кидает на жреца ещё один гневный взгляд перед тем, как двинуться вглубь пещерки вслед за Кахарой и гулем. Не отвлекая Кахару, она достаёт из его просторной сумки сухой, незажжённый факел и спешно поливает его верхушку чёрной, вязкой, масляной жижей, после чего Кахара любезно поворачивается и чиркает огнивом. Пещерка омывается жёлтым светом, который открывает вид на свернувшегося в клубочек под неким широким постаментом гуля и два прохода по обе стороны от этой милейшей — по мнению Кахары — картины. — Уютненько, — шутливо усмехается Кахара и подходит ближе к гулю. — Рукославя, время вставать, у нас ещё куча-куча дел! — он хлопает ладонью по колену, подзывая мертвеца, словно собаку. Гуль послушно поднимается на ноги, а одновременно с этим в помещение наконец доползает и тёмный жрец. Где-то внутри него даже загорается любопытство; он не видел подобной резьбы нигде ранее, потому к постаменту он ползёт быстрее и с большим энтузиазмом. Он с усилием поднимается на ногу, дабы рассмотреть верхнюю часть изваяния, и издаёт задумчивый звук. — Это выглядит, как отверстия для… рук… — отмечает Д’арс, освещая крышку факелом. Ей становится неуютно от того факта, что кто-то смог додуматься до… такого. Кто станет отрубать две пары рук, а главное для чего? «Возможно, здесь нужны руки манекенов, или что-то вроде того» — проносится в её голове, пока она подносит пламя поближе к странному механизму. — Разумеется, это они и есть, — огрызается жрец, даже не поворачиваясь в сторону рыцарьи. Он проводит кончиками пальцев по выемкам. Его не покидает ощущение беспокойства, которое усиливается, когда он больше рассматривает выемки и орнамент, — …Я не встречал такого. Я не знаю, какому Богу может предназначаться такое подношение… Но выглядит как что-то, подобное идеалам Гро-Горота. — Тебе бы, Энки, не богов зубрить, а с людьми научиться разговаривать. С тобой просто невыносимо общаться. Чуть слово — так на него у тебя двенадцать оскорблений и три проклятия, — фырчит Кахара, протягивая гулю ещё не успевший остыть кусочек мяса, кормя нелюдя с рук, как маленького ребёнка. Это выглядит до жути комично, однако жрецу сейчас явно не до смеха. Энки не сдерживает яростный рык. — Я слышу это от человека, который не умеет даже читать!.. — цедит он сквозь зубы, пытаясь не позволить вывести себя на эмоции. — Да причём тут чтение! — восклицает Кахара, отчего гуль слегка ёжится. Видимо, остатки человеческих инстинктов всё ещё где-то в нём. — Энки, ты просто отвратительный мудак. На это Энки уже не отвечает. Не считает этого неотёсанного болвана достойным более своего внимания. Однако в крови течёт гнев и ненависть. Кахара не достоин даже разговаривать с ним, указывать ему, что его ценнейшие знания ничего не значат. Он выше того, чтобы слушать от невежественного с самого рождения человека такие глупые оскорбления в свою сторону. Он выше этого, он лучше их всех, он умнее, он образованней! Сколько раз он успел спасти их никчёмные жизни, сколько раз! Ни капли уважения, ни капли благодарности, они все поголовно невежды, не имеющие даже права открывать рот в его сторону. Единственное, что их спасает — их полезность, коей всё равно было недостаточно, чтобы вызвать хоть малейшее уважение от жреца. Они словно пушечное мясо, которое не жалко отдать на растерзание очередному мрачному, уродливому чудовищу, дабы выиграть время. Кажется, на пару секунд всё замерло. Тишина, давящая тишина — вот что было неизменно. Даже гуль подозрительно затих, видимо учуяв напряженность всей ситуации. Энки продолжал молча разглядывать странный механизм, Кахара нервно оглядывал ветхое помещение, что, к слову, выходило плохо, учитывая ограниченный свет от факела, а Д’арс продолжала беспокойно размышлять о выемках, иногда поворачиваясь, дабы взглянуть на наёмника и убедиться, что ей не одной сейчас до смерти жутко. Тишина давит всё сильней. Они надеются, что кто-то из них произнесёт хоть слово, однако этого всё не происходит. В какой-то момент, наконец, слышится шуршание ткани, из-за чего люди поворачиваются на звук, уже держа наготове оружие… Но оказалось, что это лишь гуль полез в общую сумку достать ещё немного еды. — Славик, фу! — восклицает наемник, подходя к ожившему по воле некроманта мертвецу и грозно смотря на него. Услышав такой тон, гуль сразу же перестал рыться и мутным взглядом посмотрел куда-то в сторону Кахары, в то время как сам наёмник опустился на колени перед сумкой, чтобы проверить, много ли еды своровало глупое создание и стоит ли беспокоиться. Ему в спину смотрит только Д’арс, Энки же не обременил столь глупую ситуацию своим вниманием, предпочитая водить кончиками пальцев по витиеватым символам, кропотливо вырезанным в камне. Из всех них он смог распознать лишь знак поклонения Гро-Гороту. Что и следовало ожидать. — Опа, чё нашёл! — торжественно оглашает Кахара, доставая из сумки… костяную руку. Кто, когда и при каких обстоятельствах решил, что взять её с собой будет хорошей идеей? — Давай попробуем засунуть её в эту дырку, а, Д’арс? — интересуется он у рыцарьи, специально обделив Энки вниманием. Не то чтобы богослужителю было до этого дело. — Хм… — задумчиво протягивает рыцарья, посмотрев сначала на механизм, а после на кости в руке Кахары. — А впрочем, хорошая идея, — соглашается она, на что наёмник уже более бодро подходит к выемкам, при этом грубо толкая жреца плечом, из-за чего тот пошатывается, в последний момент ухватываясь за край конструкции, дабы не свалиться и — не дай Аллл’мер — не сломать ещё и вторую ногу. Кахара опускает останки в выемку, и лицо у него такое, будто он ожидает чуда или хоть какой-то ответной реакции от постамента, но… ничего. Он не меняется, не светится, и даже не издаёт никаких звуков. Кахара выглядит немного разочарованным, из-за чего гуль подходит ближе и бездумно (а бездумно ли?) утыкается лицом в его плечо. Не знай наёмник о том, что разума у нелюдя почти не осталось, подумал бы, что его утешают. Кахара треплет гуля по подпалённым волосам и улыбается, скрывая своё разочарование. Может, нужно вставить все три руки, чтобы постамент отреагировал. Кахара отходит от постамента и оттаскивает гуля с собой, напоследок умудряясь пнуть жреца в целую ногу и вновь вынуждая его цепляться за самый край каменной плиты, дабы не рухнуть снова. Энки сдерживает гневный рык, снова подтягивает себя наверх, поднимаясь, и несколько секунд пытается отдышаться. Насколько бы ни был мал его вес, поднимать его в таких условиях всё равно проблематично. — У меня больше нет рук, — шепчет Кахара. Конечно, в условиях пустой пещерки шёпот кажется громче, чем обычно, но Энки не обращает на него внимания, что целью наёмника и являлось. — Свои отрезать не буду, а твои — ты не позволишь. Можно было бы попробовать оттяпать их у Славика, но мне его… жаль, что ли. Д’арс многозначительно смотрит за спину Кахары, и тот едва ли понимает к чему клонит рыцарья, пока она не пародирует обычное выражение лица жреца. — Д’арси, ты гениесса. — А по-хорошему, одну ему тоже надо оставить. Может, она ему ещё понадобится. Надо же ему как-то меч держать, да? — Да он только магией своей и пользуется, на кой чёрт ему клинок? — фыркает Кахара. — Но ты права. Давай сначала с ним разберёмся, чтобы рыпался меньше, а потом… Кахара печально смотрит на Славика, который снова глядит на него этими глупыми щенячьими глазками. О Аллл’мер, какой же у гулей аппетит… невероятно. — Попробуешь его заболтать? Чтобы я могла подготовиться. Я никогда ещё не вырубала людей. — Я могу сделать это са-… — Кахара не договаривает, так как рыцарья качает головой. Ладно, раз она хочет быть смелой, кто он такой, чтобы помешать? Кахара подходит ко жрецу, стараясь вести себя более дружелюбно, чем раньше. — Знаешь, Энки. А я ведь никогда не спрашивал, есть ли у тебя дружок или подружка, — тянет наигранно-сладким голосом наёмник. Это была самая банальная и невинная тема, пришедшая ему в голову, которая точно застала бы богослужителя врасплох и вынудила бы его хоть как-то отреагировать, пусть даже и тирадой на тему чувства такта и того, что подобные вещи нельзя спрашивать в приличном обществе. Тем более у жрецов. Но ведь цель его не поболтать о такте, а дать Д’арси время на хороший такой удар по седому затылку. — Ч… Пардон?! — как мужчина и думал, Энки выглядит удивлённым первую секунду. Но его лицо тут же приобретает привычную раздражительность и гнев. — С чего бы тебя это интересовало? Если ты надеешься подкатить ко мне свои… — Энки заминается, перестав смотреть в глаза невеже перед ним, — то можешь и не пытаться. Проклятый наёмник. К твоему сведению, жрецам, к коим я и отношусь, а то твой крохотный, гладкий мозг уже стёр эту информацию из себя, не положено иметь подобного рода отношения, так что я не вижу причины, по которой ты мог бы спросить у меня это. Более того, это некультурно. И почему ты вообще решил, что сейчас подхо-… Жрец не договаривает свою интереснейшую речь, ведь по его затылку с размаха ударяют рукоятью тяжёлого клинка святых рыцарей Рондона. Секунду или две он ещё удерживается на ногах, после чего хрупкое тело бессознательно валится на каменный пол, едва не задевая отскочившего Кахару. — Ну ты даёшь, куколка!

***

Тьма, тьма, тьма… Она повсюду. Глаза уже давно привыкли к ней. И всё тело привыкло… Только разум не может успокоиться, не желает подаваться в объятия тьмы. Она создает ужасные вещи. Во тьме порождаются чудовища, что после выходят в свет людской, если совсем не растеряли свою человечность. Тьма пугает. Пугает своей неестественной природой… Хотя неестественна она для одних только людей. Когда Боги возносили белёсое солнце над своими созданиями, они знали, что за светом грядет мрак и холод. В них люди отдаются Древней Богине Глубин, после чего та возвращает их к своему животному началу… Почему же она ещё не поглотила жреца полностью? Почему же он ещё мыслит, почему рассудок сопротивляется? Может потому что… Это не тьма подземелий. Это тьма самого разума. И Энки просыпается. Рефлекторно ему хочется подняться, однако он чувствует что-то тяжёлое на себе. Глаза разлипаются, но им нужно время привыкнуть к противному жёлтому свету факела. Паника медленно, но стремительно нарастает. Он видит рыжую макушку Д’арс где-то над собой. На жреца накатывает гнев. Как посмели эти два ублюдка вырубить его? Что за самовольничество?! — О, вовремя же ты проснулся, — задорно и с усмешкой тянет Кахара, что находится справа от мужчины, — не пропустишь всего концерта. Энки слышит, как рыцарья хихикнула, словно маленький ребёнок, который устроил шалость и наблюдает за реакцией узревших это взрослых. Она так беспечна, глупа и инфантильна, почему же никто вокруг не видит этого? У некроманта нет ни единого слова, которое могло бы в полной мере описать всё его возмущение, гнев, ненависть, и все остальные чувства, испытываемые к этим людям, однако они ему не понадобятся. Его рот всё равно закрыт какой-то грязной тряпкой, а следовательно, он может только гневно мычать. Энки даже не осознает, насколько это большая проблема. На самом деле, он и не понимает, что эти отбросы собираются делать — кто же знает, что может взбрести в голову двум ненормальным?.. Жрец поворачивает голову и пытается разглядеть во тьме хоть что-то, что даст намёк на намерения его уже бывших союзников. Мужчина может разглядеть только ухмыляющееся лицо Кахары, что лишь добавляет масла в огонь его гнева и тревожного непонимания. Однако, как только он видит тусклый блеск предмета в руках наёмника, его эмоции как рукой снимает… И через мгновение они заменяются животным страхом. Пила. У него в руках чёртова пила. И хотел было Энки начать вырываться, как его прервал слабый, но оттого не менее оскорбительный и неприятный толчок по ребрам. — Уже не такой важный смельчак как раньше, хм? Кто же из нас двоих «глупый» теперь? — ехидничает Д’арс, наслаждаясь паникой в светлых глазах жреца. Она строит задумчивый вид, поднося руку к подбородку и подражая Энки. — Надо же было раньше догадаться, где мы возьмём руки! Воительница не может и не пытается скрывать злорадного хихиканья. Жрец никогда не видел её такой, оттого он хмурит брови и предпринимает попытки выбраться. Тонкие волосы распластались по всему полу. Его левая рука была привязана к худощавому туловищу, правую мёртвой хваткой держал Кахара, а ноги мало того, что были связаны, из-за чего повреждённая при падении начала кровоточить снова, так ещё и Д’арс насела сверху, прижимая бёдра и колени жреца к твёрдому полу. Кости таза ноют. Приходится терпеть вес не только рыцарьи, но и её тяжелых доспехов. Это просто отвратительно, у Энки нет шанса даже на попытку побега. У него просто нет сил, он никогда не чувствовал себя так беспомощно… Хотя нет, чувствовал. Чувствовал, когда его сестра наносила множество ударов по всему его хлипкому телу, а тот только и мог, что закрыть лицо руками, съёжиться и ждать конца. Сейчас Энки перед Кахарой и Д’арс — маленький, беспомощный мальчик, который может лишь покорно ждать своего конца, ждать, пока над ним сжалятся, пока его пощадят… Но будут ли предатели столь же милостивы, как и сестра?.. Энки чувствует, как открываются давно заросшие и забытые душевные раны, как они сочатся кровью, как болезненные воспоминания овладевают сознанием и заставляют столь отвратительные слёзы выступить на глазах. Он снова чувствует себя таким крохотным по сравнению со всем остальным миром, снова чувствует, что любое дуновение ветра или неверное движение может разломить его, как засохшую травинку, пополам, и грудь сдавливает, как в детстве, и… Жрец уже не может держать себя в руках, он дергается из стороны в сторону, он пытается сделать хоть что-нибудь, что-нибудь! В мыслях взывает ко всем Богам, и Старым, и Новым, и ушедшим на покой столетия назад. Ему плевать на все прошлые предустановки, ему плевать на все свои принципы, плевать на всё! Выжить, выжить, лишь бы, чёрт побери, выжить! Нет, нет, нет! Всё не может закончиться здесь, всё не может закончиться так! Он не зря терпел все те унижения, он не позволит себе сгинуть подобным образом! Где же все силы, где же они? Где?! Он же не может просто так… Он же не… Господь, где же ты?.. — Хах, Энки, что-то мне подсказывает, что тебе та-ак не терпится ощутить эту крутую, современную и даже не проржавевшую пилу на своей прелестной ручке, — смеётся Кахара, хватаясь за подбородок Энки пальцами и насильно поворачивая его голову к себе, — но я тут, вообще-то, стараюсь подставить её так, чтобы не отхерачить тебе вообще всё ниже плеча, — его голос звучит слишком непринуждённо для слов, что со смехом вырываются из его уст. — Да ладно тебе, Кахара, — начинает Д’арс, поднимая взгляд на названного, — не то, чтобы он был особо против. Я ведь права, да, Энки? Она издевается, она точно издевается. Рыцарья, видя, как жрец прожигает её самым полным ненависти взглядом из возможных, лишь сильнее налегает на его тело. Хочет услышать заветный хруст, хочет вывести Энки на любую другую эмоцию помимо гнева. — Ну, тогда можно приступать! — Кахара задирает длинный рукав мантии, оголяя бледную, тонкую руку в перчатке. Немного подумав, он стягивает перчатку, дабы лишняя ткань не мешалась. Рука Энки и без того выглядит печально: множественные шрамы вперемешку с кровяными корками, которыми испрещена внутренняя сторона запястья, вероятно оставлены ритуалами в честь Древних. Ожоги, прочие шрамы, только неизвестного происхождения… Ну, ничего страшного, Кахара избавит некроманта от всего этого ужаса! Вместе с рукой, конечно. Холодный металл касается грубой, потрескавшейся кожи. Наёмник пару раз шутливо проводит тыльной частью пилы по руке, дабы растянуть наслаждение он вида испуганных глаз жреца. Господь, где же ты?.. Нет, Энки не будет рыдать, не будет показывать им, насколько он жалок и беспомощен… Они не дождутся. Никогда. Ни в этой жизни. Это должно быть кошмаром. Возможно, он просто сошёл с ума… Господь, лишь бы это было так. Хотя все надежды на это стираются в прах, когда наёмник касается кожи резьбой пилы, держит её на месте пару секунд… И резко дёргает полотно на себя. Тонкая и сухая кожа трещит ещё сильнее, мучительно разрывается, сразу же оголяя практически отсутствующий слой подкожного жира, а следом и мяса. Кровь просачивается сквозь трещины на коже, она заполняет всё пространство между ними, она собирается в капли и струйки, дабы скатиться вниз по руке, она окрашивает орнамент на полу в бордовый цвет. Хочется кричать, хочется взвыть от осознания того, что всё это уже не остановить, кровь не впитается обратно, а пилу из руки не достанут, это точно. В глазах темнеет. Но это только начало. Начало конца. Кахара, переглянувшись с Д’арс, хватает пилу поудобней и дёргает рукой ещё раз. В этот раз кожа слетает с мяса словно ветхий осенний лист, который по дуновению ветра срывается с дерева. Она болезненно рвется, маленькие капилляры под ней лопаются, выпуская всё больше крови. Лезвие пилы слишком тупое, чтобы расправиться с рукой Энки быстро. Оно может лишь раздирать мышцы и мясо в фарш, делать из него кровавую стружку, делать этот процесс таким нарочито болезненным. Не настрадался ли Энки уже достаточно в своей жизни?.. Видимо нет. Жрец до скрипа сжимает зубы, он напрягает руку, но всё становится только хуже, пила впивается в мясо сильнее, она пачкается о кровь, его кровь. Он обещал себе не плакать перед этими людьми, но слёзы льются сами, не останавливаясь, стекая по вискам на волосы и камень под головой, такие горячие. Жрец взвывает в тряпку, и приглушённый вой звучит так жалко, будто наёмник прирезал какую-то несчастную зверюгу, а не превращает руку Энки в месиво из крови, мяса и… и, в скором времени, костей. — Тебе, наверное, кажется, что я сейчас веселюсь как придурень, — тяжело вздыхает Кахара, второй рукой утирая пот со лба. — Но людей, оказывается, так трудно резать… Д’арси, не хочешь поменяться? — Ой, что ты! А если он встанет и прирежет кого-то из нас, пока мы пересаживаемся? — с наигранным ужасом вопрошает рыцарья, для большей комичности прикладывая ладони ко рту в поддельном испуге. Сейчас она чувствует себя как никогда взбудораженной. Как же приятно наконец дать отпор кому-либо в этих ужасных подземельях, где все автоматически сильнее и опаснее тебя… Почувствовать себя сильнее, почувствовать власть над кем-либо такую же, какую над тобой имели чудовища из мрака. Однако… в какой-то момент можно пропустить, как и сама становишься чудовищем. — Да уж, ты права… хотя как он это сделает, если… — Кахара делает ещё один рывок пилой, и по пещерке эхом раздаётся мерзкий хруст ломающейся кости. А вместе с костью что-то надламывается ещё сильнее и в самом Энки. Кахара облизывает губы, не обращая внимания на действие, которое у жреца же сразу вызвало ассоциации с диким, голодным волком. — Если ему будет не во что брать клинок? Кахара сдвигает пилу чуть в сторону, чтобы взглянуть на промежуточный результат своей замечательной работы, и скорчивается. Его отвратило всё — начиная от запаха свежей крови, заканчивая наполовину раздробленной костью. — Ну и гадость… Никогда раньше не видел человеческие руки в разрезе. Это впечатляло бы… если бы я не знал, кого режу, — мужчина усмехается, бросая хитрый взгляд на богослужителя. В нём есть что-то большее, чем просто жажда насилия и усмешка. Возможно, капля садизма?.. По-крайней мере, в нём присутствует некое удовольствие от таких сильных и искренних страданий жреца. У мужчины на лице обычно не встретишь каких-либо эмоций, помимо ненависти ко всему миру, а тут вот какая красота! От этого взгляда кровь стынет в жилах… но с руки течь не перестаёт. И это жжёт. Жжёт болью, будто прожигая всю конечность изнутри, от самой кости и наружу, вовлекая в огонь всё остальное тело. Жжёт и сама кровь, стекающая под рукав робы, оставляющая тёмные следы на и без того тёмной ткани. Кажется, если Кахара повернёт Энки под подходящим углом, кровь затечёт ему на лицо… опозорит ещё сильнее. И жрец надеется, что наёмнику в голову это не придёт. Очередной рывок сопровождается громким вскриком, и Энки полагает, что ещё один такой — и он сорвёт голос. Это было ужасной вестью, ведь тогда он не будет способен произносить заклинания, но при этом… при этом он не будет, не сможет физически больше показать свою слабость и боль криками и мычанием. Что, в свою очередь, было не так уж и плохо. Но жрец не хочет терять ещё больше. Если он выберется отсюда живым, если он выберется из хватки наёмника и рыцарьи, если сможет сбежать… он уже останется необратимо покалечен на всю жизнь, никогда больше не сможет нормально функционировать. Застланные слезами глаза жмурятся, не желая видеть перед собой даже мутную картину, предстающую перед ними. Не желая видеть сосредоточенное, но такое мерзотно-удовлетворённое лицо Кахары, озлобленное лицо Д’арс, и чёрт возьми, не желая видеть, как собственная рука так стремительно отделяется от него. Может ли он теперь вообще называть эту руку своей? Энки не уверен. Сейчас он может только всхлипывать, выстанывать в тряпку от невыносимой боли, окутавшей не только тело, но и всю духовную составляющую жреца. Такое унижение. Такой ужас. В голове жреца были только эти слова. Он подвёл сам себя, излишне часто поддаваясь эмоциям рядом с этими нелюдьми, и вот к чему это его привело. Он чувствует, что задыхается, будто тонет, и это так далеко от правды, но напуганный мозг уже не может отделить реальность от вымысла, учитывая то, насколько же сюрреалистично они смешались вокруг. Действия наёмника кажутся лишь кошмарным сном, сном, жрец сейчас проснётся в безопасности в своей постели, встанет с неё и как обычно пойдёт в церковь, он сейчас проснётся, он проснётся, он проснётся… Он чувствует, как последние лоскуты кожи и мышц отделяются от остального тела. Сгустки крови шлепают на пол в последний раз… Рука отваливается. Это конец. Вот он. Жрец обессиленно поворачивает голову в сторону, позволяя слезам катиться на седое полотно, распластавшееся под ней. Он безрезультатно пытается пошевелить отрезанной рукой… Однако её просто нет. Больше нет. Это так страшно, это так больно, это так противно. Такое ощущение, будто он просто забыл, как ей шевелить. Но это неправда. Он пытается, он просто хочет верить, что это неправда. И… Обрубок пару раз дергается в судорогах. Господи, он шевелится… После увиденной картины жрец как будто частично возвращается в реальность. Помимо выжигающей всё нутро боли он чувствует, как давление от тела Д’арс внезапно пропадает. Но ему уже так наплевать. Глаза слипаются, и хочется погрузиться ещё глубже в этот нескончаемый сон… глубже, пока разум совсем не затеряется в нём, пока остатки сознания не будут поглощены прожорливым мраком, пока не забудутся все пережитые травмы и унижения, которые он так тщательно скрывает всю свою жизнь, строя бесконечные крепости нахальства вокруг себя. Сознание покидает жреца снова. В глубине души он надеется, так сильно надеется, что этот раз будет последним. Что серо-голубые глаза больше не узрят ужасов человеческого, бренного мира. — Вот это его потрепало, конечно, — усмехается Кахара, поднимая и покручивая в руках, собственно, руку Энки и оценивая свою работу. Думается, что для первого раза он справился довольно неплохо. Но, раз с Энки покончено, теперь придётся браться за гуля… А этого так не хочется делать. Трепать бессознательное существо, что толком и не понимает, что происходит вокруг, немного сложнее. — Славик, подойди-ка сюда, — мурлычет Кахара, дабы не напугать гуля ещё сильнее. Ему кажется, что крики жреца как минимум заставили нелюдя затревожиться, а как максимум… Кахара знать не знал, насколько глубокие чувства он ещё способен испытывать. Наёмник хлопает по колену рукой, подзывая гуля к себе так мягко и безобидно, словно и не было всего этого кошмара. Гуль, до этого сидящий в уголке тише воды и ниже травы, так же бесшумно ступает к Кахаре, хотя босые стопы издают едва слышимое шлёпанье по камню (гуль почти не поднимает израненных ног при ходьбе). Однако не кажется, что оставшиеся крупицы его рассудка имеют что-то против подобного обращения с собою. Рукослав действительно выглядит встревоженным. Кахара проводит ладонью по подпалённым прядкам на его макушке, позволяет гулю прижаться к себе, и от трупного холода мёртвого тела по спине мужчины бегут мурашки. — Мне нужно будет сделать кое-что очень неприятное. Не обижайся, пожалуйста, я обязательно накормлю тебя чем-нибудь сладким, когда это закончится. Мы с тобой договорились? — спрашивает наёмник тихим голосом, на что гуль издаёт невнятное мычание, которое звучит достаточно утвердительно, чтобы так его воспринять. Как же он церемонится с этим гулем… А живого человека резать ему было никак не жалко. Удивительно. — Может, лучше я? — уточняет Д’арс, наконец забирая отпиленную руку у Кахары и нервно оглядываясь на бессознательного, но, вроде как, до сих пор живого Энки (если бы он умер, то и действие некромантии наверняка бы уже закончилось). Даже в таком беспомощном и жалком состоянии он умудряется вселять тревогу где-то на подкорках сознания рыцарьи. — Тебя же совесть потом выест и не пожалеет. Кахара задумчиво кивает, продолжая смотреть на гуля, к которому уж слишком сильно привязался. Рука, всё ещё сочащаяся свежей кровью, опускается в выемке слева от уже заполненной. — Давай сюда пилу, горе-отец, — фыркает рыцарья добродушно, хлопая наёмника по плечу и отстраняя от него гуля. Она опускается на пол, подзывая нелюдя к себе, и усаживает его поудобнее для процесса; даже если Слав и понимает, что с ним собираются делать, противиться этому он пока не планирует. На лице его мертвецкая безмятежность, а протянутая левая рука уже ложится на колени рыцарьи. — …боль…но? — будто выталкивает из раненого горла звуки нелюдь. Д’арс кивает, а глубоко внутри совесть начинает выедать и её. Она тяжело вздыхает, глядя на то, как сводит брови гуль, и гладит его по голове. Такое заторможенное и несоображающее, хоть и погибшее существо не заслуживает подобного. Это как пытать младенца… Однако делать нечего, не себе же руки рубить, в самом деле. — Но всё обязательно пройдёт, — обещает она, подставляя пилу к внутренней стороне локтя гуля. — Надеюсь, что ты готов. Кахара отворачивается и закрывает лицо руками, когда Д’арс делает первое резкое движение полотном. Гуль взвывает словно больной, раненный зверь и дёргается инстинктивно, но рыцарья держит его крепко, не позволяя нарушить процесс. Она делает ещё один рывок, но на этот раз дёрганья не следует. Оно и к лучшему. — Прости меня, Аллл’мера ради, — бормочет рыцарья, а Кахара думает, что сейчас свихнётся, свихнётся, если услышит ещё хоть один подобный вой от бедного воскрешённого создания, что в его душе заняло место нерождённого сына. Была бы у них хоть капля такого же сострадания, какое они проявляют к полоумному существу, по отношению к его создателю… Есть в этом какая-то своя ирония. Жестокая ирония. С каждым движением рыцарьи гуль всё утихал и утихал. Его тёмные глаза были открыты, иногда медленно моргая. В его голове не было место таким вещам, как «боль» или «страдания», ровно также, как и его телу. Никто, даже его воскреситель, не знал, мог ли он вообще чувствовать боль, или же это остатки человеческих реакций просыпались в давно охладевшем теле, побуждая выть и стонать, когда удар приходился по нему. Оттого и становилось больнее Кахаре, нечасто импонирующему людям или животным. Жизнь научила его не браться серьёзно за чью-либо судьбу, заботясь только о своей. Убежать с поля боя и подставить товарищей? Легко! Подло толкнуть человека, пусть и противного, в пропасть неизвестной глубины? Проще простого! А вот смотреть на якобы «страдающего» гуля — так сразу сердце кровью обливается… …И, спустя пару пару изматывающих рывков по упругой коже и твердому мясу, Д’арс добирается до мягкой косточки. Пилить её не составляет труда, однако смрад просто невыносимый. Этот запах… почему он не исходил от ходячего трупа до этого?.. Господи, пилить руку становиться просто невыносимым. Учитывая то, что вторая рука рыцарьи крепко держит туловище гуля, дабы тот ненароком не сбежал, ей даже нос закрыть не получится. Но резать как-то надо, потому воительница просто старается как можно сильней налегать на руку, дабы эта чёртова пила наконец отрезала конечность от всего остального. Только в порыве такого всплеска сил она не заметила, что гуль, что до этого мирно лежал и покорно ждал своей участи, резко начал ёрзать и тихонько взвыл. — Хей, Д’арс, полегче! — сразу вмешивается Кахара, видя, как его, по его же мнению, дитя, страдает. Он бросается к рыцарье и нелюдю, убирая пилу от руки второго. — Кажись, ты немного разошлась, куколка, — нервно выдает наёмник, пытаясь за шуткой скрыть тревогу за гуля. — Прости, просто… — начинает Д’арс, убирая руку с туловища гуля и прикладывая её к носу. — От него такая вонь, Господи… Однако гуль не успокоился. Он, будучи не в самом хорошем положении из-за висящей на мышцах и связках руки, какого-то чёрта рванул в сторону лежащего и связанного Энки. — Славик, ты куда? — Сразу же кидается за живым мертвецом Кахара, успев схватить его за руку и… оставив её в своей ладони. Кахара смотрит на оторвавшуюся конечность в полнейшем шоке. Гуль резко останавливается и поворачивается к нему, мутным, но явно удивлённым взглядом смотрит на обрубок, с которого свисают волокна мышц, переводит внимание на остатки в руке Кахары. Он, немного потупив на месте, делает шаг в сторону наёмника и касается собственных пальцев уцелевшей рукой. Кажется, он не до конца понимает, что сейчас произошло, но когда попытка пошевелить пальцами не увенчивается успехом, Слав печально сводит брови. Потеря руки — потерей руки, но гульи инстинкты, видимо, берут верх, возвращая мысли (?) нелюдя к изначальной задаче, смысл которой Кахара и Д’арс пока ещё не поняли. Гуль снова разворачивается, на этот раз более неспешно направляясь в сторону своей цели. И теперь-то Кахара видит, почему гуль так резко спохватился. Хозяин проснулся. Д’арс старательно игнорирует это, невозмутимо забирая и третью руку у наёмника, дабы покончить наконец со всем этим и узнать наконец, скрывалось ли что-то за постаментом или эти жертвы были напрасны. Она собирается был опустить руку в выемку, но замирает на полпути, задумчиво глядя на каменную плиту. Её лицо становится бледнее с каждой секундой. — Кахара… — протягивает она, заканчивая своё действие и поворачиваясь к остальной группе, улавливая вопросительный взгляд наёмника на своём лице. — Сколько, ты говорил, здесь было выемок?.. — Три?.. — отвечает Кахара, и интонация рыцарьи заставляет его усомниться в этом утверждении. — К чему ты клонишь? Всё ещё слушая, мужчина опускается на корточки перед Энки и смотрит в его полуприкрытые глаза. Жрец выглядит так жалко, хрупко, хочется схватить его за шею и то ли придушить, то ли свернуть её к чёртовой матери, а глубоко внутри колышется что-то доселе неопознанное. Но точно не позитивное. Жрец принимает попытку повернуться на бок целиком, чтобы не терпеть подобный взгляд прямо перед лицом. Он не может сказать ни слова, так как рот его до сих пор заткнут, и челюсть так невыносимо затекла. — Ладно уж, передохни, — фыркает Кахара снисходительно, будто дворняжке-псу, и рывком вытаскивает тряпку. На удивление, он не получает волну проклятий в свою сторону в ту же секунду, и Энки лишь делает несколько глубоких судорожных вдохов, снова выстанывая от проснувшейся ноющей боли (к которой теперь присоединилась боль в челюсти). — Подойди-ка, — наконец подаёт голос рыцарья. Кахара послушно подходит к девушке и заглядывает на постамент. Рука скелета, рука Энки, рука бедного Рукослава… И пустая выемка. Кахара смотрит на неё молча, в смятении. Он же считал! Он точно был уверен, что выемок всего три. В том, чтобы считать, у Кахары проблем никогда не было, иным образом он не прожил бы и месяца в юношестве. — Магия какая-то… — бормочет Кахара. — А я полагаю, что кое-кто просто не умеет считать, — хрипит Энки из своего угла, пока гуль тыкает пальцами в его щёку, будто проверяя, точно ли он ещё жив. Кахара гневно рычит, сщуривается и поворачивается к жрецу. — Знаешь, я уж точно смогу пересчитать количество твоих рёбрышек под моим кулаком и количество твоих мольб в стенаниях, когда ты будешь просить меня перестать бить тебя, принцесска. Энки съёживается и замолкает. Кто знает, воплотит ли Кахара это в жизнь или он просто блефует? Энки уже получил достаточно травм сегодня, сломанная грудная клетка будет… лишней. — И ещё интереснее мне будет считать количество твоих вскриков, когда мы примемся за левую твою руку, раз уж я ошибся на этот раз. Жрец взмахивает обрубком, по привычке пытаясь закрыться от угрозы, и неуклюже отползает дальше во мрак угла. Зная, на что способны эти бесы… не хочется провоцировать их на ещё большие изощрения. Тем более не хочется испытывать больше боли, иначе Энки не обойдётся простой потерей сознания. Гуль садится чуть поодаль, раз уж никаких приказов ему не отдают, а делать больше и нечего. — Ну что же ты сразу забоялся? Мне кажется, второй раз будет полегче, — обещает наёмник, словно мурлыча, и натягивает на лицо шибко спокойную улыбку. — Ведь ты уже привыкший, знаешь, как всё будет проходить. Д’арси, куколка, окажешь мне честь? Соизволишь ли отпилить вторую руку сего благороднейшего господина? — он говорит нарочито вежливо, используя слова, что из их группы были присущи только жрецу, этим лишь распаляя его гнев, рискующий вспыхнуть ярче прежнего, перекрыть собою тревогу и агонию. — Не надо втягивать меня в свои извращения, — хмыкает Д’арс, поднимая оставленную на камне пилу и вертя её в руках. Наверное, стоило бы протереть её перед тем, как использовать снова… и без того тупое лезвие сейчас покрыто ошмётками мяса, из-за чего казалось, что полотно совсем ровное. При всём этом, мясо ещё и ужасно смердило. Рыцарья садится перед жрецом, развязывает его руку и приподнимает подол мантии, вытирая об него пилу. Она делает это намеренно медленно, специально выводя Энки на эмоции. — Как ты смеешь, неразумная, — шипит жрец, пока обрубок его тянется к целой руке, уже поднятой и согнутой в локте. Он явно хотел потереть затёкшее запястье… но совсем забыл об этом маленьком нюансе. Больно. Боль притуплена, и ещё сильнее она притупится, стоит ему только произнести шёпот Богини, но Энки абсолютно забывает об этом из-за страха, что таился на подкорке; страха, который заставлял пальцы на его уцелевшей руке дрожать пуще прежнего, страха, который в любую секунду мог свести жреца с ума, просто сломать его полностью, сломать его сильнее людей вокруг. Рыцарья собирается вновь нагло усесться на его бёдра, но Кахара опережает её, самостоятельно приподнимая жреца (что было задачей нетрудной, учитывая насколько Энки тощий) и заставляя его встать на колени. Раненую ногу из-за этого прорезает болью: разбитая вдребезги кость упирается и рвёт мясо вместе с мышцами изнутри. Наёмник одним махом стягивает тугую верёвку, удерживающую его ноги вместе. Энки жмурится и шипит, стараясь не думать, что происходит с раненой конечностью под мантией, не понимая, почему его сажают в подобное положение. — Надеюсь, тебе будет удобно работать на весу, о святая рыцарья Полуночного Солнца, — усмехается Кахара, поднимая левую руку Энки и высоко задирая её рукав, оголяя бледную, даже прозрачную кожу почти до плеча, отчего по ней пробегают мурашки. Перчатку же наёмник оставляет на месте — мало ли, какие идеи могут прийти рыцарье. Кахара смотрит в покрасневшие от горячих слёз глаза Энки, молчит пару секунд, просто всматриваясь в острые черты лица, после чего тихо шепчет на ухо жреца: — Поверь, отпиливанием рук ты сегодня не обойдёшься. У меня в голове возникла такая прелестная идея… — не сдержавшись, он усмехается, зарыв свою левую руку в спутанные, тонкие волосы. Что же творится в его голове… Жрец вынужден лишь гадать. Гуль, чувствуя себя неуютно в этой ситуации, сильнее забивается в угол, снова сворачивается в клубочек и без особого интереса изучает остатки своей руки, касается косточки, что слегка торчит наружу, тыкает пальцами в разорванное мясо и дышит с еле-слышным присвистом. — Мне даже интересно, что ты удумал, Кахара, — смеётся Д’арс негромко и неуверенно, и с нажимом проводит пальцами по тонкой, будто пергаментной коже жреца. От таких действий Энки только и может, что съежиться в отвращении и попытаться отдернуть руку, что ему не даёт сделать рыцарья, схватившись за локоть. Она пока не приставляет пилу к нему, лишь наблюдает за Кахарой, который, видимо, нуждается в некоторых приготовлениях. Наёмник, не обращая никакого внимания на действия Д’арс, тянет руку к подолу мантии тёмного жреца, заводит ладонь под неё, всё также смотря прямо в лицо Энки, которое постепенно начинает выражать тихий ужас. Господь, он что, правда собирается сделать это?.. Ладонь в порванной, кожаной перчатке касается тощего бедра пальцами, резко и грубо сжимая его, заставляя богослужителя охнуть, а Д’арс, находящуюся рядом скривиться в отвращении. — Аллл’Мер милостивый, ты что, серьёзно хочешь… — она не заканчивает предложение, надеясь, что наёмник сам поймет, что должно было прозвучать дальше. — Ха, именно, — пожимает плечами Кахара, отрывая взгляд от пребывающего в ужасе Энки и поворачиваясь к воительнице, — что-то не так? — интересуется он исключительно для того, чтобы лучше разглядеть её реакцию. Но ответа от рыцарьи не следует. Не то, чтобы он сильно нужен Кахаре. Единственное, что сейчас его волнует, так это до смерти настороженный и напуганный Энки, что совершенно не в силах сейчас даже нашептать какое-нибудь заклинание, дабы уберечь себя от таких похотливых действий наёмника, дабы не дать очернить своё тело его грязными руками, не дать… полностью унизить себя… Кахара убирает руку с худого и холодного бедра, заводит её за спину жреца, надавливая на позвоночник, чтобы приблизить тонкое тело к своему. Они слишком близко, это противно, это мерзко. Господь, прости же за такие грязные действа раба своего. — Знаешь, Энки, — Кахара тянет эти слова, смакует их, старается вложить в них как можно больше немого гнева. Голос его звучит одновременно слащаво и угрожающе, и жрец не уверен, что из этого волнует его больше. Вторая рука наёмника грубо хватает жреца за подбородок, не давая ему отвернуться. — Когда я впервые тебя встретил в той библиотеке, я пообещал себе, что, рано или поздно, будь ты даже без рук или без ног, я всё равно уложу тебя в койку. Сердце в груди Энки, что до этого беспорядочно билось о рёбра, резко пропустило удар. Он не может поверить этим словам, какое нахальство!.. Однако именно они дают понять жрецу, что тому от последующих… пыток наёмника точно не отвертеться. — Как понимаешь, с ней у нас не особо вышло, — Кахара усмехается, большим пальцем потирая острую скулу мужчины и заставляя его поморщиться вновь. — Но я ведь нечестивый наёмник, обещания выполняю всегда, работа у меня такая. Получаю за это хлеб насущный. Ты, конечно, раскрылся как кошмарно противный человек, и у меня нет никакого желания касаться тебя… но нарушать свои принципы мне это не позволяет. Куколка, подашь мне сумку? Д’арс тянется за ней, даже не поднимаясь с места, и молча вытаскивает из, как ей кажется сейчас, бездонной сумки флакон масла, тут же протягивая его наёмнику. Она не будет задавать вопросов, она не будет смотреть на Кахару. Как только ей скажут — она просто начнёт резать, не глядя по сторонам. И ещё стараясь не вслушиваться в окружающие звуки. Что-то подсказывает рыцарье, что они ей не понравятся, даже если Энки будет кричать от боли во всю глотку. Небольшой бутыль поблескивает в желтом свете факела, жидкость в ней лениво переливается из стороны в сторону. Жрец, кажется, начинает сходить с ума, смотря на то, как наёмник нарочито вертит бутыльком туда сюда, видимо проверяя, что жидкость в нём именно та, что нужна, после чего временно кладёт немного поодаль. Энки просто не может поверить во всё, что происходит вокруг, он не может поверить в то, что Д’арс так легко отдала ему бутыль, даже не усомнившись в действиях напарника. Он не может поверить в то, что это произойдет снова… Снова переживать всё это. Господь, за что? Господь, ради чего такие жестокие муки?.. Снова ощущать себя таким… жалким, беспомощным. Ощущать себя маленьким ребёнком. Тем самым маленьким ребёнком, которого взрослые жрецы затащили на ритуальный круг. Тем самым ребёнком, которого прижали к холодному камню и так жестоко надругались. Ритуал во имя Сильвиан — лишь прикрытие, которым пользуются жестокие, даже больные люди, чтобы измучать ребёнка. …и ведь не единожды. Эти глубоко похороненные воспоминания, которые до недавнего времени были настолько далеко на подкорке, что жрец полагал, что успел позабыть о всём произошедшем навсегда, слишком сильно давят на Энки. Такого маленького Энки. Он всё тот же ребёнок, с одним лишь различием — до какого-то момента он мог давать отпор. Но сейчас, будучи совершенно раздавленным, униженным и морально убитым, пусть и выросшим, он не сможет даже противиться. Не сможет оказать никакого сопротивления, не сможет… даже позвать на помощь. Теперь, здесь, звать на помощь некого. Из круга его могли вытащить добрые монахини, вымолить у Господа прощения за тех людей и милость для маленького мученика, могли упрятать его в своих комнатках и позволить проплакать в свою грудь хоть несколько часов подряд, пока сжирающий изнутри страх не отступит, не позволит юному сыну божьему подняться на ноги и продолжить службу или собственные дела под зорким присмотром. Однако монахини и сами не всегда поблизости. У монахинь есть свои жизни, свои дела, свои заботы и волнения, и даже искреннее переживание за беловласого страдальца не дало бы им права отречься от всего остального ради его защиты. Самое страшное в этом то, что вокруг есть и другие люди, которые могли бы уберечь его, могли бы помочь… Но они не помогут. Как тогда, когда маленький Энки кричал изо всех сил, пока вокруг него и его на-… старшего жреца была толпа людей. И никто не помог. И оставалось лишь замолчать и… лежать, пока твоё тело подвергается жесточайшему насилию, унижению. Молчать, чтобы не заслужить чего-то более жестокого. Молчать, чтобы, как и в детстве, тяжелая ладонь не опустилась на тонкую, нежную, детскую шейку, дабы придавить тело к полу, придушить, преподать урок. Чтобы тело не билось в страшных судорогах, лишь бы вдохнуть капельку воздуха. Энки не переживет, он просто не переживет. Если в детстве у него еще были силы, чтобы извиваться под тяжелым, взрослым телом, то сейчас у него даже спина не согнётся. Единственное, чего он сейчас хочет — вновь потерять сознание. Не видеть своими глазами того, что с ним собирается сделать наёмник. Не видеть, как его тонкое тело прогибается под чужим то ли от боли, то ли избегая удушения. Просто… просто закрыть глаза и уснуть… Но это лишь мечты. Это лишь надежды. Это то, что сводит жреца с ума даже сильней, чем болезненные воспоминания, снившиеся ему в кошмарах. Болезненные воспоминания, идущие за ним всю его жизнь. Всю жизнь он старается смыть с себя ту грязь, которую оставили на его теле те ублюдки, но получается только сдирать с себя кожу лоскутами, разрывать её собственными ногтями, омываясь своей кровью больше. Рука в кожаной перчатке снова заползает под мантию, только теперь на грубых сжатиях тонких ног дело не заканчивается. Ладонь пробирается все выше и выше… Прикасается тазовых костей сквозь пару слоев тонкой ткани, но ещё не собирается срывать их. Это пока что. Дело обязательно дойдёт и до такого. Пальцы касаются тощего живота жреца, проводят полоску от пупка к рёбрам, после чего перемещаются немного в сторону и обхватывают бока, резко сжимая их, отчего Энки негромко всхлипывает. Это невыносимо. Кахара просто лапает его тело, оскверняет его ещё сильнее, унижает по полной, так, как только может. Отвратительно. Энки, отвернувшись к стене, закрывает глаза, пытаясь просто отрубиться, пропустить все мучения, проспать их. Он готов на отрубание второй руки прямо сейчас, лишь бы не это… Но кому какая разница? Кахара, явно получая от этого спектакля удовольствие, задирает мантию достаточно высоко, чтобы увидеть и выпирающие рёбра жреца, и тощий живот, и очень худые, раненые ноги. Зрелище не из приятных. Грудь и таз Энки перевязаны какими-то лоскутами, напоминающими бинты. Они крепко обмотаны вокруг хрупкого тельца и выглядят отнюдь не новыми. Наёмник бросает вопросительный взгляд на бинты, что закрывают грудь. Зачем жрецу закрывать её, если он не женщина?.. Наверняка это какие-то церковные замашки. Для большего удобства, Кахара быстро перекидывает широкий шиворот мантии за голову жреца, после чего легко снимая ее с тощего тела, заставляя то вздрогнуть от пробежавшего холода, а также от полной беспомощности. Кахара проводит указательным пальцем по бледной шее, что была вся в шрамах от ритуальных ножей. Он чертит воображаемую линию, начиная от шеи, после переходя на выпирающие ключицы, а в конце зацепившись за краешек повязки, оттягивая ее, явно с намерением заглянуть под нее. Резко, худое тело жутко вздрагивает, оттопыривается назад, подальше от противных рук, еле-еле держа равновесие, чтобы не рухнуть на пол. Такая реакция позабавила наёмника, а потому тот так просто не оставит попытки оголить ребра жреца. Вторая рука Кахары заново перехватывает прямую спину Энки, снова дергает на себя, впоследствии не давая и шанса на то, чтобы в следующий раз просто так взять и увернуться. Грудь Энки лихорадочно поднимается и опускается, а его тяжелые вздохи слышны даже гулю в конце комнаты, из-за чего тот лишь сильнее нервничает и вжимается в стенку. Даже несмотря на то, как быстро дышит жрец, воздуха ему явно не хватает. Но Кахара, видимо, не замечает этого, а возможно он просто не хочет этого замечать, предпочитая воспользоваться судорожным состоянием мужчины и резко растянуть ткань на груди, почти полностью её срывая. И дыхание на миг пропало. Многочисленные длинные шрамы украшали грудную клетку некроманта. Они были глубокими, что можно заметить по тому, насколько рубцы отличались цветом от кожи, и без того бледной. Но, кажется, Кахара не слишком отвращается, наоборот, охотно тянет ладонь, дабы потрогать такие страшные отметины на коже. Он водит по ним пальцем, рисуя из каждого шрама линии. Энки не хочет смотреть на это. Он не хочет смотреть на свое никчёмное тело, потому, пользуясь шансом, отворачивается в сторону. Пара локонов тонких, испачканных в крови волос спадает ему на лицо, делая ситуацию чуть лучше. Однако всё не может быть лучше. Жрец слышит смешок от наёмника, понимая, что за ним обязательно последует что-то неприемлемое. Так и случилось. Энки ощущает, как пальцы Кахары сжимают его соски, стискивают их так больно, что хочется взвыть. И мужчина уже не может сдержать вскрик, давно застрявший в горле. Это ужасно, это мерзко, это… это так грязно. — Господи, Кахара… — с отвращением в голосе взывает к напарнику Д’арс, не смея поворачиваться и смотреть на оголенное тело жреца. Противно, по-человечески противно. — Когда ж ты закончишь… — Я только начал, — с непонятной интонацией в голосе заявляет наёмник, убирая руки с груди Анкариана и перекладывая их на тощие бока, поворачиваясь к воительнице. Он видит, как она хочет взглянуть ему в лицо, но не горит желанием даже смотреть в сторону жреца. Д’арс вздыхает, на секунду разжимая запястье Энки, но в тот же момент опомнившись и снова сдавив, почувствовав его ужасно быстрый пульс. Хотелось уже со всем этим покончить. Кахара, пожав плечами, снова возвращается к мучительным «ласкам». Он, вспоминая, какая реакция была у Энки, снова возвращает пальцы на его соски, в этот раз надавливая на них, после чего поворачивая голову на лицо жреца, что, оказывается, всё это время было отвёрнуто. — А ну-ка, смотри на меня, принцесска, — лживо-ласковым тоном тянет Кахара, убирая правую руку с груди Энки и кладя её на подбородок, уже не так резко поворачивая бледное, испуганное лицо на себя. Наёмник делал это даже не из жалости, просто захотелось посмотреть реакцию жреца на такие действия. А тот напрягает плечи, долго сомневается, но рука на подбородке заставляет самостоятельно повернуться… Так страшно смотреть в это приторно-смазливое лицо, которое лишь пару минут назад выражало непередаваемое безумие. Кахара усмехается, замечая то, насколько жалобными казались помрачневшие глаза жреца. При обычных обстоятельствах, он даже во время побега от очередного изуродованного существа не сильно менял выражение лица, а тут-то какое раздолье! Глаза наёмника долго смотрят в глаза напротив, после чего медленно переползают взглядом всё ниже и ниже. Он пробегается по всему телу Анкариана, будто оценивая его. В мыслях всплывает идея раздеть Энки полностью, и его руки уже тянутся к тощему, костлявому тазу, однако в голову ударяет более интересная идея. Сам Энки, явно не понимая намерений парня, заёрзал на месте, стараясь снова отвернуться, но когда Кахара начал поднимать взгляд обратно вверх, он, дабы не испытывать судьбу на себе, продолжил смотреть на него исподлобья. Кахара приближается к ребрам Анкариана, ощущая его прерывистое и тяжелое дыхание. Его руки ложатся на худые плечи, а лицо спускается всё ниже и ниже, пока оно не останавливается сантиметрах в пяти от грудной клетки. Энки не смеет отвести взгляда, он просто не понимает, что собирается сделать наёмник. Он пытается отодвинуть его рукой, однако — чёрт возьми! — он опять забыл, что первая отрублена, а вторую крепко сжимает Д’арс. Рыцарья, чувствуя, что жрец пытается отдернуть руку, лишь сильнее её сжимает, за этим слыша жалобный гул скрипучего голоса. Однако он мгновенно затихает, а рука полностью расслабляется. Это напрягает воительницу и она, вопреки всему, все-таки поворачивается в сторону мужчин. Она чуть не отпустила руку некроманта, когда смогла разглядеть то, из-за чего он так резко затих. Кахара проводил своим языком по правому соску мужчины. Д’арс резко отворачивается, пытаясь стереть из памяти картину, застывшую перед глазами. Господи, какая мерзость. А у Энки просто захватило дыхание. Он не может вздохнуть, не может. Он чувствует, как тёплый, мокрый язык проходится по небольшому соску, как горячая слюна тянется от него до собственной кожи. Это невыносимо, просто невыносимо. Энки ничего не понимает, совершенно. В голове одна каша из мыслей, боли и отвращения. Зачем Кахара это делает? Для чего все это? Неужели это приносит наёмнику неподдельное удовольствие?.. Но Кахара даже не собирается останавливаться, он убирает одну руку с хлипкого плеча, проводит ею по телу Анкариана, спускаясь ниже. Он трогает шершавую кожу его тощего живота, трогает худые бока, а после спускается к тазу. Через ткань он трогает выпирающие тазовые кости, подёргивает пальцем тонкие бинты. Их так хочется сорвать, наконец увидеть такое святое и чистое тело полностью, очернить его своими касаниями (знал бы он только, что очернять там уже долгие годы и нечего)… А ещё просто взглянуть на обнажённого Энки. Жрец же всё это время наблюдает за его рукой, и когда та касается худых бёдер, он выгибается в позвоночнике, заставляя Кахару немного отодвинуться от бледного тела. Но лишь ненадолго. — Ну что же, — почти мурлычет наёмник, надавливая на тазовые кости. Он вытягивается, становясь на одном уровне с лицом жреца, — готов к самой интересной части? — он приближается к чужому лицу, левой рукой убирает светлые волосы в сторону, уже шепча на ухо, — Я обещал, что возьму тебя, — его шепот звучит одновременно угрожающе и слащаво, — но я не обещал, что это будет безболезненно. Когда лицо Кахары приближается к лицу жреца, у того снова перехватывает дыхание от страха. Он не хочет, чтобы Кахара продолжал его касаться, не хочет, чтобы Кахара делал ещё что-то, ему вдоволь хватило всех этих прикосновений, от которых точно останутся болезненные синяки, мысли снова путаются, путаются, заставляя бормотать себе под нос что-то нечленораздельное, молитвы ли, проклятия ли, Энки не понимает и сам, а Кахара всё ближе и ближе, и когда чужой горячий язык касается кожи у виска, со стороны Д’арс, кажется, не впервые слышится имитация рвоты, а в Энки что-то переклинивает. Дыхание становится ещё более быстрым, жрец одёргивается, дабы не продолжать этот контакт, и взгляд его похож на взгляд забитого, измученного, маленького щенка. Слёзы снова начинают неконтролируемо течь, звук, с которым воздух вырывается из лёгких жреца, будто становится скрипучим, и в него проникают истерические нотки, а каждый вдох отдаётся громким хрипом. И сейчас перед Энки будто не грязный наёмник, лизнувший его скулу, а высший жрец, один из людей, что были наиболее жестоки по отношению к юному Энки, и это наваждение всё не хочет сходить, и Энки так хочет закрыться руками от этого всего, но не может, не может, потому что руки нет, а та, что ещё не отделена от тела, находится в крепкой хватке рыцарьи, такой же ненавистной, такой же ненормальной как и наёмник, как и высший жрец, как и все остальные, как родители, вынудившие собственных детей сражаться насмерть, и в голове вместе с воспоминаниях о запахе мантии высшего жреца всплывает влажная вонь колодца, металлический аромат детской крови, на языке словно чувствуется вкус мха, сердце колотится, кажется, что сейчас Энки наконец потеряет сознание или полностью погрузится в эту безумную карусель из болезненных воспоминаний, но… Этого… Не происходит. Очередное касание до щеки уже не вызывает такой буйной реакции, потому что буйнее некуда. Грудь словно разрывает от скорости сердцебиения, и жрец даже не сразу осознаёт, что прикосновение, на самом деле, было пощёчиной. — Окстись, Анкариан! — прикрикивает наёмник. С огромным трудом Энки улавливает в этом голосе то ли беспокойство, что маловероятно, то ли панику и непонимание, и жрец нервно сглатывает, старается подчиниться, утихомирить собственное тело, успокоить его, но это так трудно, так невыносимо трудно. Хочется попросить воды, но он почему-то так уверен, что не получит ни капли. Д’арс говорила, что совесть рано или поздно начнёт жрать. Видимо, сейчас этот момент и настал. Кахара всё ещё считает Анкариана высокомерным ублюдком, наглым, грубым и неприятным, достойным всего самого худшего, но он не ожидал подобной реакции на практически невинный — вне контекста, конечно — жест. Это должно быть с чем-то связано, это точно с чем-то связано. Кахара не знает с чем. Но где-то глубоко в душе он чувствует, что Энки пережил страшные вещи. Кахаре и самому несладко жилось. Он понимает. Он подозревает. Бормотания жреца было практически не разобрать, но случайные слова, уловленные чутким слухом, звучали жутко. На считанные мгновения он даже сомневается в своих планах. Может, отпустить жреца? Просто оттяпать наконец руку и оставить его в покое? Или быть верным себе, но всего-то поступать более нежно, чтобы не вызвать ещё одного подобного приступа? У Кахары не было никакого желания успокаивать жреца-истерика. — Какой же ты, чёрт возьми, странный… — комментирует Кахара, взглянув в красные от слёз глаза жреца, замечая, как тот поджимает губы, лишь бы не всхлипывать. — Себе это скажи, — хрипит Энки, бездумно глядя на кожаную жилетку наёмника. Даже находясь в таком отвратительном состоянии, он умудряется огрызаться. Кахара тяжело вздыхает, отсаживается от жреца и вынуждает его сделать пару, кхм, шагов себе на встречу. Всё ещё будучи связанным, жрец испытывает большие трудности с этим, но он не хочет знать, что случится, если он перестанет подчиняться. Боль снова прорезает всё его тело, заставляя всхлипнуть. Энки смотрит на наёмника помутневшим взглядом. Сердце вновь пропускает удар, когда тот переползает за спину мужчины. Жрец, в последней, отчаянной даже, попытке избежать подобной участи, поднимает взгляд на рыцарью. Она улавливает его, но так старательно игнорирует, поджимая губы и лишь сильнее стискивая чужое запястье, что Энки чувствует себя брошенным. — …Прошу, хотя бы осторожнее… — взмаливает жрец совсем шёпотом, потому ему кажется, что никто его мольбу так и никто и не услышал. Однако Кахара издаёт тихое «мгм», чтобы не вывести мужчину на ещё одну истерику, и с нажимом проводит по его позвоночнику, вынуждая прогнуться. Позвонки так выступают, кажется, что и кожи над ними нет, но Кахара игнорирует эти мысли, касаясь губами слабых, широких плечей. Жреца стоит успокоить перед тем, как делать что-либо ещё, иначе… иначе будет просто неудобно, да и заниматься сексом с человеком, который сопротивляется, не очень приятно. Он безотрывно касается Энки пальцами, чтобы не напугать его внезапным прикосновением, осторожно закидывает спутанные локоны на правое плечо жреца и оставляет лёгкий поцелуй на шее, сдерживая себя от того, чтобы прикусить её. Он ощущает, как Энки дрожит от этих действий, чувствует на губах солёную испарину. Всё ещё краем глаза наблюдает за эмоциями Д’арс из любопытства, и в голове проскакивает мысль, что происходящее сейчас — пытка для них обоих. А что до Рукослава — неясно. Тот всё так же тихо сидит где-то в сторонке, свернувшись напополам. Может, ему это и к лучшему. — Я правильно понимаю, спрашивать о твоих вкусах бесполезно, так? У тебя их наверняка нет, — Кахара беззлобно усмехается, оставляя ещё один поцелуй под ухом жреца и слыша, как он сглатывает. Энки нашёптывает что-то себе под нос, что-то, чего Кахара совсем не может разобрать. Сколько его не учи, он никогда не запомнит. Дурацкая магия. Кахара считает, что лучше всегда полагаться на силу собственного тела, чем давно сгинувших этот бренный мир богов. Жрец, тяжело вздохнув, старается расслабиться полностью и откидывает голову на плечо Кахары, потому как держать спину ровно… да и в принципе держаться на коленях самостоятельно уже не остаётся сил. Кахара воспринимает это как приглашение, касаясь шеи жреца более уверенно, более резко, позволяя себе оставить небольшой след на ней. Не причиняя сильной боли, но и не боясь этого сделать. Энки всхлипывает, сам не понимая отчего — эта боль несравнима с тем, что Кахара уже сделал с ним, да и чувство отвращения притупилось. Однако… просто так отдаться жрец не сможет никогда, тем более мужчине. Его тело уже никогда не сможет оправиться от такого, но, с другой стороны, а нужно ли уже это?.. Нужно ли дальше сопротивляться? Нужно ли продолжать страдания, которые, по сути, и являются всей его жизнью? Нужно ли продолжать после такого жить?.. И Энки уже не может — да и не особо хочет — сдерживать слёзы и всхлипы. Он просто рыдает, пока Кахара, будучи совершенно невозмутимым, лишь разогревается, а действия его все больше продвигают дело к половому акту. Это даже не столько унизительно, сколько больно. Больно от того, что именно он отбирает возможность у жреца провести первый секс с желанием, именно он просто берет и нахально, насильно трогает Энки. Господь, покончи с этим, прошу. Кахара, все-таки обращая внимание на то, что жрец снова начал рыдать, подносит губы к плечам, мягко целуя, поднимается выше, к уху Энки, шепча туда: — Ну же, ты снова начинаешь? — наёмник проводит рукой по рёбрам тощего тела. — Чшш… Я даже ничего не сделал… — не то, чтобы этот шёпот успокаивает, если не делает только хуже. Терпение Кахары кончается также быстро, как и гордость Энки. Его левая рука касается таза, пальцами он поддевает набедренную повязку, намекая жрецу на то, что он уже собирается её стянуть. Он останавливается на пару секунд, прислушиваясь к сбитому дыханию Анкариана, а после его ладонь заползает под бинты полностью. Когда Энки вздрагивает и шумно вздыхает, Кахара прижимает его к себе, как бы обнимая, целуя его скулу. — Чшш… Тихо, Энки, не кипишуй, — но какие бы слова не говорил наёмник, жрец начинает попытки вырваться, что казались уже почти неосмысленными, скорее импульсивными и рефлекторными. Но Кахара, даже не дожидаясь успокоения Энки, просто спускает повязку вниз, оставляя жреца уже полностью нагим. Д’арс, что до сего момента поглядывала иногда на мужчин, издала тихое, но ясное «чёрт», отвернувшись уже полностью в сторону и второй рукой прикрыв рот. Она не думала, что дело дойдёт так далеко… Не то, чтобы даже сам Энки думал. Что творится в голове у Кахары одним Богам известно, ибо даже он сам не верит, что всё-таки смог стянуть эти проклятые лохмотья с худощавого таза, что даже совесть или, скорее, даже её остатки могли допустить такое… И ведь наёмник понимает, что от полового акта он вряд ли получит хоть какое-нибудь удовольствие. Скорее всего, он делает это лишь назло, просто чтобы сломать такого неприкосновенного до сего момента Энки, такого высокомерного и эгоистичного, раздавить, задушить его чёртову гордость, выдавить из него хоть что-то отдалённо похожее на стоны. Однако, он не может отрицать и того, что его искренне заводит беспомощность Анкариана, его удивлённые вздохи, его горькие слёзы, дрожь его тонкого тела. В штанах становится тесно, особенно когда жрец пытается отодвинуться от руки в перчатке, лишь сильнее упираясь в тело парня позади. А Кахара движется телу навстречу, обтирается эрегированным членом о худую, голую задницу Энки, отчего тот взвизгивает, сжимает колени, даже несмотря на ужасающую боль в голени. Но наёмник не останавливается, он стягивает свой пояс, оставляя его где-то на каменном полу, а после водит рукой по паху, приготавливаясь к самой интригующей части. — Помилуй же, Кахара! — вскрикивает Д’арс, пересиливая себя и поворачиваясь в сторону двух мужчин, — Может ты сначала сделаешь своё грязное дело, а потом я уже приду резать ему руку?! Её состояние понять можно: не каждая праведная рыцарья захочет смотреть на столь грязное действо, что происходит, до кучи, ещё и на её глазах! — Д’арс, господи, — Кахара не имеет сил сейчас с ней разговаривать, единственное, чего он сейчас хочет — просто поиметь Энки, а после уже разбираться со всем остальным. — Прошу, я скажу тебе, когда нужно рубить, я же не заставляю смотреть на нас. — А кто держать руку будет, чтобы её рубить? — спрашивает воительница, поднимая в руке запястье Энки, тряся им, словно сам Анкариан — дешёвая, тряпичная кукла. Собственно, он и не сильно сопротивлялся подобному обращению. Теперь. Кахара не отвечает на вопрос, снова поворачиваясь к уставшему жрецу и прислоняясь губами к его холодному плечу. Его рука же спускает кожаные штаны вниз, все ближе и ближе приближаясь к самой желанной части. Наёмник придерживает второй рукой тело Энки, лишь бы тот просто не свалился на пол. Со стороны слышится злобное фырканье Д’арс, но сейчас парню точно не до неё. Он приспускает бельё так, чтобы выглядывала лишь головка члена, после чего опять прислоняется к жрецу, начиная тереться о него. Он даёт ему время привыкнуть, перед тем, как приступить к самому половому акту. Наёмник стягивает старые, порванные перчатки, а после спускает белье чуть ниже, оголяя член полностью. Как же Энки повезло, что он этого не видит… Наверняка он бы снова впал в истерику. Однако его точно доведёт не это. Скорее всего его быстрее доведёт это влажное прикосновение члена к его ягодицам. Он извивается в руках у Кахары, он пытается убрать это ужасное чувство, он пытается, как может, но эти жалкие попытки вырваться из рук человека, куда более сильного физически, имеющего все конечности и находящегося в относительно ясном рассудке не увенчиваются ничем даже отдалённо похожим на успех. Капельки предсемени, что выступили на головке органа наёмника, растираются по бледной, мягкой, даже рыхлой, коже. Рука Кахары тянется к уже забытому Энки бутыльку с маслом, откупоривает пробку. Парень на время убирает руку с рёбер жреца, дабы вылить во вторую ладонь немного масла, в их ситуации выступающего смазкой. Хотел было Анкариан уже отодвинуться хоть как-то от эрекции наёмника, как теплая ладонь отодвигает одну ягодицу, а после вторая, та, на которую Кахара и вылил масло, скользит по анальному отверстию. Тело Энки пробивает крупная дрожь; он ощущает такие прикосновения впервые за много лет (если учитывать домогательства на ритуальном круге), однако он не может назвать их приятными. Рефлекторно Анкариан сжимается — тело не хочет принимать нечто чужое в себя, тело не хочет испытывать ту же боль, что и в прошлом. Он не знает, как скоро снова начнёт заливаться слезами, но уверен, что это произойдёт ещё не раз. Иногда Энки задумывается, сколько вещей он пережил, которые остальные люди посчитали бы кошмарными, такими, в которых человек если и выживет, то изменится до конца своих дней. Скорее всего, сегодняшний день он запишет в один из таких. Если будут ещё хоть какие-то дни в его жизни. Но мысли прерывает лёгкий толчок, от которого Энки пошатывается. Нет, Кахара ещё не проник внутрь и даже не предпринял попытки, однако очень активно тёрся об Энки, лишь укрепляя свой стояк. Жрецу казалось, что он делает это намеренно, лишь бы поглумиться над беззащитным мужчиной. Сейчас ему абсолютно каждое действие со стороны наёмника казалось лишь намеренным причинением вреда его телу, стремлением причинить как можно больше ментальной и физической боли, дискомфорта, всего, чтобы сломать Анкариана окончательно и бесповоротно. Но сам Кахара, явно об этом не задумываясь, продолжал толкаться ко жрецу. Его пенис иногда соскальзывал таким образом, что головка касалась самого сфинктера, отчего Энки громко всхлипывал, пристыженно глядя то ли в пол, то ли в собственные мысли, и боялся даже помыслить о том, чтобы думать об окружающем мире. Это так грязно. Это так мерзко. — Ну что, куколка, — мурчит Кахара совсем близко к лицу Анкариана, уже совсем позабыв, что тёмный жрец вообще-то на грани нервного срыва. Не думал же наёмник, что на это прозвище, адресованное жрецу, откликнется рыцарья, успевшая к нему привыкнуть. — Господь, ну что ещё?.. — но только когда воительница повернула голову в сторону напарника, она поняла, что обращение предназначалось совершенно не ей. — Ох, п-проклятый Сульфур! — восклицает она совсем потерянно и прикрывая незанятой рукой глаза. То, что она увидела ей явно не понравилось. Энки, осознав, что Д’арс всё-таки успела взглянуть на него и Кахару, лишь сильнее покраснел и нахмурился, пытаясь сдержать очередные накатившиеся слёзы. Господи, ещё и она увидела его обнажённым, какое же клятое унижение… И хотел было Кахара выдавить из себя хоть что-то в ответ, как жрец, полностью, пусть пока и фигурально, убитый всем происходящим, жалобно запрокидывает голову и откидывается назад, на грудь парня, не имея больше сил терпеть всё это с минимальными остатками своей гордости. Чем больше он сопротивляется — тем больше времени он страдает, значит лучшим решением в данной ситуации будет как можно быстрей отдаться своему мучителю, пережить очередную длинную пытку, после которой лишиться и второй руки, оставшись совершенно беззащитным, и… Энки не может даже предположить, что с ним сделают дальше, ведь не факт, что после всего этого его не кинут здесь гнить. Кахара, решив проигнорировать недоразумение с Д’арс, опутал тонкое тело руками, продолжив свою грязную пытку, что нельзя было назвать даже ритуалом поклонения Богам. Одна рука ползет к шее, пощупывая борозды побелевших давным-давно шрамов, в то время, как вторая сползла на таз, трогая бёдра хоть и не грубо, но неприятно, иногда спускаясь на пах жреца, заставляя того завывать. Но в этот раз простыми, будто случайными касаниями Энки не отделался — Кахара активно трогал гениталии мужчины, снова начиная покусывать его плечи, вынуждая его иногда жалобно постанывать, чтобы оповестить о том, что он начинает действовать слишком резко. Наёмнику доставляло удовольствие то, как он, оттягивая крайнюю плоть жреца, заставлял того напрягаться всем телом, дёргая обрубком и всячески отворачиваясь от вида собственного члена. Это даже больше забавляет; жрец такой вечно гордый и умный, а стыдится своей же наготы. В какой-то момент простые касания медленно перерастали в мастурбирацию: Кахара трогал одновременно и соски мужчины и его неэрегированный пенис, стараясь довести Энки до этой самой эрекции. Однако, как бы «соблазнитель» не старался, жреца довести до возбужденного состояния не удавалось, а его собственный стояк никак не мог больше терпеть. Кахара, последний раз оттянув крайнюю плоть Энки и бросив быстрый взгляд на это весьма возбуждающее — для Кахары, конечно — зрелище, убирает руку, чуть отодвигая от себя тощее тело второй. — Думаю, я дал тебе достаточно времени, чтобы подготовиться к этой части, хах? — обращается наёмник ко жрецу, снова поднимая бутыль с маслом с пола и проливая немного на указательный и средний пальцы. Энки не видит, что происходит, однако понимает, что грядёт самая болезненная часть соития, о который и говорил парень в самом начале. И так и есть — средний палец, измазанный большим количеством масла, обтирается об анальное отверстие жреца, на что тот сразу сжимается, осознавая, к чему же всё ведёт. — Ну-ну, Энки, — лепечет Кахара, проводя пальцем по сжатому сфинктеру и усмехаясь, — тебе лучше расслабится, — он проводит второй рукой по скуле мужчины, облизнув сухие губы, — я не смогу растянуть тебя, если ты будешь так напрягаться. Или, может, тебе больше нравится без подготовки? Он улыбается, тянясь к лицу мужчины и проводя по нему губами. Конечно, он говорит это несерьезно, однако Энки, будучи человеком совершенно далёким от всех людских утех, вздрогнул только от мысли, что Кахара и вправду может это сделать. Жрец неловко качает головой в знак отрицания, напрягая плечи и, вместе с этим, отворачиваясь от навязчивого лица наёмника. — Я так и думал, — парень напоследок проводит кончиком языка по щеке, усмехнувшись от того, что совсем тихим шёпотом после этого Анкариан произнес чёткое «блять». Энки учащённо дышит пару секунд, стараясь как можно больше расслабить если не все тело, то хотя бы анус. Расслабить всё тело не получилось бы в любом случае, ибо болевой шок с каждой секундой отходил от обрубка. Конечно, боль также была притуплена шёпотом Старой Богини, однако даже его эффект пропадал со временем, а шептать заклинания заново у жреца не было ни времени, ни сил, ни рассудка. Это всё слишком тяжело, слишком муторно, да и спустя какое-то время всё равно придётся делать то же самое. Жрец уже потерял надежду, что у него получится выжить после этих… пыток. Да даже если и получится, то в чём смысл жить дальше? Полностью обесчещенным, униженным и искалеченным… Пусть он и не может наложить на себя руки, зато может заморить себя голодом или, в крайнем случае, натравить на себя одно из чудовищ этих подземелий, что явно не откажут добить бесполезное, изуродованное существо. А тем временем кончик пальца Кахары протискивается в узкие стенки прямой кишки, заставляя Энки вжаться в тело наёмника, при этом тщетными, рефлекторными попытками уводя бёдра вперёд, дальше от касаний. Он сжимает пальцы на руке, что держит Д’арс, а та даже не замечает этого, потому что повернулась в противоположную сторону, а также прикрыла свободной рукой глаза. Жаль только, что закрыть уши ей было уже нечем, а потому все грязные разговоры она отчётливо слышала, хотя пыталась не обращать на них никакого внимания. Кахара проталкивает палец постепенно, так, чтобы следующий толчок не стал для жреца неожиданностью, однако, немного заскучав от такого расклада событий, он пропихивает палец в один момент полностью, заставляя Энки выгнуться ещё сильнее, вскрикнуть и резко схватиться целой рукой за запястье рыцарьи. Сделал он это скорее всего машинально, но все равно заставил воительницу вздрогнуть. Она сжала его руку настолько сильно, насколько могла, после чего Анкариан приглушенно взвыл, но неясно, от действий ли Д’арс или от издёвок Кахары. — Полегче, куколка, — Кахара поворачивается к Д’арс, что хотела было уже с упрёком оповестить наёмника о том, что она уходит и не вернётся пока он не закончит свои грязные дела, однако она, повернувшись так, чтобы лишний раз не смотреть на обнажённые тела мужчин, замечает, как лицо Анкариана поворачивается на Кахару тоже, на что и сам наёмник обращает внимание. — да я не тебе, Энки, — парень второй рукой дергает жреца за локон поседевших волос, на что тот жмурится и опускает взгляд. — Кахара! — уже не сдерживаясь, восклицает рыцарья, — Почему я должна слушать ваши… — она запинается, — утехи?! — Да ёба… чёрт возьми, — ворчит Кахара, — сейчас, — произносит он, отворачиваясь. Наёмник вытаскивает средний палец из анального отверстия Энки с противным звуком, отчего и воительница, и жрец морщатся. — Отпусти-ка его руку, — обращается он к Д’арс, отчего та встала в ступор. Она разжимает запястье жреца медленно и недоверчиво, после чего убирает ладонь подальше от него. Энки не сразу начинает шевелить освободившейся рукой, скорее всего от того, что она затекла, а вены на ней вздулись и ныли. Кахара обхватывает рёбра мужчины, но тот, в свою очередь, реагирует уже не столь удивленно, сколько обнадеживающе. Наёмник приподнимает лёгкое тело, отчего Энки морщится, ведь его раненая нога снова заныла страшной, разрывающей болью; а после медленно и даже несколько неловко поворачивает лицом к себе, ухмыльнувшись, когда замечает красное лицо жреца и его такие же красные, заплаканные глаза. Дальше руки парня скользят на грудь мужчины и он, постояв и посмотрев ещё немного в тёмные от освещения глаза жреца, толкает его вперёд, укладывая, или скорее просто роняя, на спину. Энки по привычке собрался потянуться в карман своего одеяния за небольшим жертвенным кинжалом, однако совсем забыл, что он, как и одежда, валяется на пыльном и грязном полу где-то поодаль. Господь не спасёт. Энки сжимается, не желая снова оказываться настолько порочно открытым перед наёмником, а от несильного удара кружится голова. Он хотел бы попытаться отодвинуться, но сейчас здраво понимает, что не сможет уйти далеко, да и поможет ему это… никак не поможет. Впрочем, Кахара и не собирается ему это позволять. Он вклинивается промеж ног жреца, отодвигая его целую руку в сторону, придавливая её к полу, а вторую возвращает вниз, не теряя времени и продолжая разрабатывать чужой сфинктер. В таком положении Энки чувствует себя ещё более униженно и беспомощно, теперь он не сможет даже отодвинуться, ибо намертво придавлен к полу одной сильной рукой наёмника, пока вторая насилует его пальцем (по-другому Энки назвать это действо не может). Одновременно с этим о голую ногу жреца терся пах наёмника, размазывая по прозрачной коже предсемя, пока сам он свысока смотрел на мужчину, смотрел прямо в глаза, улыбаясь. Мерзко. Противно. …Страшно. Энки чувствует, как указательный палец Кахары также начинается тереться о сфинктер, что заставляет его отвернуться, лишь бы не смотреть на своего мучителя, что, кажется, наслаждается тем, как узкие стенки прямой кишки сжимают его палец, а после, спустя некоторое время, будут сжимать его член. Жрец поворачивает голову и замирает. Он встречается взглядом с Д’арс, чьё лицо выражало полнейший шок, отвращение и, возможно, разочарование. На глаза снова накатывают слёзы, но выражение лица Энки не меняется. Он отстранён, он хочет перестать чувствовать, и взгляд, помутнённый пеленой слёз, кажется будто мертвецким. Он хотел бы взмолиться, воззвать к Д’арс, чтобы она помогла ему, конечно хотел бы, но уже просто не видел в этом смысла. Более того, а зачем рыцарье спасать человека, которого она сама в эту ситуацию и привела? Вот и Энки не знал. А значит, и незачем. И не будет она этого делать. Сама же Д’арс теперь питала такие неприятные сомнения по поводу правильности… нет, не то. По поводу адекватности того, что она вытворила. Конечно, не её идеей было посмотреть, что будет с этим пьедесталом. Но она же и предложила использовать для проверки жреца, она же его вырубила и сама сейчас будет отрубать ему вторую руку. Жажда садизма, жажда доминирования куда-то отошла, и если в начале девушка думала, что будет пилить с особой жестокостью, сейчас она не так уж сильно уверена в том, что будет это делать. Может, просто сделает это как можно быстрее. Она не уверена, но она так сильно не хочет отрубать руку в такой ситуации. На душе становится мерзко, а перед глазами снова всплывает обнажённая парочка. Рыцарью передёргивает. Кахара, замечая же, что его «любовник» отвернулся, подносит свободную руку к его подбородку, поворачивая бледное лицо на себя, различая в тусклом свете почти потухшего факела новые слёзы на глазах. Наёмник убирает руку с подбородка, ставя её на пол, опираясь на неё и двигаясь поближе к жрецу. Их лица слишком близко уже в который раз. Кахара целует Энки в краешек приоткрытых губ, после переходя на скулу, по которой пробежала выступившая слеза и, высунув кончик языка, проводит по ней, слизывая солёную капельку. Дыхание Анкариана сбивается ещё сильнее, он не знает, что его пугает и отвращает больше — это… подобие поцелуя или тот факт, что Кахара снова его лижет. Его язык такой неприятный, такой… влажный. Не как должен быть, а излишне, излишне влажный, будто Кахара намеренно копит на нём слюну перед тем, как коснуться кожи Энки, и вязкая жидкость неприятным следом остаётся на скуле, заставляя поморщиться. — Прекрати… — бездумно шепчет Энки, зная, что его не послушают. Мысли в голове спутываются в ещё более замудрёный узел. — Прекрати… Сейчас же… Кахара отрицательно качает головой, улыбаясь, и Энки чувствует, как в него проникает ещё один палец, проскальзывая внутрь сразу на полторы фаланги. Мужчина всхлипывает, частично от боли, частично… просто от усталости. Он утомлён. Это невыносимо. Это происходит слишком долго, и хоть жрец потерял счёт времени, он это прекрасно осознает. Теперь пальцы наёмника имитировали толчки, всё углубляясь и заставляя Энки закрыть глаза и тихо-тихо начать шептать себе что-то под нос. Жрец совершенно не понимает, почему люди удовлетворяют себя таким… отвратным способом. Это не было хоть сколько-то возбуждающим никогда: ни в юношестве на ритуальном круге с взрослыми жрецами; ни в молодости с разратными работниками и работницами дома терпимости, что только и делали, что старались совратить абсолютно всех, кто попадался им на глаза, ради пары серебряных монет; ни сейчас, когда между ног сидит полуобнажённый мужчина и совершает над ним насильственный половой акт, в котором, конечно, он растягивает жреца, но это не делает ситуацию нисколько лучше. И жрец давно уже для себя отметил, что в половом акте, по большей части, получает удовольствие лишь один человек — именно тот, кто проявляет в нём большую грубость. Осознание этого факта не придает Энки ничего, кроме чувства использованности, никчёмности и отвращения. В голове проскакивает мысль о том, что, сложись жизнь иначе, выпади хоть одна монета в руках Богов удачной стороной, он бы сейчас мирно пил чай за чтением очередных томов, наполненных ценнейшей информацией. Или хотя бы завлекающей сюжетной составляющей художественной литературы современников. Неважно. Неважно. Неважно. Энки просто хочет вернуться к своей рутине, хочет дальше заниматься любимым делом, узнавать новые вещи. Не таким путём, не на собственной шкуре. Энки в очередной раз тихо всхлипывает. Все эти мысли съедают заживо, они делают только хуже, хуже, хуже!.. Но как же не думать, как же не мыслить, как же не погружаться в злые грёзы, если здесь, в реальности, всё ещё кошмарнее и безнадёжнее?! — Кахара… — женский голос заставляет Энки навостриться, вернуться из своих ужасных мыслей и прислушаться к речи рыцарьи, — Теперь ты предлагаешь мне просто сидеть и наблюдать за вашей похотью, даже не сдерживая его руку?.. Она задаёт этот вопрос даже без злости, в голосе слышится гнусная жалость. Была ли это жалость ко жрецу или всё-таки к самой себе — непонятно. А Энки, даже осознавая всю глупость этого, надеялся на первый вариант. — Нет, Д’арси, — слащавым голосом мурлычет наёмник, не поворачиваясь в её сторону, — Бери пилу и можешь приступать. Энки чувствует, как по телу бежит волна мурашек, как у него начинает болеть живот и как пальцы внутри него слегка раздвигаются в стороны. Он взвывает от дискомфорта и прижимает руку к груди, словно пытаясь приобнять самого себя. Он жмурит глаза, выдаёт пронизывающих скулёж, сжимается. Рыцарья молча смотрит напарнику в лицо несколько секунд. Её глаза совершенно пусты и, кажется, в них не было даже шока, даже отвращения, даже гнева; лишь её рыжие брови слегка нахмурены. Она поднимает пилу с каменного пола, берёт Энки за ладонь и выпрямляет его костлявую руку, для удобства прижимая её к полу и приспуская перчатку, оголяя набухшие голубые вены с глубокими шрамами на них. Он не сопротивляется — не хочет, не может, боится. Когда кожи касается холодное полотно, Энки кажется, что его сейчас вырвет. Он не выдержит, он просто не выдержит. Всё дело пронизывает укол боли, хотя рыцарья даже не принялась за дело; сердце жреца кололо, а боль отдавалась на кончиках пальцев. Дышать становится так… трудно. Кислород становится тяжёлым, он скрябает трахею, лёгкие, он обдает органы огнём, он позволяет телу прожить дольше, прожить кошмар снова. Нет, не снова. Прошлый раз не сравнится с этим, а всё лишь потому, что пальцы Кахары толкались в анальное отверстие глубже, толкались, заставляя тело сгибаться, а мысли истошно кричать о том, насколько это отвратительно. Всё будет хуже, намного хуже. Кажется, если бы с Энки сорвали живьём кожу — и то было бы намного менее мучительно. Господь не поможет. Что же Энки сделал не так? Жрец поворачивается лицом к воительнице, совсем униженно, умоляя её отложить это гнусное дело буквально на пару минут позже, лишь бы не во время того, как над его телом происходит надругательство. Пару минут, всего лишь пару минут, совсем немного… Но на мужчину в ответ смотрят пустые тёмно-голубые глаза. Те самые тёмно-голубые глаза, в которые он высказывал все свои многочисленные недовольства. Те самые тёмно-голубые глаза, которые таили в себе искреннюю ненависть. Но от резкого чувства внизу Энки теряет этот взгляд, вскрикивает и смотрит на своего мучителя, что, увидав реакцию жреца, мрачно усмехнулся. Парень вытаскивает пальцы из ануса мужчины, однако ожидаемого облегчения не следует, приходит лишь паника. Паника от того, что с каждой секундой полноценный половой акт с наёмником приближается и избежать его уже не получится никак. Энки старается оттолкнуть здоровой ногой Кахару, однако как только он задирает её для толчка, наёмник хватает её и сильно ударяет о камень, придавливает своим коленом голень мужчины, налегая всем телом. Кажется, сейчас и эта хрупкая и тонкая кость не выдержит веса, сломается с резким, противным хрустом, заставив хозяина взвыть. Однако это было лишь некое «предупреждение», и Кахара, тряхнув вьющиеся волосы с лица и облизав подсохшие губы, поднимает колено, возвращаясь на прежнее место. Теперь у жреца точно нет никаких сил. Он приспускает взгляд, однако сразу жалеет об этом. Он видит, как наёмник проводит по своему крепкому на вид члену, обмазывая и его тоже маслом со своей ладони. Нет, нет, нет… Только не снова… Головка полового органа противно трётся о сфинктер Энки, в самый последний момент соскальзывая, заставляя того сдавленно всхлипнуть. И хотел было уже жрец подумать, что Кахара снова устроит долгие прелюдии, однако он ощущает, как наёмник, придерживая свой член рукой, входит во всё ещё тугой анус, проталкивает головку члена внутрь, делая это как можно быстрее, будто куда-то спешит. Жрец набирает в лёгкие воздух и замирает. Это так больно, это так ужасающе, режуще больно. Его рука, что была придавлена к полу Д’арс, сжимается, а вены на ней, кажется, сейчас лопнут от давления. Но Энки, зажмурившись и полностью сжавшись, задержав дыхание, совершенно пропускает момент, когда грязное полотно пилы проходится по руке резко, раздирая пока лишь верхние слои бледной кожи. Маленькие капли крови выступают сквозь особенно глубокие борозды. И всё это доходит до рассудка Анкариана слишком поздно, однако, как только боль начала просачивается меж мыслей мужчины, тот издал долгий, полный мучениями крик. Казалось, если бы там, сверху, в городе Ма’хабре находился хоть кто-то живой, он бы непременно услышал этот вопль. И без того хриплый голос мужчины срывается, становится скорее жалким скулежом, медленно затихая. Воздух и силы заканчиваются и на пару секунд Энки замолкает, проглатывая слюну, что режет горло. Господь, а ведь это только начало. Он не может понять, что причиняет ему большую боль. Ещё один рывок пилы выбивает из лёгких остатки воздуха вместе с протяжным вскриком, из-за чего жрец практически давится, так сильно стараясь вдохнуть хоть немного, пытается проглотить воздух, отчего становится только труднее и болезненнее. Слёзы начинают течь из глаз на ещё не успевшее просохнуть лицо, и напряжённая рука рефлекторно хватается за каменный пол, ломая хрупкие ногти до корня. Напряжение переходит к месту разреза, он кровоточит ещё сильнее, и Энки дёргается, причиняя себе только больше страданий. Он не знает, как лечь, как сделать так, чтобы не делать хуже, он не понимает, впервые в жизни он не понимает как должен поступить. Хотя нет. Сейчас чётко как никогда раньше в голове проносится мысль: Неправильным поступком был только приход в эти подземелья. Если бы не это решение, Энки… был бы сейчас распят. Быть распятым, конечно, тоже не самый лучший способ уйти, зато это было бы спокойной, собранной, предрешённой смертью во имя Богов, а сейчас… Сейчас это даже на жертвоприношение не потянет. Ни капли. Даже отдалённо. Жертвоприношения не самая прекрасная вещь в религии, но они объяснимы и понятны. А то, что со жрецом происходит сейчас, он не может описать более никак, кроме предательством со стороны Господа. Но мыслить мешает толчок внутрь, от которого Энки более не испытывает ни разочарованности, ни отвращения. Он, кажется, ничего более не чувствует, кроме пронизывающей обиды. Обиды, что душит, обиды, что делает больнее даже сиех пыток над погибающим телом жреца. Мужчина хочет разрыдаться, но не может, потому что он прямо сейчас рыдает. Эти слёзы не приносят облегчения, хотя в такой ситуации только смерть способна сотворить подобное чудо. В голове нет места ни проклятиям в сторону мучителей, ни жалости к самому себе. В голове одна мысль, которая не может выйти из головы даже при самых ужасных пытках: «Господь, почему же ты не помог мне? Почему же ты не спасёшь меня из этой преисподни? Почему, если всю жизнь я отдал служению тебе? Я не нарушил ни одного завета, ни одного Божьего правила. Я готов был отдать свою жизнь, я готов был испытать такие муки, если бы это всё было ради тебя. Моя божественная цель… Ты ведь сам воззвал с Небес!..» — Что-то ты замолк, — Кахара, взглянув на жреца свысока, тянет руку к его голове. Однако он не берёт Энки за подбородок, дабы тот взглянув на него, как это обычно бывает; он проводит ладонью по его запутавшимся седым волосам, совершенно не замечая того, что некоторые локоны испачканы в крови разной степени свежести, — тебе не нравится? — он зло усмехается, оголяя резцы в неширокой надменной улыбке. И ещё один раз бёдра наёмника толкаются к чужому телу. И он, чувствуя, как его член сжимается стенками прямой кишки, закусывает губу от незначительной боли. Голос приводит жреца в чувства, однако это не приносит ничего хорошего, ведь именно в тот момент, как Энки снова хотел заскулить от неприятного и тесного ощущения внутри, Д’арс тянет пилу на себя, и резьба полностью разрывает кожу, останавливаясь, лишь дойдя до тонкого слоя подкожного жира. Зачем она делала эти паузы между движениями — непонятно, но понятно было точно, что от них жрецу никак не легче. Ощущение того, как грязная, ржавая пила, побывавшая Бог знает где, разрывает твою конечность напополам, заставляет мужчину громко задышать ртом, чтобы остановить приступ рвоты. Он чувствует этот тёплый металл, он чувствует, как струйки крови стекают на пол, пачкая волосы, тело… Тело, в которое член наёмника только что вошёл полностью. И из открытого рта вырывается удивлённый стон. Этот толчок в его тело сопровождался очень странным ощущением, что нельзя было сравнить с болью. Это была не боль, но что-то очень… похожее. Нет, нет, нет… Как такое возможно? Он никогда… он никогда не сможет чувствовать что-то кроме боли в соитии с чёртовым мужчиной! Это отвратительно, это мерзко, это, блять, неправильно. Почему же его тело оскверняется именно таким образом? Это выбило жреца из колеи, точно также, как и Д’арс, и один лишь Кахара не смог сдержать смешка. Он знал, что это произойдет, знал наверняка! И он снова поддаётся вперёд, упираясь пахом в Энки, заставляя того в этот раз полностью затихнуть. Мужчина приподнимает ногу, сдавливая бок наёмника, видимо от напряжения, а тот в свою очередь хватает её и задирает таким образом, чтобы протолкнуть член ещё дальше. Кахара двигает тазом и в какой-то момент полностью упирается в промежность Энки, отчего тот снова сжимается, жмурит глаза, ещё сильнее сдавив половой орган «любовника». — А теперь нравится? — Кахара немного наклоняется вперёд, открывая себе лучший вид на озадаченное и жалобное лицо жреца, что не произнёс в этот раз ни единого звука: ни вскрика, ни скулежа, ничего. С одной стороны, это забавляло: он настолько в шоке, что даже пискнуть не может; с другой же, заставляло заскучать наёмника: хотелось послушать ещё звуков со стороны Энки, ведь когда они закончат, Энки не сможет издать больше ни единого. Парень вглядывается в покрасневшие глаза мужчины, пока что не двигаясь, и жрец хочет было что-то сказать, но обоих отвлекает звук рвущейся плоти, а Энки резко набирает воздух в лёгкие и замирает с гримасой ужаса и боли на бледном лице, не в силах издать крик. Кахара задумывается, был ли некромант и раньше таким бледным, или же это последствия огромной потери крови. Не став размышлять об этом дальше, он поворачивается в сторону напарницы, взглянув сначала на её безэмоциональное лицо, а после чуть ниже, на безвозвратно покалеченную конечность жреца. Сейчас на его лице нет отвращения, что было когда он сам пилил руку Энки, сейчас он лишь думает о том, не умрёт ли его партнёр от потери крови прямо во время акта. Было бы печально, но даже если и так, Кахара свою первоначальную цель выполнил — взлёг с ним, хоть и насильно. Так холодно… Именно сейчас Энки почувствовал, как много крови он потерял. Прикосновения тёплых рук Кахары ощущаются как ожоги на его теле, а в очередной раз остановившееся лезвие пилы как пламя, что не согревало, а только сжигало плоть, разрывало её, прорубая путь до тонкой кости. И Энки чувствует, как рыцарья, негромко дыша, постукивает тупой пилой по ней, как утробное чувство неимоверной боли и некой вибрации проходит по его телу изнутри. Мужчина уже не чувствует пальцев, старается ими пошевелить, но выходят лишь мимолётные судороги. И перестаёт чувствовать всё чуть ниже локтя… — Д’арси, — озадаченным голосом зовёт Кахара свою напарницу, — так резать нужно было выше, — и парень слышит, как дыхание мужчины под ним резко обрывается. Д’арс, что до этого резала конечность практически без эмоций, пару раз моргает, а брови её хмурятся. Все втроём уставились на изуродованную конечность Энки, пока последний выражал на своём лице чистый ужас. Он не дышит, он просто забыл, что это нужно делать. Он поджимает свои бледные губы и издаёт самый жалобный всхлип, который наёмник когда-либо слышал. Энки откидывает голову, совсем не заботясь о том, что она приземлится на каменный пол, и, зажмурив глаза, начинает рыдать навзрыд. Он захлёбывается слезами, он старается вырваться, он бьётся в истерике, издаёт самый жалобный вой, какой только можно, а в глазах всё темнеет и темнеет, и, кажется, уже всё стало таким бессмысленным, таким… тщетным и бесполезным. Страдания не закончатся, и он проклинает всё и вся в своей жизни сквозь всхлипы даже не веря в то, что это всё реально. Он старается всеми силами выдрать свою руку из хватки воительницы, однако всё впустую. Не может же быть всё так… печально и безысходно. Д’арс не может вытащить пилу из руки жреца, пока тот истерит, извивается и делает хуже лишь себе самому. Она, на самом деле, еле сдерживает его, дабы тот не вырвался, потому Кахара решает ей помочь. Парень наклоняется к Энки и, прижав его хрупкое тело ещё плотнее к полу, прислоняется губами к шее, резко кусая тонкую кожу жреца. Тот, словно лесная дичь, на которую напал хищник, в один миг столбенеет. И в этот момент рыцарья выдёргивает пилу из конечности с громким, противным звуком. Сам мужчина издаёт лишь сжатый взвизг, а после всхлипывает. Пару капель крови, что вылетели вместе с резьбой из обрубка, попадают девушке на доспехи, чего она благополучно не замечает. Кахара отпускает шею Энки и глядит на его руку, немного морщась. — Мы этого не планировали, — пожимает плечами наёмник, снова поворачиваясь на жреца, который от этих слов лишь сильнее зарыдал. Не планировали! Не планировали! Да если бы они могли планировать хоть что-то в своей жизни! Если бы он мог планировать хоть что-то немного дальше! Если бы он подумал!.. его бы не было сейчас в этом ужасном месте. Жреца трясёт всё сильнее, слёзы скатываются по его лицу солёным градом, щекочут кожу за ушами, но Анкариану так чертовски не до смеха! Он должен был размышлять об этом раньше, а не сейчас! Не сейчас, уже безвозвратно покалеченный, в руках грязного наёмника, без шансов выбраться из подземелий живым. Он просто хотел узнать больше. Плата, которую он отдаёт за эти никчёмные крупицы, невыносимо велика. Слишком мало. Слишком мало он здесь нашёл, чтобы уходить… так. В голове крутится эта мысль, всё громче и громче: «Белый свет больше не увидит тебя живым.» Голова раскалывается, будто кость делят пополам, и мозг, и всё его содержимое нарезают тупым ножом, словно руки Анкариана. Нет сил терпеть всё это, просто нет сил. Он не может больше рыдать, глаза жутко болят. Когда в последний раз он позволял себе такое?.. Никогда раньше. Никогда. Что же он обещал себе в самом начале? Каким образом они смогли довести его до такого?.. Кахара вздыхает так утомлённо, как только может. Наверное, не самой лучшей идеей было комбинировать всё, что может довести Энки до срыва, и надеяться при этом на нормальное соитие. Он даёт жрецу смачную пощёчину, и тот затихает. Нет, не перестаёт плакать, но голова, от резкого удара повернувшаяся вбок, остаётся в таком положении, а сам мужчина поджимает губы, пока слёзы продолжают катиться из его глаз. Тяжко. Кахара проводит ладонью по собственному лицу. — …а может, и планировали, — едва слышно бормочет Д’арс, легко улыбаясь. Кахара медленно поворачивается в её сторону, вскидывая брови в удивлении и приоткрывая рот, но ничего не произносит; мало ли, что осмелевшая дама может сделать с ним за неверное словцо. Решив проигнорировать фразу своей напарницы, наёмник обхватывает тонкие ноги Энки и двигает к себе поближе, ибо тот в приступе истерики значительно отодвинулся от него. Жрец не издаёт ни звука. Кахара молчаливо поворачивается на Д’арс, а та, как будто поняв его без слов, снова прикладывает пилу к бледной руке уже чуть выше, в нужной позиции. Она не спешит резать, только наблюдает за мужчинами с лицом, что выражает крайнюю степень отвращения. Честно признаться, рыцарья была бы не против покалечить и наёмника. Действия, что он совершает, слишком грязны, и ведь он даже не стыдится. Не стыдится наготы, не стыдится того, что вдавливает руку в грудную клетку жреца и двигает тазом резко, так, чтобы, кажется, причинить мученику под ним больше боли; не стыдится того, что Д’арс видит и слышит всё это. Ему не стыдно. И раз уж ему не стыдно, то почему воительнице должно быть? Разве они не делают вещи в равной степени ужасные? Но рыцарья не спешит резать конечность по новой, она, задумавшись, смотрит на серые волосы, что приобрели уже бордовый цвет из-за крови, на красное лицо жреца, на его жалкое тело. Она никогда не ощущала подобного, но сейчас она просто хочет врезать Энки. Перестать видеть, как эти глупые слёзы скатываются по острым скулам. Хочется просто… закончить. И побыстрее. Д’арс с каждой секундой сжимает руку жреца все сильней, чувствуя, как кровь из открытой раны начинает пачкать её доспехи. Охладевшие, синеватые пальцы мимолётно дёргаются в конвульсиях, пока рыцарья разглядывает сломанные на них ногти, ранки и царапины. Она морщится. — Господь, помилуй же… — слышится со стороны безумный шёпот Энки, — Господь, прикончи же меня, — слова становится всё неразборчивей и неразборчивей, — я не вытерплю!.. — и вслед за этими словами слышится вскрик. Жрец принимает жалкую попытку вытащить руку, видимо машинально пытаясь потянутся к лицу и закрыть его. Он никогда больше не сможет сделать этого. Он никогда не сможет стыдливо прикрыть лицо руками, ибо их, чёрт возьми, не станет. И сейчас именно тот момент, который приблизит его к этому состоянию. Д’арс прикладывает остывшую пилу с засохшей кровью на полотне и держит её на месте пару секунд. Она начинает вести рукой туда-сюда, не нажимая, заставляя мужчину взвыть. Рыцарья издает ненормальный смешок. Она чуть приближается к лицу Энки, вынуждая Кахару остановится и вопросительно посмотреть в её сторону. — Твой бог не услышит тебя здесь, неразумный мужчина, — медленно произносит она, вторя ранее услышанному, и расплывается в злобной улыбке на считанные мгновения, а жрец замолкает, после чего громко всхлипывает. Хотел было он, наверное, снова взмолится, как его прервал возобновивший насилие Кахара. Д’арс, после своих слов, с нажимом тянет пилу на себя и бледная кожа вновь разрывается, капилляры лопаются, а Энки кричит своим противным, охрипшим голосом. Он шевелит губами, но не может произнести ни слова. Да и если сможет, то его никто не услышит. Точнее не послушает. Кажется, в этот раз рыцарья пилит намного быстрее, что смогло довести Энки до очередного болевого шока. Он не чувствует ничего. Ни тела, ни эмоций. Ни страха. Ни голода. Наёмник ненадолго останавливается, сжимая бока жреца так сильно, что, кажется, оставит гематомы даже на внутренних органах. Он особенно резко и жестко вдалбливается в мужчину, громко вздыхает, перемещает правую руку на горло своего «любовника», вдавливая его в пол. Нет, нет, нет, нет, нет… Нет! Только не это, только не то, только.! Онемевшие ноги Энки еле-еле сжимают таз Кахары, стараясь хоть немного замедлить этот отвратный, болезненный темп, однако в один момент всё резко останавливается. Мужчина пытается вскрикнуть, хотя бы удивлённо вздохнуть, но не может из-за твёрдой руки на шее. Он слышит усмешку Кахары. — Можешь считать, что я закончил, — Господь, нет… нет, нет, нет. Член Кахары выскальзывает из анального отверстия мужчины с противным звуком, а наёмник убирает руку с тонкой шеи. Энки резко вздыхает. Он бы вновь заплакал, но не может, просто не может, кажется, слёз просто не осталось. Он слышит снисходительное цоканье своего мучителя. — Думаю, нет ничего страшного в том, что я тебя чуть-чуть порвал, — усмехается парень, осматривая свой член, что был в масле, сперме и крови, и чьё падение было вопросом пары минут. Д’арс, мельком взглянув на сие действо своего напарница, поморщилась и издала нарочито громкое «мерзость». Но обоим мужчинами так всё равно… Она надавливает на пилу всем своим телом и начинает активно разрезать плоть жреца. Всё по-старому: сначала сползает кожа, после небольшой слой подкожного жира, а дальше только мышцы, да тонкая кость. Всё по новой, всё заново, всё в очередной раз… Уже даже как-то надоело. Кто бы мог подумать, что Д’арс сможет делать такие ужасные вещи с живым человеком. Хотя учитывая весь её гнев, что скопился за продолжительное похождение по подземельям со жрецом, её отчасти можно понять. Всю жизнь быть порицаемой, всю жизнь слушать от умных людей их умные мысли, всю жизнь жить с навязанным образом того, что ты глупая и ничего не добьёшься. Ты тупая, ты ни на что не способна, ты не можешь действовать в соответствии с планом умных людей, ты ничего не слушаешь, ты упряма, ты так глупа. И ведь единственный человек, из уст которого таких речей в помине не было, мёртв, а его смерть высмеял умный человек. — Раз ты такой умный, то почему же не увернулся от моего удара? Почему же не наслал своих безбожных проклятий? Почему ты лежишь, будучи неспособным сопротивляться? — шепчет Д’арс, с каждым словом все сильнее надавливая на пилу. Она надеется, что это услышит жрец, что он вникнет в каждое слово, что он прочувствует хоть каплю той обиды, что она испытала. — Почему я сейчас не лежу на дне этой ямы, сброшенная твоими руками в пучину? Почему Кахара держит тебя в своих руках, а не ты его на своём клинке? А? Расскажи мне, жрец, открой свой поганый рот и расскажи, куда делась вся твоя спесь, вся твоя наглость, вся твоя… сущность как человека. Такая отвратительная и наглая. Д’арс делает ещё одно резкое движение пилой. Она за своей речью и не заметила, что прорубилась насквозь, потому сейчас полотно прошлось по камню, после чего слышится металлический хруст, после которого рыцарья приходит в чувства. Она оглядывает тело перед собой. Не было похоже, что жрец в сознании. Она вздыхает, откидывает сломанную пилу в сторону и, не говоря больше ни слова, поднимается на ноги, уходя наружу, к выступу. Не омрачённый смрадом из крови воздух кажется свежим, хотя на самом деле такой же застоявшийся и разрежённый. Она садится на самый край, ноги болтаются над пропастью, руки касаются холодного камня. Бездна больше не пугает. Голова так пуста, и все её страхи сейчас кажутся такими мелкими. Будто мошки. Будто… — Ну ты и наговорила, куколка, — слышит женщина сквозь шум в ушах. Речь отдаётся эхом и бессмысленно исчезает во тьме разума. Она игнорирует Кахару, даже не заботится о том, чтобы повернуться на его слова. Наверное, она больше никогда не будет подобна прежней себе. Кахара зевает протяжно, берёт робу жреца и рывком тянет её края в разные стороны, и ткань податливо рвётся, оставаясь в руках наёмника. Он вытирает себя уголком, возвращает штаны на их законное место, а в голове проскакивает мысль, что надо бы что-то с этим телом придумать. Энки ещё жив; чуйка подсказывает, да и лицо, побледневшее, всё ещё мелко подрагивает, а грудь спешно, слабо вздымается. Перевязать обрубки, замотать в ткань и вернуть наверх — тяжело, утомительно, скучно, но зато можно будет притвориться, что это не их вина вовсе. Что это лишившиеся рассудка стражники искорёжили хрупкого, неповинного жреца, который хотел лишь… а чего там Энки хотел? Кахара не помнит. Оно ему и до пиз… наплевать ему на это, собственно. Наёмник поднимается на ноги, с собой берёт и почти обескровленную руку, после чего кладёт её на оставшуюся выемку в постаменте. А ведь всё это началось с простого любопытства. Что случится, если они заполнят все выемки нужными предметами. Камень, до этого момента казавшийся сплошной стеной, сдвигается, и Кахара смотрит на это восторженно. — Ого. Д’арс, всё ещё без желания разговаривать, подходит к Кахаре, заслышав звук движения. Она наблюдает за сдвигом и первая же проходит вглубь, рассматривая открывшуюся перед ними картину. — Какая… искусная работа, — проговаривает рыцарья себе под нос, пока Кахара, решив её не беспокоить, возится со жрецом. Он натаскивает измученную робу на его тело, завязывает рукава узлами, сам не зная зачем, ведь кровь он так точно не сдержит. И тут в голове что-то щёлкает. Кахара оглядывается по сторонам, практически бросая жреца обратно на пол, и лицо его становится встревоженным. Д’арс оглядывается на него, держа копьё в руках остриём вниз. — Я совсем забыл о Славике, — поясняет Кахара свою тревогу и виновато сводит брови. Он, наконец, замечает гуля в углу, свернувшегося клубочком, и он кажется таким напуганным со стороны. У Кахары сердце кровью обливается. Он подходит к гулю медленно, чтобы не напугать ещё сильнее, и опускается рядом с ним на корточки. Он подзывает Рукослава, тихо и нежно, на что гуль отзывается напуганным воем и только сильнее вдавливает своё тельце в стену, избегая Кахары. Кахара прикусывает губу и хватается за жилет, где-то недалеко от сердца. Он отходит обратно, не желая давить на бедное создание. Да уж, он явно насмотрелся на вещи, которые… не хотел бы видеть. Кахара, наверное, реагировал бы так же. Ему, думается, раз Славик так старался достать себе еды, может, его получится задобрить сейчас? Ягодами там, или морковкой. Он наверное любит морковку. Кахара опускается к сумке, роется в ней, находит несколько листов капусты и смотрит на них задумчиво. — Славик, — шепчет он, так, чтобы его точно услышали. Гуль поднимает запуганный взгляд на мужчину и замечает зелень. — Давай, всё хорошо. Ты голодный? Кахара делает медленный шаг в сторону гуля, протягивая капусту в его сторону. Рукослав настораживается, и Кахара усердно не может понять, почему. Он всё ещё так боится? Даже когда Кахара ничего не делает? Или это из-за оружия в руках рыцарьи? Или они как-то причинили Славику вред (отпиливание руки не считается, потому что Славик отреагировал на это спокойно. По крайней мере, Кахара старался убедить себя в этом)? — Я обещаю, что не трону тебя, если ты не разрешишь, — Кахара более не двигается с места, лишь говорит, так спокойно, как только может. — Подойди ко мне, пожалуйста. Я просто хочу покормить тебя и пойти дальше, хорошо? Ты же пойдёшь со мной и Д’арси? Гуль неловко поднимается на ноги и всё же подходит, неспешно, с опаской, и Кахара поднимает руку, практически укладывая капустный лист ему в рот. Гуль берёт его в руку, помогает ею засунуть капусту в рот целиком, так жадно, будто его годами не кормили. Кахара качает головой. — Д’арси, мне кажется, ему понадобится помощь. И мне потом тоже. И вообще, как мы должны отсюда выбраться? — Парень чертовски вымотан, слова вытягиваются из него шибко медленно и устало, что подчёркивается тем, как много пауз он делает. Он, приспустив веки, смотрит лицо напарницы, пытаясь вглядеться в глаза, что не удаётся из-за тени. — Можно осмотреться. Мы не ходили по сторонам, а там, кажется, тоже есть дорога. Если меня не обманывает зрение, разумеется, — говорит рыцарья. — Разберись с Рукославом, а я пока посмотрю. Кахара чувствует себя неловко. Он не знает, что ещё может сделать с гулем, он совсем не умеет обращаться с напуганными людьми. И нелюдями тоже. Д’арс скрывается во тьме по левую сторону от постамента, оставляя Кахару наедине с созданием некроманта. Он протягивает руку вперёд, медленно, останавливаясь у самой макушки гуля, будто перед тем, как потрепать его по голове. Гуль пытается что-то сказать, и ему это явно даётся с трудом, ещё большим, чем раньше. Славик опускается на колени и снова собирается запустить руку в сумку, и Кахара не собирается ему мешать на этот раз. Славик заслужил выбрать себе что-то сам. Создание достаёт из сумки флакон с мутной водой. Они набрали её где-то в пещерах, плутая в поисках капитана, и Кахара совсем не был уверен в том, что пить это было бы безопасно… для живого человека. Кахара не может, просто не может смотреть на то, как Славик это пьёт. Наёмника всего передёргивает. Покончив с флаконом, Славик аккуратно кладёт его обратно, и продолжает бесцельно рыться в сумке. Кахара наблюдает за ним молча, и гуль достаёт пучок синеватой травы, рассматривает его, будто вспоминая, зачем такая трава вообще нужна. Гуль подбирается к телу жреца и пытается втереть траву в него, что, ясное дело, не возымает сильного эффекта. Он неловко трёт её о лицо жреца, о его грудь, а иногда его рука нелепо съезжает, однако он не прекращает свои, казалось, бесцельные попытки. Кахару снова начинает жрать совесть. Он опускается на корточки, зарывается пальцами в лохматые волосы и выдаёт тихое «да бля-я-ять» с последующим тяжёлым вздохом. Он сжимает ладони, раздирая ногтями кожу на голове и зажмуривая глаза на пару секунд. Голова пуста, однако в то же время в ней присутствует некий шум, громкость которого увеличивается, когда он слышит грустное мычание гуля. — Славик, бедный мой, ему это не поможет, не надо, — произносит Кахара почти шёпотом, вскакивая на ноги, отводя гуля от богослужителя и забирая у него траву. — Я понимаю, что ты хочешь помочь, но не надо. Вставай, не надо тратить траву, она нам ещё очень-очень понадобится, — он цедит через зубы, смотря на глупое лицо Рукослава. Слав не сопротивляется, но смотрит в сторону Энки таким взглядом, что Кахаре кажется, что он сейчас свихнётся. И ведь наёмник прекрасно понимает, почему гуль это делает. Это его хозяин, Энки возродил его своими мерзкими руками, однако Кахаре слишком сложно смириться с мыслью, что гуль, который стал ему практически родным, до сих пор тянется к этому ублюдку. Неужели всё то, что сделал парень для нелюдя, равносильно тому, что сделал Энки?.. — Там есть проход, и он довольно далеко ведёт, — разносится голос рыцарьи, и Кахара, вздрогнув всем телом, поднимает на неё взгляд. — У тебя были какие-то планы на… Рыцарья не договаривает, просто молча, почти с отвращением, кивает в сторону тела Энки. — Ну, я думал, что его можно бы наверх утащить. Тяжко, зато его, может, кто найдёт. Может помогут, а может гидре скормят. Мне оно абсолютно неважно, сама понимаешь, — пожимает плечами наёмник, выглядя совершенно опустошённым. И непонятно даже из-за чего: из-за совести, или из-за физической усталости. — Тогда исследование того тоннеля откладываем на потом. Налево идёшь со мной, Слав, видимо, уже успокоился. Рыцарья пару мгновений смотрит на новоприобретённое копьё и вскидывает голову наверх, направляясь, собственно, влево от постамента. Кахара, придерживая Славика под руку, следует за ней, и перед взглядом их восстаёт длинная лестница. По ощущениям — той же высоты, с которой они сюда падали. Кахара измученно стонет. Тащить жреца по лестнице?! Наёмник останавливается и пару раз озадаченно моргает. Неужели нет другого выхода? Он ведь даже и не представляет, как можно дотащить Энки наверх, если у него нет рук, чтобы за них ухватиться. За ноги тащить что-ли?.. Да нет, бред какой-то. Должен же быть другой выход. — Я лезу первая. Дальше ты помогаешь Рукославу подняться, дотаскиваешь жреца до сюда… и каким-то образом тащишь его наверх. Можешь закинуть на плечо. Мне неважно. Как буду дотягиваться — заберу наверх и его. Всё понял? — Так точно! — выдаёт Кахара. — Но если я свалюсь, это будет твоя вина. Д’арс закатывает глаза и забирается на лестницу, одним чудом умудряясь держать и копьё, и перекладины перед собой. Кахара, не дожидаясь, пока она доберётся до верха, нежно подталкивает Рукослава в сторону лестницы. Они поднимаются вместе, потому что иначе удержать Славика от падения было бы невозможно — Кахара создаёт опору его спине каждый раз, когда гуль отпускает перекладину. Д’арс подтягивает Славика на себя, и он почти падает на пыльный пол, но вовремя опирается на собственный локоть. Он отползает в сторону, садится и наблюдает за рыцарьей, которая смотрит во тьму, вниз. Здесь, наверху, пусть это и было зданием, было посветлее. Кахара думал, что Энки будет легче. Наверное, сказывается усталость… Кахара вздыхает. Он дотаскивает тело жреца до лестницы, после чего застывает, думает, как бы его перехватить, чтобы поднять. На плечи вместе с сумкой его не усадить… Хотя, в целом, никто не мешает ему попробовать. А ведь можно было бы просто скинуть его в бездну. Но это скучно. А если бы и скинули, то Кахаре пришлось бы захлебнуться в остатках эля, что у них имелся, лишь бы заглушить проклятую совесть. Вот почему она решила пробудиться именно сейчас, когда дело сделано, а не когда Энки был в сознании, с целой задницей и обеими руками на месте? Кахаре стоит небольшого труда закинуть жреца себе на плечо. Вопрос состоит лишь в том, сможет ли он так подняться. Который, на удивление, получает положительный ответ — Кахаре приходится придерживать жреца половиной своих конечностей, второй же половиной маневрируя на узких и явно непрочных перекладинах, что вселяли беспокойство одним своим ветхим видом. Однако, преодолев столь неприятное и без жреца наперевес препятствие, он вполне безопасно добирается до верха, сразу же кладя Энки на пол. Он бы, конечно, просто бросил бессознательную тушку на землю, но не позволил ему это сделать тоскливый взгляд Рукослава. — Я дорогу назад не найду, у меня по географии была худшая оценка в классе, — нагло лжёт Кахара, школы даже не видавший. Д’арс закатывает глаза. Она выходит из здания, осматривается и поворачивается к союзникам, ожидая, пока они последуют за ней. Рукослав бредёт за ней, почёсывая плечо, а все его моральные проблемы будто испарились. Кахара не может понять, это потому что ему на самом деле плевать или это просто природа гулей? Так быстро отпускать эмоции? Он поправляет сумку на плечах и поднимает тушку Энки. Пока просто берёт его на руки, всегда готовый перетащить жреца на спину, как агнца, если так будет удобнее. Если бы он не знал, что произошло, то принял бы Энки за проклятого соню. И если бы не измученный вид чужого лица. О, он едва жив, Кахара руку на отсече… Кахара поспорить готов. Он следует за Д’арс, разглядывая улочки и стараясь хоть немного запоминать дорогу. Пусть рыцарья и обратно их, скорее всего, проведёт сама, хоть немного ориентироваться на местности ему бы не помешало. Какой же Ма’хабре запутанный и странный. Они будто в лабиринте, а не в городе. Даже красные улочки Рондона показались бы чистым, ровным полем по сравнению с этим местом. Тишина города продолжает давить на голову. Кахара больше не слышит туманных отзвуков жизни, в ушах отдаются лишь стук собственной обуви и негромкий лязг рыцарских доспехов. Ах, ну и редкое дыхание Славика, разумеется. Кахара не совсем понимает, зачем гуль дышит, если ему это не требуется. Наверное, это просто привычка? Сейчас мысли более тяжёлые, нежели обычно. Кахара никогда… не ощущал подобного. Это такое странное, гнетущее и липкое чувство, когда даже собственные мысли изнуряют разум. Это нельзя остановить, ведь если перестанешь мыслить — поддашься тьме, поддашься первобытному гневу, что присущ тем уродским стражникам. Нельзя перестать мыслить. Нельзя поддаваться. Нельзя… просто нельзя. Возвращение из города вызывает приступ тошноты и лёгкое головокружение. Кажется, будто парень выплыл из самых глубин неизведанных морей, и теперь, оказавшись на суше, он, словно рыба, начинает задыхаться. Мысль о том, что это чёртово подземелье всегда будет ждать их, навевает тоскливое чувство безысходности. Ма’Хабре поистине чудное место: в нём нет ни капли смрада, которое источают казематы Страха и Голода. Кахара успел забыть, как сильно воняют подземелья, особенно здесь. Теперь он и сам может найти дорогу, но решает не обгонять Д’арс и просто держаться вместе до самого завершения их плана. Да и после этого тоже. Он пока не планировал терять и вторую союзницу. Отряду приходится перешагивать через громадные туши стражников, что, кажется, до самой (окончательной) смерти патрулировали каменную дверь, ведущую в Старый Город, однако им мешают назойливые жуки, пробираясь под одежду и начиная цепляться жвалами за кожу. Кахара старается перепрыгнуть одним шагом всю эту противную, кишащую насекомыми почву, пытаясь не уронить сумку и жреца. Он молится только на то, чтобы они не упали одновременно. Наконец все трое ступают на треснутый камень, стряхивая с тел последних кровососов. Наёмник краем глаза замечает, как искривилось в волнении лицо Д’арс. Секунда размышлений — и он вспоминает, осознаёт по какой причине. Мысли об этом человеке явно не самое лучшее, что могло прийти в голову. Кахара не может отделаться от предательски всплывающих в сознании воспоминаний о том, как ещё вчетвером они отворили дверь в небольшую темницу, а перед глазами предстала ужасающая картина. Не может он отделаться и от слов жреца в тот момент: «Ле’гард. Капитан Полуночного Солнца. Даже после смерти эта аура окружает его. Он был словно вихрь, сила, что привела в это подземелье всех нас». Парень поджимает губы и напрягается больше, когда вспоминает всхлипы его союзницы. Однако сейчас не время для этого. Они, так и не проронив ни единого слова, продолжают шагать. Подъём по длинной лестнице. Энки закинут на плечо, чтобы хоть одна рука была свободна и ей можно было опираться о стену, поднимаясь. Кажется, жрец стал чуть тяжелее, нежели в самом начале… А может это просто наёмник так вымотался. Проход по верхним этажам тюрьмы, вызывающий дрожь от каждого шага, раздающегося эхом по, кажется, всему подземелью. Иногда создается ощущение, что подземелье… живое. Оно слышит своих «гостей», оно чувствует каждое изменение, что они привносят. Оно чувствует, как парню плохо. Кахару передёргивает, когда он вспоминает о своём пребывании здесь и о его причинах, и он даёт себе несильную пощёчину, чтобы от этих мыслей отвлечься. Гнетущая атмосфера снова начинает сжимать мозг, и это так тяжело. Давление от тела жреца продолжает напоминать, зачем они вернулись. Выход из проклятой тюрьмы. Кахара останавливается, когда они с Д’арс оказываются на месте первой встречи с… Людвигом, кажется? Кахару не слишком волновало имя принца тогда. Он раздумывает несколько секунд, после чего решает проявить малость милосердия — тело Энки опускается на ободранную постель в одной из комнатушек этого коридора, этой протяжной кишки. — Бывай, — пожимает плечами Кахара, выходя из комнаты и зевая. Он пару секунд разглядывает столь ненавистное лицо. Оно такое расслабленное. Возможно это первый раз, когда наёмник увидел жреца таким безмятежным. Какую же жизнь надо прожить, чтобы лицо казалось расслабленным только на грани смерти?.. Длинные, спутавшиеся и склеившиеся от крови волосы распластались по койке, некоторые локоны и вовсе упали на каменный пол. Энки так ровно дышит… Будто и вправду всего лишь спит. Теперь и Кахаре захотелось прилечь… Но сейчас точно не время. Может, тут жреца убьют не сразу. Хотя быстрая смерть была бы ему только в счастье. — Предлагаю немного посидеть на улице, — бормочет Кахара, когда рыцарья собирается уходить. — У меня кошмарно болит голова, я не уверен, что готов сейчас спускаться обратно. — …Аллл’мер с тобой, Кахара. Тишина. Он слышал щебетание молодых пташек, виденных раньше, но их было меньше, чем в прошлый раз. Теперь это неважно — пташки улетели, кажется, оставив что-то за собой. Тротюр ведь ничего не потеряет, если осмотрится? Любопытство сжирает его изнутри, потому он здраво решает утолить его и проверить, что такого могли оставить улизнувшие от него души. Горбатое, скрюченное годовыми пытками тело медленно шагает по тёмному коридору, совсем не спеша, ведь бояться нечего. Он здесь хозяин. Его должны боятся. Топот стражников, песнопения паломников-жрецов… всё как обычно. Возможно, это не стоило того. Возможно, ему показалось. И, частично разочарованный этой мыслью, Тротюр продолжает шаг уже не так «воодушевленно» — если его ходьбу до этого можно было так назвать, конечно, — однако идти назад он явно не собирается. Он мельком заглядывает в одну из старых комнатушек без интереса, однако заприметив странную материю буро-серого цвета, он останавливается, вытаскивая из ножен небольшой кинжал. Его глаза далеко не такие зрячие, как раньше, потому он щурится, чтобы распознать то, что лежит на старой койке. Или кто… Буро-серой материей оказываются слипшиеся в крови длинные волосы, а в чертах человека на кровати всё больше узнавались некоторые ранее виденные. Чёрное и, к слову, наполовину порванное одеяние, какое носят тёмные жрецы; бледная кожа с редкими бурыми пятнами на ней и самое приметное: ожерелье с рунами, что заставило Тротюра припомнить одну из «пташек», что пару дней назад сделали ему приятный подарок: указали, где находится Бакман, столь важная и интересная для него жертва. Он слишком хорошо запомнил эти клятые руны на ожерелье, выделанном из камня. Бывший рыцарь подходит чуть ближе к лежащему телу, не отпуская кинжал. Его свободная рука тянется к бледному лицу, короткие пальцы цепляются за скулу и поворачивают голову мужчины так, чтобы было легче его рассматривать. Тротюр вглядывается в острые черты лица. Он узнаёт его. Как его звали? Анька, Акхна?.. Да нет, не так. Как же его там звали, Сульфур его побери… Впрочем, это не столь важно. Пусть для удобства останется Анькой. Тротюр проводит рукой вдоль тела, резко останавливаясь и хмурясь. Ручонки у него оттяпаны, что приводит мужчину к мысли, что, возможно, бродящие здесь стражники могли так покалечить бедолагу, однако он находит опровержение своей теории: криков не было, кровь засохшая, а дружки его ушли без лишних звуков. Это казалось странным, однако Тротюра это совершенно не интересовало. Его ладонь проходит дальше, пока другая убирает кинжал обратно в ножны. Он не думает, что этот страдалец сможет ему как либо навредить, даже если проснётся. Чем больше Тротюр осматривает тело, тем больше странных мыслей закрадывается в голову. Последней деталью, ведущей к необратимому желанию, становятся тонкие, исхудалые ноги, что не были скрыты чёрной мантией, изорванной как раз у подола. Она из ног, видно, сломана, и не заметить этого было бы слишком даже для полуслепого старика. Он склоняет голову к плечу, а действия его становятся немного медленнее. Пальцы сжимают кожу под облачением, такую тонкую и худую, что Тротюру хочется даже взглянуть на неё. Ощутить её. Разрезать её… Странное чувство, но кто он такой, чтобы бороться с ним? Старик проводит рукой по покалеченной ноге и, доходя до раны, до разорванной кожи, из-под которой выглядывал кусочек кости, поддевает пальцем опухшее мясо, после чего касается косточки, нажимая на неё и на мгновение проявляя желание отломить полностью. Пару капель густой крови появляется на коже от таких грубых прикосновений, однако они не выглядят так страшно, чтобы отпугнуть Тротюра, а лишь наоборот подогревают его озорной интерес к тушке. Хоть и было желание расколупать рану больше, но он оставляет его на потом, проводит рукой дальше по ноге и осматривает всё тело, словно какой-то товар на рынке. Правда платить за это никому не надо. Пару секунд Тротюр стоит молча и пялится в лицо «гостю», явно о чём то задумавшись, после чего короткие руки обхватывают его туловище и просто-напросто сваливают с койки. Может показаться, что старик был чем-то возмущён, однако на его опухшем лице не было ни одной эмоции. Тело с глухим ударом падает на холодный и грязный камень, что-то в нём хрустит, однако этому не уделяется должного внимания. Длинные волосы спадают на бледное лицо, что лишь на жалкое мгновение меняет выражение, а после снова принимает свой безэмоциональный вид. Жив ли он вообще? Старик подпинывает худой бок тела, стараясь это понять, и — о чудо, — он слышит тихое сопение. Видимо всё-таки жив. А если это так, то нельзя дать такому чуду пропасть. Тротюр наклоняется, хватает жреца под мышки и пыхтит над ним, пытаясь утащить хрупкое создание к себе в логово. Он упирается ногами в камень, тяня на себя тело, и то, удивительно, двигается с места, начиная волочиться по грязному полу. Конечно, сколь бы худым тело не было, тащить его всё равно непросто, но Тротюр разбирался и с более внушительными ребятишками. Процесс занимает какое-то время, Тротюр останавливается пару раз, чтобы передохнуть, и несчастный наконец оказывается уложен к стене в комнатке старика, пока он сам размышляет, что делать с так и лежащим на его столе Людвигом. Тело, оставленное без конечностей (и гениталий), сбрасывается на пол, освобождая место для новой пташки. Тротюр откатывает остатки Бакмана в сторону, чтобы не мешались, и с кряхтением затаскивает на стол жреца, ноги к нему пристёгивая скорее по привычке, чем действительно с целью удержать. Тротюр рассматривает тонкое тело уже при свете свечей, пока не касается, лишь наблюдает за мелко, едва заметно, но часто вздымающейся грудью. Интересно, как скоро он очнётся?.. Придётся ли тогда придумывать способ защититься от сотен проклятий и доброго десятка заклинаний крови, которые обрушатся на старика? Он не знает и надеется, что узнавать ему не придётся. Несколькими ловкими движениями Тротюр разрезает одеяние жреца своим ножом, распахивает его, словно какую-то рубаху, и издаёт протяжное «хм-м». На груди сразу бросаются в глаза синяки, а после, уже под ними, длинные шрамы. Небольшие соски набухли, скорее всего от холода, что подтверждало мысль о том, что жертва ещё жива. Поднимая взгляд чуть выше, старик заинтересованно хмыкает: на шее видны несильные, но выделяющиеся следы укусов, причём не животных укусов, а человеческих, что заставляет в который раз вопрос о том, что произошло с телом до прибытия сюда, всплыть в голове. Тротюр тянет свободную руку к бледной шее, проводит по ней пальцами, немного придавливая к столу, а после поднимает их к подбородку. Короткие, толстые пальцы водят по бледным и покусанным губам мужчины, после чего чуть приоткрывают челюсть и проскальзывают внутрь. Тёплая слюна сразу пачкает пальцы Тротюра, однако это именно то, чего он хотел. Подушечки пальцев касаются зубов, дёсен и языка. Кажется, ещё немного и Тротюр рукой залезет мужчине в глотку. Не то, чтобы это было далёким от правды, но в планы старика пока не входило… Кто знает, что он придумает потом. Лазать во ртах ему не сильно нравится в любом случае. Доводилось, конечно, в своей длинной жизни, однако это не то, чем бы ему хотелось в данный момент заниматься. Потому Тротюр вытирает пальцы об изрезанные облачения и покручивает кинжал в свободной руке, явно готовясь к его использованию. Он вновь опускает руку в сторону повреждённой ноги жреца, но теперь не касается самого ранения, а останавливается на бедре, сдвигая тощую ляжку с намерением заглянуть в более… интимные места. Старик хмыкает, обнаруживая их в не самом лучшем и не самом… целом состоянии, если можно так выразиться. Вот, значит, как молодёжь сейчас время проводит? В адовых ямах сношаются? Этих проклятых сектантов Сильвиан ничего не остановит, им лишь бы сексом заняться, ничего более! В любом случае, это точно произошло где-то глубже в подземельях, иначе Тротюр бы услышал. Слух у него всё такой же как в юности, всё же. Сомнений не было, либо израненный мужчина наткнулся на кого-то, либо влюблённые пташки поссорились окончательно и синеволосый решил таким образом заявить о разрыве. А потом просто бросил бедного Аньку здесь, дабы снять с себя вину. Хотя это звучит бредово. Но интересно размышлять о том, в какие передряги мог попасть маленький жрец. Израненные части жреца Тротюра не сильно интересуют, он уже навидался такого в свои времена. Он медленно водит по телу жертвы кончиком кинжала, размышляя, что бы такое с ним придумать, что могло бы привести несчастного в сознание или хотя бы стать любопытным опытом для Тротюра. Мыслей было много, однако все они ознаменовали бы не пробуждение жреца, а, скорее, его окончательную смерть. Лёгкий надрез окрашивается алым цветом, когда маленькие, густые капельки выступают над ним, просачиваются сквозь холодную, бледную кожу, окрашивая не только её, но и кинжал так же. Прекрасная картина. Живот жреца вздымается от этого; видимо, он всё-таки что-то чувствует и недалёк от прихода в сознание. Наверное. Аккуратнее из-за этого Тротюр действовать точно не станет. Он раздвигает края надреза, из-за чего ещё больше крови стекает к его концам и остаётся на пальцах старика. Одна капля ускользнула от пальцев и кинжала, оставляя на бледной коже худого бока заметный след. Разрез находится прямо над печенью, и было бы интересно забраться к ней, пощупать, попробовать, но Тротюр откладывает эту идею если не навсегда, то хотя бы на пару десятков минут. Вдруг выдумает что-то ещё? Ещё слишком, слишком рано для этого, нужно быть немного более терпеливым. Тротюр замечает, как выражение лица жреца меняется, как он хмурит брови и сжимает губы. Чувствует ли он боль или же видит ужасные кошмары? Это так любопытно. Наблюдать за реакцией Аньки за надрезами может быть даже интереснее отрубания его конечностей. Он мог бы этим заняться, конечно, но рубить гораздо веселее, когда страдающий в сознании. А если же всё, что Тротюр получит, это сморщенное личико, то действительно ли это стоит траты сил на рубку? Наверное нет. Тротюр делает ещё один надрез, пониже, едва не доходя лезвием до лобка. Это вполне могло бы стать идеей, но он воздерживается, лишь продолжая смотреть на эмоции жреца. В этом ведь и заключается главное удовольствие. В этом ведь и весь смысл. Это ведь то самое труднодосягаемое, но столь желанное, теплое, вкусное и сочное чувство, ради которого стоит жить. Кровь становится слаще, когда слёзы становятся горче. Старик смотрит на плотно сжатые веки. Он кладёт кинжал на тощий живот жреца, вновь касается его лица, проводит рукой по скуле и, дойдя до глазок, чуть приподнимает веко, ищет радужку, спрятавшуюся сверху, и в голове возникает прелюбопытнейшая идея. Тротюр делает два мелких шажка, подбираясь к изголовью пыточного стола. Обе его руки ложатся на скулы мужчины, большими пальцами обеих рук он поднимает нижнее и верхнее веко, пристально смотря туда. Серо-голубая радужка в свете свечей отблёскивала глубоким зелёным цветом. Завораживающее зрелище, однако. Лицо старика становится всё ближе и ближе к лицу жреца. Неровное дыхание первого обрамляет бледное личико, кажется, ближе уже некуда, потому Тротюр на секунду останавливается, ожидая, что жертва всё-таки проснётся. Но этого не случается. Старик чувствует, как веки пытаются сомкнуться, дабы не дать засохнуть нежному глазному яблоку, однако его большие пальцы просто не дают этому случится. Становится немного жарко, потому Тротюр облизывает сухие, потрескавшиеся губы. Если бы сейчас жрец был в сознании, он бы точно завопил от мерзости и отвратительности всего происходящего с ним. И он, кажется, даже сквозь сон ощущает то, что делает сейчас сумасшедший садист, потому ещё сильнее веки хотят закрыться. Мерзкий, скользкий язык Тротюра своим кончиком проходится по глазному яблоку, оставляя на нём небольшое количество противной тёплой слюны. По ощущениям, человеческий глаз кажется немного прохладным, хотя, возможно, это всё потому, что старик не давал ему закрыться в течении внушительного времени. Это всё, однако, не исключает мерзопакостность происходящего. Ощущается странно, будто застывший жир, стёкший после жарки мяса, но куда более плотный и склизкий. Не то, чтобы Тротюру не понравилось… такие риски всегда даруют более извращённое удовольствие, и старик не собирается упускать такую возможность. А пока он не забыл, стоило бы уделить немного больше внимания этому прелестному глазу. Тротюр берёт кинжал, крутит его в руках секунду или две и опускает его к теперь уже закрытому серому глазу. Он будто отмеряет, как сильно нужно будет ударить, чтобы пробить яблоко, но ничего за его пределами, и тут глаз — да и чего скрывать, второй тоже, — резко распахивается, заставая старика врасплох и вынуждая его ударить без разбору от неожиданности. Энки! Вот как звали жреца. Жреца, который сейчас надрывно кричит от боли и ужаса, извивается, задыхается и, кажется, пытается зажать рану или выдернуть из неё нож, абсолютно забыв об отсутствии самой возможности теперь что-то зажать, об отсутствии рук. Жрец пытается вскочить, вырваться, убежать и забиться в угол, отчаянно пытаясь остановить кровотечение, остановить боль, остановить весь этот кошмар, что происходит с ним сейчас, и Тротюр думает, что ой как не зря он заковал ноги несчастного. Ой как не зря. Было бы тяжко словить его, убеги он сейчас… хотя кто знает, может ли эта пташка ещё летать с таким-то переломом. Тротюр в этом сильно сомневается. Он решительно и с особым весельем ударяет Энки по виску, заставляя его если не заткнуть клювик, то как минимум упасть обратно на стол, и надрывный крик заменяется быстрым, паническим и рваным дыханием, пока из одного глаза струями стекает кровь, а второй застлан слезами. Ошмётки мягкой плоти глазного яблока торчат из-под кинжала, пока тёмная и кровь пачкает всё вокруг, превращая в сплошную кровавую кашу. Тротюр усмехается, глядя на эту картину, смотрит Энки в уцелевший глаз практически в упор, с упоением вдыхает сладостный запах крови, наслаждается ужасом на лице жреца и выдёргивает кинжал из его глазницы, облизывает его, едва не разрезая собственный язык. Энки вскрикивает снова, его почти подкидывает на столе, и он бормочет и ноет что-то нечленораздельное, а горячая кровь продолжает литься толчками, стекая по холодной коже вниз, на стол. Интересно, сколько он уже потерял и сколько ещё сможет выдержать до смерти? О, в живых он точно не останется. О Господь… просто дай мне спокойно умереть. Энки вдыхает противный тёплый воздух ртом, широко его открывая и при этом издавая еле-слышимый скулёж. Кровь стекает ручьём по щеке, и в какой-то момент жрец ощущает на языке металлический вкус, после чего пару раз пытается снова вскочить, но осознает он слишком поздно, что ноги намертво привязаны к столу и… Хруст заглушает всё вокруг, словно весь мир остановился посмотреть на то, как тонкая, хрупкая кость окончательно отламывается и разрывает ещё больше бледной кожи, снова оливаясь кровью. Воздух скрябает лёгкие. Мысли разрывают голову. Нет. Нет. Нет. Это неправда. Такого не может быть. Он бы не выжил. Он не выжил бы. Нет. Прошу. Господь, окончи эти мерзкие страдания. Чем же твой жрец такое заслужил? Что же он сделал такого, что ты решил так на нём отыграться? Почему именно он, почему именно здесь, почему именно сейчас? Почему он? Почему, почему, почему?! За что?! За что?.. Господь… …молю… Но молитвы не были услышаны. Тротюр почти залезает на пыточный стол, дабы слизать немного крови со скулы мужчины. Тот даже пошевелить головой не может, лишь хрипит и скулит, с широко раскрытым глазом, в котором всё вокруг помутнело, потемнело, прямо как и сам рассудок жреца, что, кажется, ушёл в полное отрицание, отказываясь принимать всё то, что сейчас происходит, отказываясь верить, что это всё реально, что жрец лежит здесь, на грязном столе, лежит и истекает кровью, каким-то чудом не умирая, каким-то чудом ещё сохраняя возможность дышать. Он здесь, он уже перестал быть самим собой, ведь на место всех его черт пришли и затмили всё вокруг животный страх, боль, гнев и обида, что убивали Энки самим жестоким образом, что, кажется, и заставляют его находится в сознании до сих пор. Они не дают жрецу даже возможности умереть, они борются за ещё пару минут столь никчёмной жизни, что в любом случае будет наполнена агонией. Это пытка. Зрение на пару секунд позволяет мужчине различить то, как мерзкое, местами припухшее непонятно отчего лицо старого садиста находится слишком близко. Этого достаточно, чтобы Энки нечеловеческим голосом протяжно завыл. Всё тело онемело с головы до пят, жрец, даже если бы и хотел, не смог бы отбиться от Тротюра. Голова запрокидывается назад, мышцы смыкаются в множественных спазмах. Он больше не жилец. Тротюр, насытившись густой кровью, отодвигается, оглядывая всего Энки и кусая опухшие, склизкие губы, также слизывая остатки крови на них. Он смотрит на это измученное тельце, которое хочется изучить не только снаружи, но и внутри. Пощупать его рыхлые органы, измазаться в горячей крови, выжать из жреца всю жизнь до последней капли, забрать это всё себе, только себе! Никому он больше не достанется, никому! Старик возбуждается от мысли, что кто-то до того, как принести сюда, поотрубал бедной пташке крылья. На самом деле, он хотел бы сделать это сам… но, видимо, нужно довольствоваться тем, что есть. В любом случае, он не возражает. Тротюр вертит в пальцах кинжал, думая, что же ему сделать сейчас, как же ему ещё так попытать свою милую жертву, чтобы тот смог ощутить все эмоции в полных красках. Старик жалеет о том, что не смог найти своего маленького мученика раньше, ибо сейчас вряд ли садист успеет наиграться, прежде чем он окончательно погрузится в вечный сон, дарованный Аллл’мером. Лезвие кинжала скользит по бледной коже без особых усилий, из-за чего Тротюр усмехается. Тонкая-тонкая кожа рассекается словно ветхий пергамент, разве это не прекрасно? На ней выступают очередные алые капли, они, сливаясь в харизматичном танце, стекаются в небольшой ручеёк, сползая наконец за пределы неглубокой ранки. Тротюр наблюдает за сием действием, после чего второй рукой тянется к надрезу, кончиком пальца отодвигая рассечённую кожу, обнажая слой подкожного жира. Он поддевает краешек плоти на самом конце раны, после чего резко дёргает рукой вверх, и мягкая и рыхлая кожа живота, не сумев выдержать такой грубости, разрывается, и кровь, испускаемая из капилляров, уже более уверенно проявляется на поверхности, пачкая рану таким образом, что её границы и неповреждённую кожу было трудно различить в тусклом свете свечей, однако это Тротюру не мешало, он наслаждался лишь тем, как его жертва протяжно всхлипнула и простонала от боли в самом уязвимом месте, как его жертва затрясла остатками рук, видимо опять забыв, что сих у него более нет. Тело жреца пару раз бьётся в мимолётных судорогах, заставляя старика отпрянуть лишь на секунду, а после убрать, наконец, руку с раны и ею прижать горло жреца к столу, подушечками пальцев потрагивая выступающие от возрастающего давления вены на тонкой шее. Энки жмурит глаза, снова задёргавшись, пытаясь убрать со своей шеи грубую ладонь. Это что-то напоминает, точно напоминает. Почему же они все хотят его придушить? Вопрос, очевидно, не нуждающийся в ответе. Лицо жреца такое… такое милое. Настолько, что хочется вытереть ручеек крови со скулы, растереть солёные слёзы по губам и, резко замахнувшись, ударить со всей мочи, разбить это прекрасное, измученное лицо, превратить его в сплошную кровавую кашу и бить до тех пор, чтобы вместо криков будет лишь тихое сопение и бульканье. А в конце… а в конце распороть эту мягкую тушку, вспороть живот, потрогать сладкие внутренности, снять кожу со всего тела. Господи, да, да, да!.. Так много всего можно сделать, но одновременно с этим чертовски мало. Это так… возбуждает. Тротюр запускает свободную руку в серые, грязные волосы, трогает окровавленные локоны, ощупывает каждый волосок, скальп. Он смотрит на широкие и уставшие плечи жреца, поднимает взгляд выше и останавливается на лице. Пару локонов волос прилипли к нему из-за до сих пор стекающей крови. Старик снова вспоминает, что время у него так то ограниченно, и если он не хочет резать труп, то нужно поспешить… …Но так не хочется. Тротюр собирает в ладонь пучок седых волос, убирает их из с бледного лица и, чуть рассмотрев их, подносит к ним кинжал. Энки, тратя все оставшиеся силы, приоткрывает теперь единственный зрячий глаз и пытается разглядеть, что сейчас происходит. Ему приходится полагаться только на слух, ибо виделось все размытыми пятнами, потому осознать, что происходит вокруг, достаточно тяжело. И слышится… звонкий звук рвущихся волос. Старик действует неаккуратно, иногда дёргает окровавленные локоны, да и в общем режет не шибко ровно, хотя кому какая разница? Никто уже не увидит жреца, даже он не сможет взглянуть на себя в последние часы, если не минуты, своей жизни. И вот, финальный рывок кинжала и большой пучок волос остаётся в кулаке Тротюра, да и те быстро спадают вниз, на залитый кровью пол, разлетаются, словно сухое сено, на кое они были так похожи по текстуре. Ощутив то, как растущие годами волосы спадают вниз, жрец издаёт всхлип, всего один, но такой протяжный и жалостливый. — Щтобы не мешались, — поясняет Тротюр, издавая противную усмешку. О, эта реакция просто очаровательна. Энки задаёт немой вопрос о том, чему бы его волосы могли помешать, однако он не думает, что хочет знать ответ. И он и вправду не захочет. Шуршание ткани вкупе с фразой Тротюра заставляют жреца поджать губы и задуматься о самом плохом. Новая пытка? Или это нечто ещё хуже? А Энки не знает, и от осознания, что узнает он только тогда, когда старый садист начнёт свои издёвки над его хлипким тело, заставляет взвыть. Слышится звук удара чего-то металлического о каменный пол. Это наверняка был кинжал, только по какой причине он выпал из цепких и противных рук старика — неизвестно, что заставляет сердце выбиваться из грудной клетки, а кровь из раненого глаза возобновить свой нескончаемый поток с ещё большей силой. Толстые пальцы хватают мужчину за скулы, резко, чуть ли не до хруста в шейных позвонках, поворачивают на себя. Голова и без того трещит по швам, а тут ещё и его пару раз бьют об стол, дабы перестал вертеться. И каждый удар отдаётся глухим звуком, что полностью выводит из строя жреца. Он совершенно не слышит ничего вокруг, лишь этот блятский шум, лишь звон и лишь гудящую, пульсирующую кровь в затылке. Невыносимо. Ладонь высвобождает лицо Энки, и тот просто позволил себе наконец вдохнуть. Он приоткрывает рот, дабы проглотить как можно больше мерзкого, но такого желанного воздуха. Резко на бледных губах чувствуется что-то… мокрое, теплое и… мягкое?.. Только не это. Жрец вздрагивает и сразу намертво закрывает рот, как только осознаёт, что прикоснулось к его губам. Он слышит усмешку со стороны Тротюра, и все оставшиеся сомнения сходят на нет. Но он так просто не отделается, закрыв свой прелестный ротик, нет! Старик водит членом по всему лицу Энки: сначала по подбородку, потом по скулам, поднимаясь всё выше и выше… Он размазывает вытекающую из глазницы кровь по головке члена. Энки начинает тошнить, он не может, это ужасно, это противно, да если бы ему предложили съесть гору тухлого мясо вместо этого — он бы согласился! Что угодно, только не это! И в какой-то момент все мысли в голове жреца обрываются. Зато появляется ощущение наличия этого в глазнице. Энки не может даже пошевелить головой. Его будто парализует, целиком и до самых кончиков пальцев, и даже лёгкие застывают, не позволяя жрецу дышать. Он способен только издать тихий скулёж, совершенно не понимая, почему с ним это делают. Хочется открыть рот и снова зарыдать в голос, но теперь жрец боится сделать даже это. Он не понимает. Трортур проталкивается чуть глубже в глазницу, выбивая из Энки ещё один сжатый писк, который разносится эхом лишь в голове, а в реальности просто растворяется в мерзких влажных хлюпаньях морщинистой кожи о мясо. Почему им всем так нравится, когда он истекает кровью? Почему им всем так нравится видеть, как он страдает? И почему он всё ещё не мёртв? Почему? Почему? Почему? Кажется, ещё немного, и его мысли снова уйдут в пучину саможалости и тяжёлых воспоминаний, и этого так не хочется. Но единственным способом избежать этого будет только концентрация на происходящем… …которое ещё страшнее, чем все эти воспоминания вместе взятые. Энки не знает, проклинать Аллл’мера или благодарить его, ведь, с одной стороны, Энки был вынужден пережить всё это по его воле, а с другой… Он хотя бы не слышит звуков, издаваемых своим мучителем, из-за нескончаемого звона в ушах, который, кажется, становится только громче. Наверное, это знак того, что ему осталось совсем недолго… а может, он зря надеется. Ещё один толчок в глаз вынуждает Энки зажмурить тот, что ещё был цел. Рефлекторно за ним попробовал закрыться и раненый, но веки встретили только чужую плоть, неспособные из-за неё сомкнуться. Противно. Энки прижимает остатки своих рук к себе, либо пытаясь оттолкнуть противную старую тушу от себя, либо пытаясь обнять себя, хоть как-то помочь себе успокоиться, так надеясь умереть сейчас же. Энки даже не жалеет о неполученных знаниях больше, но жалеет о другом — о том, что поддался своим видениям, о том, что поддался любопытству, пока висел на кресте. Хладная луна должна была забрать его… но полуночное солнце не позволило ей сделать этого. И Энки так сильно это ненавидит. Так сильно ненавидит себя, так сильно ненавидит полуночное солнце. Такое же хладное, твёрдое и чёрствое, как души мучителей жреца. Господи. Как же хочется раскромсать их лица, растоптать их гениталии каблуками, расцарапать, измучать, причинить им больше боли, чем они ему, вернуть себе хоть каплю утраченной гордости. Пытать, унижать их так, чтобы они поняли, с кем связались, так, чтобы они почувствовали хоть каплю всей той ненависти, что хранил в своей душе просветленный. И Энки пытал бы их до изнеможения, резал до последнего, бил до победного, разбил бы костяшки на руках до крови, лишь бы увидеть их сожаление, услышать их мольбы. Он бы не остановился, а если и остановился бы, то только для того, что стереть слёзы со скул, только после того, как убедился бы, что с их жалкими, противными жизнями покончено. Если бы кто-нибудь в полной мере ощутил все сжирающие изнутри чувства жреца, то наверняка сошёл бы с ума. Обжигающие слёзы продолжают скатываться по лицу, щекоча за ушами, а Тротюр хватается за волосы жреца, тянет его на себя, проталкиваясь лишь глубже, и кажется, что сейчас ему продырявят череп. Энки понимает, что это невозможно, но режущее чувство всё сильнее и сильнее, и он гадает, всё ещё ли остатки его глаза находятся внутри, перемешиваемые в фарш, или они уже выпали, вытекли вместе с ручьями крови. Течёт ли она ещё? Осталась ли она ещё? Ах. Конечно осталась. Иначе Энки не мыслил бы сейчас. Тяжело. Мысли снова путаются, перед глазом мельтешат узоры, а к горлу подкатывает тошнота. Энки с трудом сглатывает, стараясь расслабиться. Пускай это всё закончится прямо сейчас… сил отвлекаться на размышления практически не остаётся, и жрец может только надеяться, что их хватит до последнего его момента. Сколько ещё его будут держать в живых, словно подопытную мышку? Сколько старик сможет сохранять остатки жизни, остатки сознания в Энки, чтобы утолить свои извращённые желания? Энки всё ещё не может поверить, что этот человек был когда-то уважаем. Такой отброс. Такая мерзость. Это не мог быть легендарный рыцарь, о котором какое-то время назад говорил каждый второй рондониец. Но он всё равно им являлся. Сульфур бы их всех побрал. Боль снова прорезает тело Энки с новой силой, раз за разом, с каждым движением мерзкой плоти в его глазнице. Это должно закончиться. Должно прекратиться, но почему-то не прекращается. Не прекращается. Тротюр останавливается. Энки приоткрывает глаз, пытается вглядеться в размытое от слёз лицо старика, уловить в нём хотя бы одну эмоцию — вдруг он успокоился? Вдруг он оставит Энки в покое? Разумеется, этого не случится, но Энки позволяет себе надежду, позволяет себе не терять её даже сейчас. Кто бы мог подумать, что он вообще способен надеятся на лучшее. И вот он, первый вскрик из уст Анкариана. Всё внутри пронзает болью, словно длинную, раскалённую шпагу начали вытаскивать из его раненого глаза. Он хрипит, наконец к телу подступают запоздалые импульсы мозга, заставляя извиваться, выгибать спину, начать принимать неудачные попытки вертеть головой и такие попытки убрать посторонний объект из глазницы руками. Жрец не может нормально дышать, он может лишь хрипеть, вдыхая воздух, и скулить, выдыхая. Его лицо искривляется ещё сильнее в гримасе боли и страха. Он больше не может рыдать, нет сил, голова раскалывается всё больше и больше, потому он лишь жмурит здоровый глаз, не имея какой-либо другой возможности выражать свою боль. Но это чувство в глазнице продолжается, и, кажется, даже быстрее, чем ранее. Энки надрывается, разрывает глотку и кричит, кричит, хотя этот звук не был похож даже на вопль дикого животного. Кричит протяжно, настолько долго, насколько хватило его лёгких. А в конце он кашляет, ощущает в горле вкус крови вперемешку с кислой желчью, и это не может не добить мужчину окончательно. Он бы взмолился, он бы кричал, умолял, просил о пощаде, но разум не может даже соединить два слога в полное слово, а потому только хриплое нытьё ударяется о каменные стены. Член выскальзывает из окровавленной глазницы с противным хлюпающим звуком, после чего Тротюр мерзко хихикает. У Энки кружится голова, и толком он не понимает, от слёз ли это, или от того, что инородный объект превратил немалое содержимое в один сплошной фарш, хотя это не так важно, как тот факт, что старый садист, кажется, услышал молитвы жреца и перестал… насиловать того в глазницу.? Но по какой-то причине это не радует. По какой-то причине появляется дурное ощущение того, что его не отпустят просто так. По какой-то причине уже даже не хочется свободы. Хочется лишь смерти. Быстрой. Безболезненной. Не такой, какую предвещают все эти пытки. — Прелещтно, — Тротюр проводит большим пальцем левой руки вокруг раненого глаза, оттягивает верхнее веко и пытается вглядеться внутрь, посмотреть на то, что он сотворил. К его удивлению, кровь перестала хлестать во все стороны, лишь струилась по лицу, пачкала укороченные пряди волос жреца, пачкала пол, стекая со стола. И вправду прелестно. Энки приоткрывает целый глаз, тратит все силы на то, чтобы сфокусироваться на своём очередном мучителе, но увиденное, конечно, его не шибко радует. И это чувство усиливается, когда жрец приспускает взгляд и сразу же зажмуривает глаза уже в который раз, пытаясь сдержать подступившую к горлу рвоту. Однако, даже если он и хотел как следует проблеваться, его желудок абсолютно пуст. Увиденное явно не способствовало его спокойствию. И перед глазом до сих пор стоит эта отвратная картина того, как толстые пальцы Тротюра дёргали его половой член, весь измазанный кровью, а также покрытый в некоторых местах ошмётками мяса. Нет, Энки больше не может. Он не может даже пошевелиться, ведь одно неверное движение — и его обязательно стошнит желчью. Жрец пытается отвернуться, однако как только Тротюр замечает это, он прерывает своё блаженство, дабы схватить мужчину за горло и крепко прижать к столу, наслаждаясь видом измученного и безвозвратно покалеченного жреца, вглядываясь в его жалостливый вид, что просил, кричал, умолял о пощаде, о ебучей пощаде. Разве, коль у него столь огромный мозг, он сам не может догадаться, что начатое уже никак не остановить? Разве он не может вести себя, как хороший мальчик? Эти мысли заставляют старика разгневаться настолько, что тот замахивается, сжимая ладонь в небольшой кулак, и, даже не прицелившись, просто бьёт Энки по лицу, из-за чего кровь выплёскивается яркими брызгами в сторону стены. Тротюр ощущает, как слабое тело резко подскочило, забившись в болезненных судорогах, пока сам обладатель этого тела не может держать рот на замке, потому своим сорвавшимся голосом, раздирая себе глотку, пытается закричать, однако слышатся лишь задыхающиеся сопения вперемешку с хрипом и писком. Во рту вкус крови, вот он, прямо на зубах… Зубах?.. Энки поворачивает голову на бок, оставив рот открытым, и ощущает, как нечто твёрдое упало за щеку. Долго думать не пришлось. Жрец выталкивает языком коренной зуб, расколовшийся пополам, и тот на одну секунду повисает на густой нити слюны в перемешку с кровью, после чего падает в лужу застывшей крови. Заслужил ли жрец всё это?.. Один Аллл’Мер знает. Энки, не сопротивляясь толстым рукам, даёт Тротюру повернуть своё лицо обратно. Он не слышит, что тот говорит своим противным гнусавым голосом, он лишь замечает, как старик опять приближается ко жрецу своим пахом. Так значит это не конец? Значит это не конец? Конец… будет ли он вообще? Почему же Энки все никак не может его достигнуть? Он боится? Да. Даже слишком. Он так стремился к смерти через распятие. Он так стремился к ней, он протягивал руки к Аллл’Меру, взывал, дабы тот отобрал его жалкую просветлённую душу у бренного, никчёмного тела. Но сейчас, ощутив на этом теле нечеловеческую боль, это всё становится слишком… слишком страшным. И именно сейчас в голове проносятся эти ужасные вопросы: а для чего же было всё это? Для чего была вся моя жизнь? Почему же я умираю здесь, от рук самых мерзких существ этой земли, будучи не только множественно осквернённым, так еще и искалеченным? Почему? Почему всё так и никак иначе? Почему… Всё ведь не может закончиться так, верно? Верно? Верно?.. А если закончится? Нет… Нет… я ведь!.. Я!.. Я не закончу так! Я не хочу умирать! Кто-нибудь! Господь, молю! Назад! Я хочу вернуться назад! Кто-нибудь, умоляю! Скорее вытащите меня! Вытащите меня из этого проклятого места! Я… Я не хочу умирать! Я не хочу умирать, я не хочу умирать, я не хочу умирать, я не хочу умирать, я не хочу умирать, я не хочу умирать янехочуумиратьянехочуумиратьянехочуумиратьянехочуумирать я— Я… Я хочу назад. Я хочу домой. Я хочу к сестре. Пожалуйста… Пожалуйста… Пожалуйста…

***

Он так мало протянул. Возможно, это из-за несвежести жреца, из-за его использованности и всё такое, и Тротюр прекрасно это осознаёт, но так грустно становится от невозможности провести немного больше времени с этим замечательным хрупким телом, немного больше времени провести, смотря в такие напуганные и жалостливые глаза, немного больше времени провести, слушая хрипы и писки, такие милые и прекрасные. Тротюр вытирает себя первым попавшимся куском ткани — застывшая кровь на коже могла стать интересным опытом, но опыты лучше отложить на завтра или на послезавтра… Сейчас ему нужно сделать уборку. Трупы обоих несчастных, сгинувших здесь, будут неприятно пахнуть, если не унести их куда-нибудь… а в лесу, совсем недалеко от тюрьмы, живут волчата, которых давно не кормили. Можно будет принести им небольшое лакомство. Хотя, что один, что второй, на роль вкусного ужина не пойдут — один тощий, как спичка, второй — наоборот, из-за чего вкус мяса будет так трудно вычленить. По крайней мере, Тротюр так полагает. Не то, чтобы он пробовал человеческое мясо… Начинать всегда нужно с самого простого. Бездыханное, но ещё тёплое тело жреца снова падает старику на плечо, и оно кажется гораздо легче теперь — может, из-за всей потерянной крови? Наврядли. Он не задумывается об этом; до тех пор, пока спину не ломит, а ноги не подкашиваются от тяжести, он не будет. Яркий свет во внутреннем дворе режет глаза, и Тротюр старается зайти обратно вовнутрь как можно скорее, не отвыкнуть от мрака за эти секунды. Седые волосы жреца мешаются под ногами, и старик почти спотыкается о них несколько раз. Снова мрак, запутанные коридоры, труп стражника на пути — не волнует, они умирают здесь постоянно, так случалось и раньше. Вопрос лишь один — как скоро эта пташка сгниёт, как скоро её сожрут или как скоро её унесут на кладбище. Так хочется достать из-за пояса клинок и оттяпать эти оставшиеся серые патлы целиком, чтобы они не мешались!.. Однако это уже будет несомненно лишним. Тротюр вытаскивает жреца на улицу, снова жмурится от яркого света и оглядывается, ища подходящее место. Волчата обычно появляются с востока… значит, оставить несчастного стоит там же. Где-нибудь в кустах, чтобы не привлекал внимания людей, но чтобы не перебивался запахом трав и был бы заметен острому волчьему нюху. Тело жреца падает на один из крупных камней, отколовшихся от стены долгие годы назад, но нелепо скатывается с него, на что Тротюр не обращает ни малейшего внимания. Пусть катится куда хочет — часть старика в этом деле уже закончена, не так ли? Он сделал то, что хотел. Теперь всё, что ему нужно сделать, это разобраться с принцем… куда более крупным, да помилуют Боги спину старика. Последнее, что он слышит с улицы, это далёкий лай, раздающийся с востока. Становящийся громче с каждой секундой. Тротюр захлопывает металлическую дверь.