Женя сидит неподвижно, осторожно вдыхая свежий вечерний воздух, который так неторопливо просачивается сквозь приоткрытое окно в комнату. Он чувствует себя странно: головокружения нет, но сердце бьётся как сумасшедшее. Что-то между непароксизмальной тахикардией и хронической усталостью.
Парень чувствует, как немеют пальцы на руках, вяло сжимая тлеющую сигарету. Он внимательно рассматривает окурок и медленно подносит его к губам.
За окном горит фонарь, освещая своим тусклым голубым светом комнату. Парень наблюдает за тенью своей руки, выгибая пальцы и причудливым образом выворачивая запястье.
И, несмотря на абсолютное безразличие ко внешним факторам, Женя всё же что-то ощущал.
Что-то волнующее, беспокойное.
Что-то, что скрывается глубоко внутри и никак не хочет раскрываться уже долгое время.
Наконец он смог разобраться и отыскать в чувственной кашей под рёбрами причину своего столь странного самочувствия.
На душе остался осадок от вчерашней встречи. Только вот Женя не мог понять: какой именно?
Ему было необычно и приятно говорить с Владом, слушать его дрожащий от смущения голос, мельком рассматривать его розовые щёки... В конце концов было приятно ощущать рядом человека, который не осудит, сверля холодным взглядом. Который выслушает, от которого исходит тепло. С которым можно поговорить по душам.
Но с другой стороны: не наговорил ли он чего-то лишнего? Женя испугался реакции Влада, когда заговорил про Сашу. Он подумал, что теперь и вовсе противен своему новому знакомому, и что Влад больше к нему никогда не придёт. Всё же, где-то в глубине души остались осколки маленькой потухающей надежды, которую уже множество раз за восемнадцать с половиной лет кромсали, разбивали, уничтожали, и которая, как говорится, умирает последней.
Иногда ему казалось, что надежда переживёт его и, выйдя из холодного неподвижного тела, будет бесконечно скитаться по миру. Искать нечто.
У Жени перед глазами протекают прозрачно-серые ленты дыма, а глаза слезятся. Он слышит, как за стеной гремит посудой мать, как она что-то ворчит себе под нос, ругается. На кого и на что — Женя не понимает до сих пор. Казалось, эту сорокалетнюю женщину успел обидеть весь мир. В том числе и её собственный сын за своё никчёмное существование.
Он помнил ту хлёсткую пощёчину, подаренную матерью на его пятнадцатый день рождения. Он помнил, как было обидно, как было больно. С этого времени Женя научился кое-чему: никогда и не при каких обстоятельствах не перечить матери и не иметь своего мнения, не рассказывать сокровенное, не делиться подробностями своей жизни. Легче всего быть тенью, сжимая пальцы в кулак до появляющихся на ладонях тёмно-розовых ямок.
Всю свою сознательную, как казалось, счастливую подростковую жизнь он сопротивлялся, пытался протестовать, отстаивать свою точку зрения перед матерью. Но сейчас... В таком виде он не может ничего. Да и зачем ему эти бессмысленные скандалы, ругань, крики? Проще опустить глаза в пол и промолчать.
Легче переждать.
И даже тогда, когда парень пытался заступиться за несчастного себя, его словно сбрасывали с огромной скалы прямо на точёные гигантские камни, пресный вкус которых въелся в трещинки пересохших губ.
Так было всегда, есть и будет.
К превеликому Жениному сожалению, он никогда не выигрывал в спорах с матерью. Неудачи преследовали его, глухо дышали в затылок, впивались в шею мелкими клычками.
Переждать Женя планировал и свою жизнь. Раз уж с самого начала не задалось, то зачем уж тогда пытаться? Он уже натворил глупостей, сломал себя, искалечил, лишил будущего. Куда хуже?
Хуже бывает.
Например сейчас.
Из коматозного состояния парня вырывает голос матери, раздавшийся в коридоре, как гром посреди ясного неба.
— Хватит курить, Женя! Имей хоть какую-то совесть!
Внезапно дверь в его комнату распахнулась, и по стене расползлась полоса яркого света. Женя поморщился, отвернулся, быстро потушил сигарету в пепельнице.
— Ты такими темпами скоро сдохнешь. Ты этого добиваешься? Куришь и куришь... Да сколько можно?!
Женщина не унималась. Наоборот — она прошла в комнату, встала напротив кровати и, глядя на сына презрительным взглядом, пренебрежительно процеживала слова сквозь оскаленные зубы:
— Блять, да ты мне руки целовать должен! Сколько я для тебя делаю... — она наклонилась вперёд, крича что есть силы. — Я ради тебя сейчас пашу на второй работе, беру ночные смены, чтоб эти сраные таблетки купить!
И вот. Оно. Опять.
Женя вновь чувствует себя десятилетним беззащитным мальчишкой, которому так хочется убежать, удрать. Спасти свою шкуру.
Как же кстати была бы возможность сливаться с окружающей средой: со стенами, кроватью, скрипящими половицами пола.
Но...
Но больше всего в такие моменты хочется, чтобы кто-то встал перед грозной матерью (она уже не была для парня именно матерью, в таковом понимании этого слова) и защитил его.
Хоть кто-то.
Но на это парень не смел рассчитывать. Он не имел права думать так, просить у несуществующих небесных сил спасения, жалостливо смотря в потолок.
И вот Жене резали сердце вновь.
Сердце — изношенный ржавый механизм — вот-вот рассыпется, развалится, словно тонкий стеклянный лист.
Оно вдребезги разлетится на миллиарды маленьких частиц, и уже никто не осмелится притронуться к этим осколками.
Парень склонил голову к больным ногам и тихо проговорил:
— Прости, я...
Его безжизненное прокуренное блеяние казалось писком комара на фоне разъярённого рёва матери.
— Да что мне твои извинения? Тварь ты неблагодарная, всё что можешь, так это гнить на кровати. Ты же даже не пытаешься что-то сделать. Мы были на консультации у врача прошлой весной, — подперев руками бока, вспоминала она. — Он посоветовал делать упражнения. Ты хоть одно сделал? Нет. А ты пытался? Нет.
Женя вспомнил те холодные времена. Ноги тогда, как ему казалось, отмирали. Они постоянно ныли и дрожали, словно их резали ржавой хирургической пилой. Он тогда даже не вставал с постели, исхудал, успел словить несколько десятков панических атак и столько же истерик впридачу.
Ощущения были схожи с состоянием котёнка, которого переехал и размазал по дороге семитонный камаз.
Почему после такого он ещё не умер?
— Я правда... — Женя осмелился поднять голову и посмотреть на мать. Её глаза горели, словно у голодного бешеного пса, готовящегося вот-вот напасть на беззащитную жертву.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдохнуть он не успел, ведь концентрацию прервал истошный крик:
— Ничего ты не делал! Ты лжёшь!
Вопль разрезал пространство. Этот жуткий голос больше не принадлежал матери. Это было что-то дикое, чужое.
Она уже направилась к выходу, как вдруг остановилась, развернулась и посмотрела на сына пустым мёрзлым взглядом.
У Жени по коже пробежали мурашки: он увидел какое-то осознание в её глазах. Что-то страшное взбрело в её голову.
Время как-будто замедлилось, в воздухе застыло тяжёлое молчание.
Как вдруг женщина молниеносно подошла к кровати и ткнула указательным пальцем в Женину грудь с таким приливом ярости, что форма нарощенного красного ногтя точно отпечаталась на тонкой коже.
— Я знаю что ты сделал, — она надавила ещё сильнее, отчего парень чуть ли не взвыл. — Ты испортил мне жизнь!
Женщина кричала надрываясь, давясь воздухом. За считанные секунды в помещении накалилась атмосфера, стало невыносимо жарко.
Это был самый настоящий
пожар.
Дикие языки янтарного пламени подбирались всё ближе и ближе, кусали кончики пальцев, застывали в испуганных глазах.
Женя смотрел на искажённое лицо, на изгибающиеся выщипанные брови, на темнеющие водянисто-голубые глаза.
А ведь когда-то эти глаза были светлыми, как небо, и тёплыми, как летний ручей. Когда-то рука, сейчас яростно сжимающая ворот его чёрной футболки, нежно ласкала Женю за ухом, аккуратно гладила по голове.
Воспоминания были такими нечёткими и размытыми, что, казалось, это был сон. Ну не могла же быть мать такой... другой. Такой любящей, заботливой.
Что-то изменило её.
И вот этого Женя никак не мог понять.
Просто... в один день он больше не увидел её сверкающих добротой ясных глаз. Куда-то исчезли мягкие руки, замену которым быстро нашёл солдатский ремень. Отцовский солдатский ремень.
Возможно дело было в отце, которого Влад и не помнил совсем.
— Видеть не хочу тебя, — женщина всхлипнула и приложила руку ко лбу. — Даже домой нет желания идти после работы. Я так устала...
Парень взглянул на мать: её плечи приподнимались и подрагивали, а уголки рта поползли вниз. Она вот-вот разревётся, но Женя знал свою мать слишком хорошо.
— Ненавижу это всё! — её голос прозвучал намного тише, чем обычно.
Женя проследил за матерью, окинул взглядом её фигуру, удаляющуюся из комнаты. Напоследок, взявшись за ручку двери, она посмотрела на сына. Поджала губы, покачала головой.
Раздался громкий хлопок, а следом тяжёлые шаги, направляющиеся в зал.
Женя застыл. Он смотрел в одну точку, на сгусток темноты, разрастающийся по комнате.
Холодный свет фонарного столба уже не казался таким приятным, заманчивым. Таким, с помощью которого хотелось бы рассматривать тень собственной руки, находя в ней что-то таинственное и необычное.
Настроение было испорчено. Надежда осталась лишь в небольших настольных часах, спрятавшись под тоненькими чёрными стрелками. Женя кое-как смог разобрать виднеющиеся на тёмно-сером циферблате цифры.
19:33
Скоро мать уйдёт на ночную смену. Наступит желанная тишина, спокойствие. Женя наконец сможет расслабиться, включить музыку через небольшие настольные колонки, насладиться шуршанием бумаги под прицелом простого карандаша.
Женя просунул руку под подушку и нащупал большой блокнот, твёрдая обложка которого была обклеена наклейками с изображением черепков и длинноволосых парней с тонной косметики на лице.
На месте.
Никто не украл, ничего не увидел.
Женя облегчённо выдохнул, хоть и понимал, что его творения никому не нужны, и ни один человек на свете (кроме его матери, конечно) не захочет взять эту разваливающуюся книжицу в руки и пролистать все сто двадцать страничек, рассматривая каждое написанное слово, небольшой набросок и вклеенный флаер на концерт малоизвестной рок-группы.
Парень провёл пальцем по корешку.
Он был слегка потрёпан, из-за страниц вываливались многочисленные фотографии и маленькие, аккуратно сложенные бумажки, исписанные такими выражениями, как
“Я тебя люблю” , “Пойдём сегодня на недострой?” , “Жду за школой ровно в шесть” , “Постоянно залипаю на твои губы” и т. д.
Эти записки писал Саша. Он тайком передавал их Жене на уроках через одноклассниц, умоляя не заглядывать внутрь и не читать содержимое.
Вновь душа начинает ныть от накатившихся воспоминаний. Парень чувствует, как начинает болеть сердце и мокнут глаза.
Когда же это пройдёт?
Женя трезво оценивал себя и своё состояние, понимал, как он травмирован. Жизнь его запугала. Дала сладкую конфету, а потом вырвала изо рта с кровью.
Рука непроизвольно потянулась к столу и нащупала карандаш. На шероховатой бумаге одна за другой начали появляться небрежные линии, постепенно складывающиеся в портрет. Женя и сам удивился тому, насколько черты лица, выходящие из-под мягкого грифеля, были похожи на силуэт человека.
Что-то в этом было.
Что-то похожее на...
Влада.
Да, именно его выразительные черты лица прорисовывались на листе и с каждым новым штрихом проявлялись всё отчётливей.
Парень приглянулся к портрету со стороны и чуть ли не ахнул от изумления: насколько хорошо он смог передать на бумаге ту очаровательную робость, которая вчера витала в воздухе и переполняла Влада.
Женя наметил на бумаге всё: начиная от волнистых волос с неровным пробором, заканчивая родинкой под правым глазом.
Влад был красив. Его
хотелось рисовать.
На портрете он кротко улыбался, смущённо приподнимая уголки пухлых губ. В его глазах поблёскивали маленькие искорки мечтательности. Так блестят глаза ребёнка. Женя подметил это сразу, как только парень вошёл в его квартиру, как нежно взял его за руку.
Кстати, рука у Влада была мягкая и очень тёплая. За эту руку хотелось держаться
намного дольше, чем те жалкие десять секунд ковыляния до комнаты. Женя вспомнил, как тот сжимал его ладонь и почувствовал, как по телу пробежала дрожь, и где-то... словно запорхали бабочки.
Перевернув страницу, парень написал, давя на карандаш как можно слабее:
«Твоим взглядом напьюсь,
и ты, как всегда, уйдёшь.
И пусть бьются сердца.
Не оставишь надежды мне»
[AMOTORY] — Другая жизнь
Почему-то именно эти строчки первыми пришли в голову.
Женя перевернул страницу вновь и взглянул на своё творение. Однозначно, оно — одно из лучших здесь. Парень приложил пальцы к нарисованным серым губам и вздохнул:
— Надеюсь, он придёт сегодня.
Надежды были настолько призрачными и, как кажется, глупыми, что Женя готовился к тому, что уже и не услышит робкие четыре стука во входную дверь. Никогда.
За окном уже успело потемнеть, а за стеной послышался шум и торопливые шаги, метающиеся то в одну сторону квартиры, то в другую. Неужели, мать уже уходит?
Дверь приоткрылась, и за нею раздался монотонный голос:
— Я ухожу. Буду утром. Макароны в маленькой кастрюле на плите.
Тонкая женская рука поползла по стене к выключателю. Щелчок — и комнату озарил свет. Женя прищурился.
— Темно у тебя, — рука скрылась за стеной.
Послышался грохот входной двери. Но щелчка и поворота ключа в замочной скважине не последовало.
Мать снова не закрыла дверь. Может, она надеется на то, что кто-нибудь проберётся в квартиру и наконец-таки убьёт Женю? Похитит его? Избавит от ненужной обузы несчастную женщину?
Женю эта мысль развеселила.
Он прислонился затылком к стене и прислушался к тишине. И всё-таки парень надеялся, что эту тишину вскоре нарушит не безумный смешок убийцы с лезвием в руке, готовый убить обезоруженного парня, а четыре стука.
Четыре робких стука.
