Макс открывает глаза

      Макс открывает глаза и снова захлопывает их. Жмурится.       Да, с побегом в любое воспоминание она, пожалуй, погорячилась. В ее жизни наберется пара десятков таких, которые она ни за что не захотела бы пережить снова, и пусть то, в котором она оказалась сейчас не венчает этот список, оно в нем есть.       Приходится смотреть.       Макс не знает, что случится, если она вдруг перестанет действовать так, как было в первый раз, и почему-то не хочет проверять, поэтому смотрит.       В контрастном на фоне темной кухни солнечном луче пляшут в замысловатом танце пылинки, в дальнем окне виднеется ветка клена, так похожая на чью-то лапу, и Макс хочется сконцентрировать внимание на этих мелочах, потому что видеть картину целиком нет никакого желания.       Стеклышки на полу поблескивают, переливаются и словно подмигивают в свете закатного солнца, будто это не осколки разбитых стаканов, а драгоценные камни. Багряные капли рядом напоминают то ли бусины, то ли зернышки граната — это красиво тоже.       Столько красивого на этой кухне, если рассматривать вот так фрагментарно, словно крупные кусочки пазла, которым все равно суждено сложиться в единую картину.       Макс не хочет ее видеть.       Макс смотрит во все глаза, впитывая в собственное сознание и тонкую струйку крови, стекающую по лицу Билли, и наливающийся ярко-фиолетовый синяк, и горящие ненавистью глаза.       Он ненавидит сейчас их всех, не только Нила. Макс персонально просто за ее существование: в его жизни, в этой кухне сейчас, вообще на Земле.       Ей хочется помочь — все ее существо тянет броситься к сводному брату, вытереть кровь с лица смоченным чуть теплой водой полотенцем, а потом обработать раны, она же это хорошо умеет. Поить его водой из кружки с забавной надписью, болтать о ничего незначащих мелочах, чтобы он мог отвлечься от кислотной разъедающей обиды на отца, от ледяной корки бессилия.       Она могла бы делать это для него каждый раз, она хотела бы.       Но Билли возненавидел ее за первую робкую попытку еще больше. Он никогда не простит ей именно этого: жалостливого взгляда, протянутой руки.       Он никогда не срывает на ней свою злость физически, не повторяет за собственным отцом, не использует ее в качестве тряпичной куклы для битья, но именно после таких вот вечеров ей достается. Нет, крепкая хватка в волосах не идет ни в какое сравнение со страшными цветущими синяками на ребрах, словно бы повторяющих очертание Ниловых ботинок, даже если Билли может так протащить ее через весь дом, угрожая утопить в унитазе.       Ладно, такое случилось только раз. Дважды, если считать тот раз, когда Макс увернулась и убежала из дома, не успев даже прихватить скейт. Так и болталась в окрестностях дома, пока домой не вернулась мама.       Те случаи контрастно отличались от редких моментов, когда он чуть насмешливо давал ей советы или комментировал что-то из того, что она читала, смотрела по телевизору или ела. Они перебрасывались язвительными фразачиками, но без запальчивой злости, а так, как делают приятели — просто и легко. Глаза Билли улыбались куда заметнее, чем губы, но это каждый раз обнадеживало верой, что все могло стать нормальным.       Не могло.       Макс помнит, что делала в этот вечер — ушла, хмурясь, в свою спальню, не закрыла дверь, чтобы слышать, как Билли, чертыхаясь, поднялся, умылся и свалил из дома. В пустой кухне она собирала осколки стакана, вытирая с пола кровь, воду и, кажется слюну, ничуть не брезгуя. Тогда она Билли жалела, оправдывала то, как он вел себя с ней каждый раз — кто бы не озлобился с таким-то папашей?       Это исчезло через пару дней, а Макс научилась обходить Билли по дуге и повторять в голове строчки из какой-нибудь песни, чтобы не слушать его голос и то, что именно он говорил.       Сейчас она не может заставить себя уйти, не может следовать сценарию старого воспоминания. Раз посмотрев, не отводит взгляд, смотрит прямо в глаза, впитывает его злое выражение лица, отмечает, что он неуловимо младше того себя, который умер у нее на глазах.       Макс жульничает, пытаясь запомнить его таким, подменить последнюю их «встречу» этой.       — Билли, — тянет она глухо, чуть протяжно.       — Пошла нахуй! Сгинь! — рычит он, гнев и бессилие расходятся от него ощутимыми волнами.       Знает ли он, что Макс жалеет его не нынешнего, а будущего? Раскинувшего в стороны руки, словно готового к распятью за все грехи — не мирские, свои.       — Я правда не хотела, чтобы ты умер, Билли, — голос предательски дрожит, подсвечивая ее противоречивые чувства.       — Я, блядь, сказал, чтобы ты уебывала!       Макс его словно не слышит, опускается на колени, тянется руками к свидетельствам насилия на лице. Билли терпеть это не собирается.       Он никогда не поднимал на нее руку — в реальности. Здесь она сама смещает порядок действий, искажает воспоминание, ломает тем, что поступает по-другому.       Удар сильный, рука Билли тяжелая — Макс отлетает. Кажется, она прилетит спиной в стол, но ее несет дальше, дальше, словно стены их дома расширились. Билли нависает над ней, страшный не из-за побоев отца — ей доводилось видеть его лицо и в худшем состоянии — он так зол, что ей буквально видно, как чернотой гнев разливается по его венам. Это страшно похоже на то, как он выглядел в день смерти, захваченный монстром из другого измерения.       Макс боится ровно до того момента, пока не вспоминает, что ей ничего не сделается. Она же мертва, если верить Крисси, а после смерти, кажется, нельзя умереть.       Убежать оказывается легко — мир достраивается прямо на ходу, нечеткий, без проработанных линий и с глупыми ошибками вроде распустившихся розовых кустов в разгар осени или проезжающей мимо машины без водителя.       В реальности этого воспоминания Макс на улице не была, и мозг, как может быстро, достраивает окружающий мир, чтобы она не бежала по черной пустоте.       Если это так просто — может ли она пожелать увидеть что-то, чего никогда не было, прожить что-то, о чем мечтала?       За ней тянется вереница красных капелек — как хлебных крошек. Неужели Билли ударил ее так сильно, что пошла кровь? Физической боли нет, если не считать горящие огнем легкие — сколько она уже бежит?       Не дает покоя не само воспоминание, а тот факт, что она может здесь чем-то управлять. На пробу Макс вытягивает руку, как это делала Эл, и практически без усилий вырывает с корнем неуместный цветущий розовый куст у дороги. Под носом чувствуется кровь, но только потому что она должна там быть.       Это позволяет ощутить давно необходимую близость к Эл, единение. Только вот у той сил теперь нет, а письма от нее приходят короткие, не подробные, почти сухие.       Макс уже думает, что раз может управлять воспоминаниями, то возможно отправить себя в один из солнечных, переливающихся смехом и песнями по радио, деньков. Из тех самых, где Эл то стукается с ней коленками, в шутку борясь на полу, то засыпает, сопя прямо в плечо, то просит робко: «Можно я расчешу тебе волосы?».       Мимолетный взгляд на дом, и Макс решает, что прямо сейчас хочет не этого. Она жмурится, надеясь оказаться в моменте, где они с Билли настоящие брат и сестра. В чудесном, семейном воспоминании, где есть доверие, а не злость, ненависть и страх. Просто чтобы узнать хоть ненадолго — что такое любящий старший брат.       В воспоминании, которое никак не могло существовать в реальности.